Ленинградский литературный код в «Записках из-за угла» А. Битова
Н.
В. КораблеваБиблиографическое описание статьи для цитирования:
Кораблева
Н.
В. Ленинградский литературный код в «Записках из-за угла» А. Битова // Научно-методический электронный журнал «Концепт». –
2014. – № S13. – С.
51–55. – URL:
http://e-koncept.ru/2014/14658.htm.
Аннотация. Многочисленные писательские инициалы, встречающиеся в тексте «Записок из-за угла» А. Битова, рассматриваются в статье как своеобразный код, позволяющий увидеть состав и характер литературной среды, современной автору, и наполняющий произведение дополнительными историко-литературными значениями.
Текст статьи
Кораблева Наталья Васильевна,кандидат филологических наук, доцент кафедры теории литературы и истории украинской литературы Горловского института иностранных языков ГВУЗ «Донбасский государственный педагогический университет», г. Горловкаamalenna@rambler.ru
Ленинградский литературный код в «Записках изза угла» А.Битова
Аннотация. Многочисленные писательские инициалы, встречающиеся в тексте «Записок изза угла» А.Битова, рассматриваются в статье как своеобразный код, позволяющий увидеть состав и характер литературной среды, современной автору, и наполняющий произведение дополнительными историколитературными значениями.Ключевые слова:А.Битов, литературный код, литературная среда, литературный контекст, аллюзия.Раздел:(05) филология; искусствоведение; культурология.
«Записки изза угла» А.Битова составляют вместе с его повестью «Жизнь в ветреную погоду» прозаический диптих, или, по авторскому определению, «дубль» повествование о том же, тогда же (1963 год) и там же (деревня Токсово), но иначе в виде писательского дневника, от первого лица, т.е. в жанре прямого высказывания, что позволяет отнести «Записки» к автобиографической прозе. Битов и сам не раз признавал, что целый ряд его книг «написан в жанре откровенно автобиографическом» [1, c.11], и когда он, озаботившись поисками «собственного утраченного Я», поставил перед собой задачу выбрать из всего им написанного именно то, что написано им о себе, и составить таким образом «некую дневниковомемуарноавтобиографическую канву»[1, с. 13], то включил в эту новую книгу («Неизбежность ненаписанного»), ставшую опытом авторской самоидентификации, и «Записки».Словно не желая, чтобы записки превращались в философский трактат, или просто для разрядки себя и читателя, повествователь вводит в текст живые зарисовки времяпрепровождения со своими приятелями.Если до этого он поднимался в область философских абстракций, то здесь он, наоборот, снижается к житейской конкретике, к конкретным лицам и ситуациям.Однако как в одном, так и в другом случае подзапретный пласт все же подразумевается.Встретившиеся герою приятели Г. и К. это, скорее всего, поэты Глеб Горбовский и Александр Кушнер (последнему, кстати, было посвящено одно из первых изданий «Записок»). На протяжении нескольких страниц друзья пьянствуют, являя полное единомыслие, тогда как постороннему наблюдателю их «мысли» совершенно непонятны, в чем может удостовериться и читающий: «Тактактак, вдруг говорил один. Мы его целовали и обнимали, спасибо, говорили мы, что ты сказал нам тактактак, мы тоже всегда так думали и были в этом одиноки, а теперь мы в этом не одиноки, тогда он обнимал нас и целовал, да нет, вам спасибо, что вы поняли мое тактактак, и я теперь не одинок, вам спасибо, и тогда мы все обнимались и благодарили друг друга, все кивали головами, и стукались в благодарности лбами, и словно бы терлись носами, и снова выпивали за это. И тактакбрык, говорил другой, и опять его все благодарили, и он благодарил всех, и каждый благодарил за то, что другой ему благодарен, а потом за то, что ему благодарны, за то, что он благодарен. <…> И утюрлюлю, говорил я, и мы выпивали снова, и я был счастлив своим утюрлюлю, таким же хорошим, как и тактактаки тактакбрыкмоих друзей» [2, с.148].Смысл сказанного сокровенен и понятен только этим троим, и то в соответствующем состоянии, а со стороны слышится внесмысловое звукосочетание, самое общее представление о форме сказанного: у первых двух в чемто схожая (поэтическая, стихотворная), только у одного правильная, классическая («кушнеровская»), а у другого неровная («горбовская»), с нарушениями принятых правил и приличий, как бы опрокидывающаяся; третье же высказывание совершенно иное (прозаическое, но, должно быть, и не только поэтому) Но, возможно, подразумевается и прямая отсылка, даже цитата из стихотворения А.Кушнера «Выручает звездный тамбур…»:Выручает звездный тамбур.Век стоял и ехал там бы.Туктуктук да тактактак,Ты не плачь, не надо так…А звукосочетание «тактакбрык» это, повидимому, аллюзия на самое известное стихотворение Г.Горбовского, ставшее «народной» песней «Фонарики» (1953):Когда качаются фонарики ночныеи темной улицей опасно вам ходить,я из пивной иду,я никого не жду,я никого уже не в силах полюбить.
Мне дева ноги целовала, как шальная,одна вдова со мной пропила отчий дом!Ах, мой нахальный смехвсегда имел успех,и моя юность пролетела кувырком!..Позже, в 1969 году, Горбовский посвятит Битову песню, в которой предскажет (или проанонсирует) написание битовского романа «Пушкинский дом», выразив в ней достаточно точно, с пониманием,если не суть, то его существенные свойства:Напишу роман огромный,многотомный домроман.Назову его нескромно,скажем,«Ложь».Или «Обман».Будут в нём козявкилюдидраться, верить, пить вино.Будет в нём рассказ о плуте.Будет он, она, оно...Будет пламенной идеяпод названием «Тщета».Вот опомнюсь и затею
настрочу томов полста.Сам себе куплю в подарокдомик с бабушкой в окне.А остатки гонораране пропью снесу жене.Так вот, приятели пьянствуют (чего не чуждаются и их прототипы), образуя некое смысловое взаимопонимающее единство, и не замечают, что их инициалы образуют знаменательную советскую аббревиатуру: КГБ.Допустим, что она не случайна. Возможно, автор специально подобрал собутыльников, чтобы возникла такая дразнящая ассоциация, которую легко можно счесть случайной. Но, может, ее неслучайность коренится и глубже, в самой действительности, и тогда это повод к иному, специфическому прочтению, выходящему за пределы литературного текста.Но вернемся к литературе.Рассмотрим возможные версии, которые могли бы подтвердить неслучайность этих трех букв. Предположение, что три пьющих персонажа являются агентами этой организации, «стукачами», кажется нелепым и невозможным несмотря на проскользнувшую фразу в описании их совместного пьянства: «и стукалисьв благодарности лбами» [2,с.148]. Скорее наоборот:все трое объект наблюдения, источник инакомыслия и антигосударственной крамолы. Хотя, рассуждая строго и юридически, и наоборот не выходит: не набирается у всех троих достаточно опасного, подрывающего устои идеологического криминала. Опять же, скорее наоборот: все трое по сути, которая не сразу проявилась, «государственники», т.е. мыслящие широко, исторически и в интересах своего государства. И в этом смысле они действительный, настоящий, соответствующий своему прямому назначению «комитет государственной безопасности».Примечательно (и доказательно), что все трое не только не числились среди явных диссидентов, но, напротив, подвергались с их стороны осуждению за конформизм и лояльное отношение к власти.Например, С.Гозиас в «Голубой Лагуне» представляет поведенческие метаморфозы Горбовского как смерть поэта: «Русский поэт Глеб Горбовский незаметно скончался в конце 60х годов XXго столетия, но член союза советских писателей Глеб Яковлевич Горбовский продолжает славное проживание в Ленинграде на Васильевском острове…» [3].Русский поэт Кушнер «скончался» для литературного андеграунда в начале 90х, когда подписал «Письмо сорока двух» (1993), а русский писатель Битов уже в XXIвеке, в 2009 году, когда надписал президенту В.Путину свою книгу: «Командиру от рядового…».Впрочем, Битов никогда и не был диссидентом, как он не раз о себе говорил, в том смысле, что никогда открыто не боролся с режимом.Но «диссидент» значит «инакомыслящий», и в самом его отстаивании права на свою инаковость заключаласьборьба, может быть, не менее действенная, чем демонстративное противодействие системе.Недаром же он обозначил свои записки как «дневник единоборца».Словно подтверждая наши догадки и домыслы, по крайней мере, наше подозрения в авторском «инакомыслии», в следующем фрагменте повествователь замечает за собой: «Сочинение мое выходит изпод надзора…» [2, с. 149].Комментирует происшедшую перемену интонации: «Тон трагической умудренности и вселенского абстрагирования сменился соображениями более частными и элегическими, последние страницы в городе уже вовсе элегия»[2, с. 149]. Это о пьянке с друзьями Г. и К.А повествуя о писательской среде, он говорит о своей инородности, инакомыслии(«мне кажется, я стою, и мыслюя не то и не так…»[2,с.150]), и не только по отношению к официальной идеологии, но и по отношению к неофициальным писателям, используя для большей выразительности дантовскиеаллюзии: «И обнаруживаю потом, после нескольких встреч и разговоров, когда у меня уже начинает звенеть и кружиться голова, что я в чемто очень ошибаюсь, вижу мир както совсем не так, как видят его все, и, главное, совершенно неправильно ориентируюсь.Что я заблудился в этом литературном лесу…» [2,с.149].Соответственно, город (понятно, что речь идет о Ленинграде, хотя, разумеется, это и символ, и обобщение) тоже предстает в дантовском, инфернальном значении как ад на земле, адское место, невозможное для нормальной жизни: «Город теперь окончательно делаетменя больным. Я в нем простужаюсь. Я в нем задыхаюсь. Я в нем начинаю ненавидеть. Я в нем жить не могу. И без него жить не могу» [2,с.149].Собственный, внутренний мир и мир внешний, советский осознаются им как противоположности, как антимиры: после общения с современниками и соплеменниками у героя возникает чувство, что он находится «не в том месте», и что «время сейчас совсем другое»,и сам он «не тот» [2,с.149].И тут повествователь снова чувствует потребность в смене интонации с элегической на саркастическую, сатирическую.Мысль о смерти автора,которую можно понимать литературно, фигурально, дантовски или литературоведчески, концептуально, бартовски, Битов излагает синтетически, битовски, соединяя литературу и литературоведение, литературу и жизнь.Крайняя абстрактность первых записей сменяется крайней конкретностью, доходящей в «Открытом письме» до памфлетности и переходу на личности, пусть и не названные поименно.Повествователь резкими чертами обрисовывает контуры литературной жизни Ленинграда начала 60х, фиксируя фигуры, на его взгляд, наиболее значительные или характерные и обозначая их инициалами.Содержание письма описание литературной среды, от которой автор дистанцировался и потому был как бы похоронен коллегами.Смысл же письма: сообщение, что он жив.Возможно, в этом итоговая суть вообще всего повествования, оснащенного многослойными философскими и теоретиколитературными рассуждениями.
Возможно, в этом противостоянии слишком много личного, уязвленного и потому, может быть, несправедливого, однако одиночество художника это скорее правило, чем исключение, обозначение истинных масштабов творческой личности, будь то Пушкин («Ты царь: живи один…») или упоминаемые в этом фрагменте Толстой и Достоевский.Открытое письмо открывается фразами, смысл которых, хоть и понятен, но недостаточно открыт изза сокрытости фамилий: «Вообщето все только тем и занимаются, что хоронят меня.Даже моя жена, даже М.Д.Не говоря о таких опытных похоронщиках, как Р.и Д., хотя этито двое очень разные гробовщики» [2, с. 151].«Жена»
поскольку речь идет о невымышленном писателе тоже невымышленная и потому большого секрета не представляет: это Инга Петкевич(р.1935), тоже писатель и, по оценке мужа, «небывалый и сильный писатель».М.Д.Майя Данини.Забытый автор, однако, как утверждает Д.Быков, незаслуженно.Р.А.Зернова вспоминает: «Ее первые рассказы меня поразили. Не сюжетами, не картинами, не «образами», а речью. Авторской речью, говором персонажей. Подлинность интонации и чуждость ее. Так не говорили в книжках, так не говорили вокруг меня, так говорил другой, незнакомый мне клан, семейный клан, которого в литературе еще не было…» [4].А вот кто такие Р.и Д., надо поразмыслить.Повествователь называет их опытными гробовщиками, отсылая читательское воображение к пушкинскому сюжету.Отсылка мало что дает для идентификации этих личностей, однако само определение достаточно информативно: «опытные»значит, более старшего, чем герой, возраста; «гробовщики»
значит, те, кто специфически влияет на литературную жизнь, вынося «смертные приговоры» литераторам.Это могут быть литературные критики, но поскольку «приговоры» известных критиков в условиях советской литературной действительности имели обратный эффект, то, вернее всего, это руководители литературных объединений. Молодой Битов, по воспоминаниям, был вхож, по меньшей мере, в два ленинградские лито, которые в 60е годы были и самыми влиятельными.Одно более официальное, потому что руководил им ответственный секретарь Комиссии по работе с молодыми литераторами при Ленинградском отделении союза писателей Глеб Сергеевич Семенов (19181982).Другое более богемное, которое возглавлял Давид Яковлевич Дар (19101880).Оба руководителя солидного возраста, харизматичны и по своему значению могли бы составить в тексте Битова концептуальную пару, однако их инициалы С.и Д., а не Р. и Д.Значит, нужно вчитаться в характеристики этих загадочных Д. и Р. более внимательно.«Ну, Д.то вообще весь понятен, чтонибудь в таком стиле, что Битов кончится, как только утихнет у него сексуальное расстройство, или что Битов зазнался и заелся и не сможет писать от ожирения, или что Битова задавит своим творчеством женаписатель. Это все понятно у Д., который все причины с рвением первоклассника отыскивает в патологии, и те три или четыре причинки, по которым считает, что пишет сам, рассматривает распространяющимися на все человечество. Поэтому ему, конечно же, непонятно, как может писать человек, если он не низкого роста, не урод, и не еврей, и женщины его любят, как может писать человек, столь внешне не похожий на низенького уродцажида, которого женщины не любят, то есть на него самого» [2, с. 151].Критерии литературной критики, национальность, непривлекательная внешность (последнее может быть субъективно) вот черты Д., по которым нам предстоит его идентифицировать.Другой описан не так желчно, но тоже ядовито: «Р. же хоронит по гораздо более многочисленным и заплетенным причинам, хотя, надо сказать, хоронит с той же протестантской простотой… <…> Скажем хотя бы так, что этот человек, несмотря на свой ум и талант, а может, и по свойствам своего ума и таланта, органически не способен видеть самого себя и не способен к общению, вещи, самой для него необходимой, непостоянен потому, и потому же никогда не сознается себе ни в одном своем естественном помысле, принявшем неблаговидное выражение, и сознание непостоянства своего всегда отодвигает от себя, объяснив это вдруг открывшимся ему несовершенством объекта бывшей любви и нынешнего непостоянства.Я не знаю ни одного человека из числа бывших близкими ему, которого бы он не чернил в ту же минуту или, и это уже свидетельствует о действительно выдающихся качествах объекта, минутой спустя» [2, с. 151].Сказано сложновато, даже витиевато, можно было бы сказать проще, но проще выглядело бы невыигрышно для авторагерояповествователя: например, сказать, что этот Р. сначала похвалил его, а потом передумал.«Протестантская простота», объединяющая этихперсонажей, отчасти объясняет причину авторского негодования: они напоминают ему ту добрую старушку, которая из наилучших побуждений подбросила хворост в костер казнимого еретика.И вдруг, после таких характеристик и обвинений, автор признается в любви к этим людям. В любви, которая выдержала испытания несправедливостью и непостоянством. И хотя в это не оченьто верится, но приходится тоже принять во внимание, а заодно и еще несколько дополнительных черточек: «…я действительно люблю их нежно. И Д., с его одесскими штучками, и Р., с его разночинной подлостью» [2,с.152].Несмотря на авторскую любовь, выражение этой любви слишком уж нелестное, поэтому, кто бы ни были эти прототипы, автор не стал бы слишком прямо указывать на них.Нет ли здесь двойной кодировки?Если есть, то она должна быть тоже единообразная, симметричная и такая же концептуально значимая. Разгадка находится неожиданно просто стоит лишь обратиться к подлинным фамилиям этих литературных мэтров: Г.С.Семенов Деген, а Д.Я.Дар Рывкин,т.е. Д. и Р.Подтвердить верность наших умозаключений трудно фигуры легендарные, а дела прошлые, и сам автор вряд ли станет разрушать легенды.А легенды благостны: в биографических справочниках почти непременно указывается, что еще студентом А.Битов пришел к Г.Семенову в его замечательное объединение, а вышел из него замечательным писателем, и не он один так же поэты Владимир Британишский, Леонид Агеев, Александр Городницкий, Олег Тарутин, Лидия Гладкая, Елена Кумпан, Виктор Соснора, Татьяна Галушко, Нонна Слепакова, Наталья Карпова, Глеб Горбовский, Александр Кушнер и др.Действительные отношения между «учителем» и «учениками» теперь подзабыты или не вписываются в жанр воспоминаний, а если есть результат, то уже не важно, благодаря или вопреки.О том, что не все было в этих отношениях идиллично и педагогично, можно судить по отдельным сдержанным суждениям, например, Е.Рейна: «…самой могущественной была группа Глеба Семенова, собранная им при Горном институте. Но чтото у нас с ними не склеивалось. Вопервых, Глеб Семенов, из которого сейчас делают святого, был довольно жестким человеком и любил только своих» [5].Еще труднее реконструировать взаимоотношения с ДаромРивкиным.Но коекакие черты все же можно воспроизвести ретроспективно и гипотетически.Уже находясь в Израиле, Д.Дар призывал избитьС.Довлатова за неуважительное отношение к некоторым ленинградским литераторам, попавшим ему под перо.Страшно вообразить, какого наказания удостоился бы А.Битов за его «Открытое письмо», если бы оно было действительно «открытым».Но «письмо», как и содержащие его «Записки изза угла», было опубликовано уже после смерти Д.Дара.Однако примечательно, и это тоже характерологично, что в объяснительной записке Д.Дара, написанной в тоне шутливоснисходительной капитуляции, рядом с Довлатовым оказывается именно Битов.Еще примечательнее и заслуживает отдельного объяснения автохарактеристика Д.Дара, тоже в письме к Довлатову и по отношению к нему, которая почти в точности совпадает с характеристикой, данной ему Битовым, те же «три причинки», предопределяющие его жизнь и творчество, и литературную критику. Скорее всего, эта автохарактеристика уже произносилась вслух, и не раз, и в таком случае резкая личная неприязнь к персонажу, похожему на Д.Дара, выраженная в «Записках» Битова, предстает как неличная и не неприязнь, а как констатация и фиксация одной из характерных черт ленинградской литературной мифологемы.Далее, рассказывая об одном действительном «похоронщике», т.е. организаторе писательских похорон, повествователь обрушивает на читателя град инициалов: «С., скажут ему. С.? скажет он, это какой, у нас их три.Ах, К.рост 4, полнота 3. Молодыми, говорят, он не интересуется, не ценит, не замечает. А они ведь растут, молодые… Наверно, думает, до пенсии годика два осталось, плодовоягодный участочек неподалеку, за кладбищем третья остановка, развел.А зря он молодых недооценивает. Вот и у Ш.инфаркт был, и у Г.спазм, и у Е.запой, и у В.половое бессилие, а у А.разжижение мозгов» [2, с. 152].Только не надо пытаться искать этих литераторов среди ленинградских знакомых Битова это московский град, для того и затеян весь этот разговор об устроителе похорон в Москве.Три С.это, надо полагать, три Смирновых маститых литератора,занимавших в 60е годы высокие места в официальной литературной иерархии:Смирнов Василий Александрович(1905 1979) прозаик, автор романов о деревне «Гарь» (1927), «Сыновья» (1940), «Открытие мира» (1947 1973); в 19601965гг. редактор журнала «Дружба народов»;Смирнов Сергей Сергеевич(1915 1976) прозаик, автор книг о войне «Брестскаякрепость» (1957, 1964); в 19591960гг. главный редактор «Литературной газеты»;Смирнов Сергей Васильевич (1912 1993) поэт, автор 8 стихотворных сборников; проводил семинары в Литературном институте, был членом редколлегии журналов «Крокодил» и «Москва».К.это Кочетов Всеволод Анисимович(1912 1973), прозаик, автор романов «Журбины» (1952), «Братья Ершовы» (1958), «Чего же ты хочешь?» (1969) и др.; был секретарем ленинградского отделения Союза писателей (19531955) и членом правления СП СССР (с 1954г.), главный редактор «Литературной газеты» (19551959) и, что особенно значимо, журнала «Октябрь» (с 1961г.) главного литературного оппонента либерального («оттепельного») «Нового мира», что и выразилось в его игнорировании «молодых».А «молодые» это лидеры московской поэзии, впоследствии названной «эстрадной»:Е.Евгений Евтушенко(р.1932); В.Андрей Вознесенский(1933 2010);А.Белла Ахмадулина(1937 2010).Менее очевидны две другие буквы.Но можно предположить, кто мог бы составить с уже названными общий ряд.Г.это может быть молодой литературный соперник «эстрадников», лидер литературной группы «СМОГ» Леонид Губанов(1946 1983). Ш.возможно, Геннадий Шпаликов(1937 1974), поэт, кинорежиссер, киносценарист, весьма популярный в начале 60х.
Взаимоотношения ленинградских и московских гениев в «Записках» Битова поляризованы, но не конкретизированы. Для выражения авторской позиции «вненаходимости» по отношению к литературному процессу их противостояние не принципиально. Тем не менее, москвичи собраны в отдельную инициальную группу и тем самым отделены и обособлены от тех, кого автор считает своими. В подтексте повествования (и в памяти автора) остались случаи, которые могли бы служить его метатекстуальным сопровождением. Например, история, рассказанная Битовым, о встрече Евгения Евтушенко и Виктора Голявкина: «…история была такая: приехал «больше чем поэт» в Ленинград, он был уже прославлен, ходил в гениях в Москве, слава у него была всесоюзная, а Голявкин был гений местного значения, его не печатали, он был известен в кругах. Ну, московский гений сразу поинтересовался, кто в Ленинграде гений. И щедро, со своей патриаршей московской вершины, навестил этого никому еще не известного гения, проживающего в общежитии Академии художеств» [6, с. 121]. Закончилась этот литературный саммит, естественно, мордобитием.Подобный анекдотический случай, как передает молва в изложении С.Довлатова, произошел и с самим Битовым: «В молодости Битов держался агрессивно. Особенно в нетрезвом состоянии. И както раз он ударил поэта Вознесенского. Это был уже не первый случай такого рода. Битова привлекли к товарищескому суду. Плохи были его дела. И тогда Битов произнес речь. Он сказал:Выслушайте меня и примите объективное решение. Только сначала выслушайте, как было дело. Я расскажу, как это случилось, и тогда вы поймете меня. А следовательно простите. Потому что я не виноват. И сейчас это всем будет ясно. Главное, выслушайте, как было дело.Ну, и как было дело? поинтересовались судьи. Дело было так. Захожу в «Континенталь». Стоит Андрей Вознесенский. А теперь ответьте, воскликнул Битов, мог ли я не дать ему по физиономии?!» [7].Для самого Битова московскопитерская дихотомия русской литературы разрешилась своеобразно: он стал жить в двух столицах, курсируя между ними и преломляя в себе их культурноисторические проекции.Но это будет позже, а в 1963 году он оказался как бы на границе петербургского текста, находясь одновременно и внутри, и вне его.В заключительной части «Открытого письма» Д. и Р. снова появляются приходят во сне к герою.Правда, герой просит Р. (т.е. Дара) больше ему не сниться. А то приснился и руки не подал.А за ним и другие.Герой недоумевает: «за что?» но перед сном, словно случайно, проговаривает, дистанцируясь: «Даром, что ли, я пишу…» [2, с. 156].Во сне Д. (т.е. Семенов) объясняет герою, почему они его «похоронили»: «Мы, говорит он, вперед ушли, мы литературу мысли создаем, новая система координат у нас, информацияфуяция, а у тебя система координат старая, ты к нам не подмазывайся, ты все чувствишки да ощущеньица, ты мертвый уже…» [2, с. 157].Объяснения парадоксальны: автор «мертв», потому что «чувствует» и «ощущает». Такова логика литературного прогресса. Но автор, кажется, и не спешит обновлять свою «систему координат». В начальных фрагментах своих «Записок» он показал, что в состоянии писатьинтеллектуальную прозу, но в «открытом письме», обращенном к литератораминтеллектуалам, дает волю своим «чувствам» и «ощущениям».Этих интеллектуалов, идущих впереди процесса, как выясняется, трое кроме Д. и Р., называется еще некто Б.И.: «…трое нас пока всего, я, да Б.И., да Р. еще» [2,с.157].Может, Б.И. это «Бродский Иосиф»?Но тогда Р. «Рейн», а Д. кто, «Довлатов»?Допустим, интеллектуалы, но какие из них «гробовщики», тем более «опытные»?..Нет, это должна быть фигура, равнозначная руководителям лито и в то же время почемуто не сразу включаемая в один с ними ряд.Возможно, потому, что этот Б.И. хоть и «интеллектуал», но не «гробовщик».Такая фигура была в ленинградском литературном контексте: прозаик и философ, редактор самиздатского журнала «Часы» (1976 1990) Борис Иванов(р.1928).Автор заочно полемизирует с этими тремя интеллектуалами, однако его письмо адресовано не им, а Р.Г.Конечно, это не Расул Гамзатов. С большой долей вероятности можно утверждать, что это Рид Грачев(19352004) по разным свидетельствам, личность незаурядная, многообещавшая, гдето даже центральная, а иного адресата Битов и не стал бы избирать.
Напрямую обращается к нему автор письма толькооднажды, но это обращение особое, неожиданно серьезное, усталодоверительное, выражающее скорее их единство, чем различия и несходства: «Как житьто дальше, Р. ..?Ты, конечно, скажешь, как. Так и так. А я это, оказывается, и сам знаю» [2, с. 157].Этот ответ как жить остается неразъясненным.Жанр дневника не предполагает разъяснение того, что пишущему и так понятно.Но отчего печаль? Оттого, что ответ знают оба, но только один из них ему соответствует, и этот один не автор?Или ответ таков, что лучше ему не следовать?Судьба Рида Грачева отчасти проясняетэти глубоко внутренние рефлексии. Позже (в 1991 году) Битов напишет о нем: «…Рид Грачев вспыхнул внезапно, звезда первой величины, в 1960м.Шло традиционное в Ленинграде совещание молодых писателей СевероЗапада.Благожелательно и осторожно провозглашались наши таланты: молодой, неопытный, перспективный, подающий надежды… Одна лишь Вера Панова, со свойственной ей строгостью и решительностью первой леди ленинградской писательской организации, объявила Рида Грачева талантом бесспорным, зрелым, надеждой всей русской литературы.Мы смотрели на него с ревностью и восхищением…» [6, с. 435].Оценка Веры Пановой в историколитературном подтексте «Записок изза угла» оказывается и сюжетной между двумя Р., поскольку ее муж тот самый Д.Я.Дар.В очерке, посвященном Р.Грачеву, Битов, не ссылаясь на свои «Записки», тем не менее, как бы продолжает их или, во всяком случае, дает пространный и выразительный комментарий своему неназванному персонажу возможно, даже протагонисту: «Во внешнем его облике странно сочетались ребячливость и значительность. Посмотришь подросток, не ходит, а прыгает, как воробей, однако с чувством собственного достоинства. На фотографиях, однако, выходил то похожим на молодого Горького, то на зрелого Достоевского.Воспитанник детдома для одаренных, он перегнал нас, несирот, в образовании: рисовал, музицировал, переводил с французского. И мыслил безостановочно. <…> Он мыслил раньше, чем мы задумались» [6, с. 436].«Как жить?» спрашивает у него автор.А вот как отвечает он, сжигая свою книгу.Об этом Битов хорошо помнит и считает должным рассказать.Он рассказывает, как на короткое время соединились и как рассоединились их судьбы: «К 62му слава его среди нас была безмерна, он был автором уже целого тома вполне классических сочинений. Нашистаршие доброжелателинас не оставляли, и, под их давлением, наши книги, его и моя, были включены в план «Советского писателя».Рид, однако, настаивал на полном томе своих сочинений.<…> Рид не уступал и предпочел развести костер из своего тома, чем выпускать непредставительную книжечку из «возможного» [6, с. 436].Вопрос «Как жить?» остается открытым. Гамлетовский вопрос. Подчиниться системе или не уступать ей и погибнуть в неравном противостоянии? Судьба Битова вроде бы показывает, что возможен и третий путь: уступая системе в неглавном, в непринципиальном, в конце концов выжить и победить. Однако сам писатель предпочитает говорить только о двух путях, видя в них трагическую развилку эпохи: «Не повезло нам, а не ему. Что было бы, если бы его напечатали для всех и вовремя? Он мыслил раньше, чем мы задумались. Стань Грачев того значения, которого был в 62м, другое бы все было. Чья то вина системы, наша, его, моя? Чуть ли не Божья» [6, с. 436].Битов деликатно умалчивает о личной драме Р.Грачева об изощренном предательстве жены и друга, о попытках суицида, о психиатрических больницах. Но эта цепочка личных обстоятельств часть общей цепи причин и следствий, явных и неявных, составляющей предмет авторских размышлений.На следующий день, дописывая «открытое письмо», автор изменяет тему, тональность и адресата, теперь это ответом на письмо читателя В.К.из Таганрога (инициалы тут же раскрываются это некто Владимир Кроха).Читатель задает автору наивные, но естественные читательские вопросы: как начал писать, «что послужило толчком»? какие темы волнуют? о чем он думает, когда пишет? какие чувства вызывает у него «работа над словом»?Автор признается честно, какие это чувства: скука итоска.Отвечает и на другие вопросы показывая, как возникает фраза, как она связана с другими, из которых вытягивается и плетется текст.Это ответ и писателяминтеллектуалам, и поэтамхаризматикам, и всем, кто ожидает от автора чегото своего, а не того, что является неожиданностью и открытием для самого пишущего:«…я вдруг ощутил запах пыли. Острый такой, как бывает, когда ее на дороге первыми гвоздями дождя прибивает. Откуда, думаю? И сразу фразочкасветлячок: «И что это мне все пылью пахнет?» И за ней, неразделенные, сомкнутые, шевелятся другие фразочки, и одна уже делает шаг вперед, чтобы встать рядом с первой, и в остальных, я их еще не различаю, но угадываю некую готовность выявиться в определенной последовательности и образовать целый связный отрывок, который начинался бы: «Чтото мне все пылью пахнет?» [2, с. 159].Такой текст словесное продолжение и превращение природной реальности, запах пыли становится фразой о запахе пыли или, точнее, передающей запах пыли. Но еще важнее, что эта фраза излучает некий светэто «фразочкасветлячок», которая не только чтото отражает, но и чтото содержит в себе, образуя особую, свою реальность.Показав читателю, как возникает настоящий литературный текст и что такое подлинное творчество, повествователь обращается к действительности, пытаясь наглядно представить современноесостояние отечественной литературы. Начинает с себя.Собственное творчество во всяком случае, ожидаемое от него представляется ему пионерским. Не в первоначальном значении этого слова, не в смысле первенства и новаторства, как, быть может, автору хотелось бы, а в советском значении как литература, предназначенная или пригодная для воспитания молодого поколения, в духе коммунистических идеалов и т.д. Написать такую книгу значит, попасть в школьный учебник, в современные классики. Соблазн большой. Но автор не торопится, чтото его останавливает. Чтото ему в этом чувствуется недостойное его деятельности, меркантильное, продажное. И он прямо говорит, как называется эта продажа себя: проституция. И на две страницы разворачивает эту метафору.Затем,для полноты и завершения картины, повествователь использует еще одну живописную метафору баню. Где все равны, когда раздеты, однако и здесь есть различия, не имеющие, казалось бы, отношения к телам, шайки, образующие вокруг себя небольшие группки, объединения, «шайки», только уже в другом значении этого слова.Казалось бы, удивляется повествователь, на шайках нет знаков отличия, и с удивлением же замечает: нет, есть!«Но нет, каждая шайка особнячком, у каждой, как бы низко ни находилась шайка, в глазах остальных шаек, есть свои корифеи и свои подонки, и каждый играет в благородство, в служение, и все возмущаются вещами обратными: подлостью и услужением основным своимделом: накрылся шайкой и тютю!» [2, с. 163].Далее повествователь уже без метафор говорит о двух литературных «кастах», но не спешит присоединиться ни к одной из них, не видя между ними принципиальных различий.А ведь различия есть, и еще какие!Две «касты», о которых речь, это литературные группировки, объединившиеся в начале 60х гг. вокруг журналов («шаек») «Октябрь» и «Новый мир».Называются, без сокращений и без пиетета, фамилии «главарей» Кочетов (главный редактор «Октября»), Солженицын (главныйавтор «Нового мира») и Эренбург (главный провозвестник «Оттепели» судя по названию его повести).Оба стана трактуют свое противостояние как борьбу светлых и темных начал, себя считая, естественно, светлой, а противника темной силой.Но автор, исходя из какихто более общих соображений, называет обе касты «инфернальными»: «…бродят разговоры о двух инфернальныхкастах, это божества, их и не видел никто, только имена выскакивают, как имена апостолов: это воплощения мечты, ее два полюса, тень без света и свет без тени: Кочетов, и Солженицын, и Эренбург потолочник между ними. Я тру лоб, и отгоняю, это мираж, бред, так нельзя… но как мне мерещится временами, что это одно и то же» [2, с. 163].Взамен двоичной, чернобелой дифференциации автор предлагает свою, исключительно «инфернальную», разделенную, как можно догадаться, на «круги» (или это дифференциация во времени, стадиальность падения?):а) наивные: «Ходят мальчики и девочки и ещене знают, чем они торгуют» [2,с.164];б) будущие эмигранты: «…ходят демонические юноши, уже почувствовав свой горелый запах, давно решившие: бежать, бежать! и все не бегут» [2, с. 164]; в) циники: «ходят упитанные циники, машины, которым все равно» [2, с. 164];г) либералы: «…ходят либералы, держат в руке нежный прутик и все отмахиваются, и все им кажется, как отмахнутся очередной раз, что зацветет их прутик: теория пятаков, теория малых дел, теория профессионализма, теория мыльных пузырей, и обнимаются они с советской диалектикой: лучше меньше да лучше, период легальный и период нелегальный, всето они носители, всето они сохранители, словно люди, не знающие спичек, словно жрецы, хранители огня, носят в корзинке, в полевой сумке, носят в портфелях Камю и Кафку и все не поджигают…» [2, с. 164].Писателилибералы, в свою очередь, подразделяются на три разновидности, в зависимости от того, где они носят свой «огонь»:(г1) «в корзинке» деревенская проза (ко времени написания «Записок» уже заявили о себе Ф.Абрамов, В.Астафьев, В.Белов, В.Шукшин);(г2) «в полевой сумке» военная проза (В.Некрасов, Г.Бакланов, Ю.Бондарев, В.Богомолов, В.Быков);(г3) «в портфелях» интеллектуальная/городская проза (Ю.Трифонов, сам А.Битов).Можно назвать некоторых будущих писателейэмигрантов, из тех, кого впоследствии назвал сам Битов, чей отъезд он считал значимой потерей для страны, равнозначной смерти (почемуто их эмиграция, добровольная или вынужденная, приходится на 1974 и 1980 годы): В.Некрасов (1974), Л.Копелев (1980), Н.Коржавин (1974), Ф.Горенштейн (1980), В.Аксенов (1980), В.Войнович (1980), А.Галич (1974) [6, с. 426].«Циников» не сочтешь. «Наивных» тем более. И все это «Inferno», «Ад».И все это только первые четыре круга.Косвенным подтверждением, что повествователь держал в голове дантовскую конструкцию Ада и соотносил с ней свою, служат внешние и как бы несущественные характеристики писателейгрешников: например, почему циники «упитанные»?Повидимому, это приглашение соотнести и продолжить:
У Данте:1й круг:некрещеные младенцы,добродетельные нехристиане
2й круг:сладострастники, блудники
3й круг:чревоугодники,
4й круг:скупцы и расточители,У Битова:«мальчики и девочки»,не ведающие, что творят
юноши, решившие бежать(тема измены, блуждания)
«упитанные»
теории «пятаков», «малыхдел» «хранители» того, что должно стать общим достояниемКоличество пишущих растет, но не переходит в качество, не становится классикойлитературывопреки учению «классиков революции»: «а качества нет как нет. И не будет. И не надо! как говорит Г.Г., и все жмурятся, и все как будто не продаются» [2, с. 164].Г.Г.возможно, Глеб Горбовский.Далее повествователь рассуждает о сложноутонченной дифференциации степени падения: «Например, ты спишь с двадцатью, а я всего с пятнадцатью, я порядочная, а ты нет».И здесь же следуют дополнительные подтверждения дантовской аллюзии: «Есть порядочный слой и есть непорядочные слои.Но в каждом непорядочном слое есть свои непорядочные и порядочные, свои прогрессивные и свои реакционные. <…> Мы пользуем их, попадая на дню из слоя в слой» [2, с. 164].Свой «пионерский» текст повествователь на этот раз не написал написался тот, который перед читателем. Таким образом, писательские инициалы в «Записках изза угла» это своеобразный код, который можно не пытаться разгадать общий смысл ясен и без декодировки, без называния фамилий и обращения к личностям. Кодировка сдерживает ассоциации и воображение читателя в обозначенных смысловых границах, побуждая к углубленному, философскому пониманию, не снижающему уровень предыдущих фрагментов. Только при условии соблюдения этих направляющих границ можно попытаться посмотреть шире, выйти за границы, обратившись к той реальности, которая стала темой, поводом и материалом для художественных обобщений и рефлексий, проще говоря, перейти от литературы к жизни, при том, что эта жизнь литературная. Инициалы это ключи, которые оставлены в дверях.Нужно только повернуть ключ и войти. Конечно, возможны ошибки, разночтения.В этих случаях открывающиеся значения окажутся несовпадающими с основным смыслом произведения, обнаруживая свою ошибочность.Зато хотя бы одна открытая взаимосвязь с жизненной реальностью становится отдельным смысловым каналом, размыкающим произведение и наполняющим его многообразным историколитературным содержанием.
Ссылки на источники1.Битов А.Г. Неизбежность ненаписанного / А.Г. Битов. М.: «Вагриус», 1999. 590 с.2.Битов А.Г. Империя в четырех измерениях. I. Петроградская сторона / А.Г.Битов. Харьков: Фолио; Москва: ТКО АСТ, 1996. 382 с.3.Гозиас С. Несколько слов о Глебе Горбовском [Электронный ресурс] // Режим доступа: http://kkkbluelagoon.nm.ru/tom5a/gorbovsky.htm4.Зернова Р. Дачные соседи / Руфь Зернова // Нева. 2005. №10 [Электронный ресурс] // Режим доступа : http://magazines.russ.ru/neva/2005/10/zer6pr.html
5.Евгений Рейн: «Мне скучно без Бродского и Довлатова» / интервью Н. Крыщука// Еженедельник «Дело». Режим доступа: http://www.idelo.ru/309/25.html6.Битов А. Г. Пятое измерение: На границе времени и пространства / А.Г.Битов. Владивосток. Альманах «Рубеж», 2007. 528 с.7.ДовлатовС. Бывальщина [Электронный ресурс] // Режим доступа: http://www.deol.ru/culture/humor/dovlat.htm.
Natalia Korablyeva,
candidate of Philology, associate Professor of Theory of Literature and History of Ukrainian Literature Gorlovka Institute of Foreign Languages SHEI «Donbass State Pedagogical University»,Gorlivkaamalenna@rambler.ruLeningrad literary code in the «Notes from the corner»A. BitovaAbstract.The article regards the author‱snumerous initials in the text «Notes round the corner»by A. Bitov as a peculiar code which allows perceiving the makeup and character of the author‱s contemporary literary environment and enriching the text with supplementary historicalliterary sense.Key words:A. Bitov, literary code, literary surroundings, literature context, allusion.
Рекомендовано к публикации:Горевым П.М., кандидатом педагогических наук, главным редактором журнала «Концепт»
Ленинградский литературный код в «Записках изза угла» А.Битова
Аннотация. Многочисленные писательские инициалы, встречающиеся в тексте «Записок изза угла» А.Битова, рассматриваются в статье как своеобразный код, позволяющий увидеть состав и характер литературной среды, современной автору, и наполняющий произведение дополнительными историколитературными значениями.Ключевые слова:А.Битов, литературный код, литературная среда, литературный контекст, аллюзия.Раздел:(05) филология; искусствоведение; культурология.
«Записки изза угла» А.Битова составляют вместе с его повестью «Жизнь в ветреную погоду» прозаический диптих, или, по авторскому определению, «дубль» повествование о том же, тогда же (1963 год) и там же (деревня Токсово), но иначе в виде писательского дневника, от первого лица, т.е. в жанре прямого высказывания, что позволяет отнести «Записки» к автобиографической прозе. Битов и сам не раз признавал, что целый ряд его книг «написан в жанре откровенно автобиографическом» [1, c.11], и когда он, озаботившись поисками «собственного утраченного Я», поставил перед собой задачу выбрать из всего им написанного именно то, что написано им о себе, и составить таким образом «некую дневниковомемуарноавтобиографическую канву»[1, с. 13], то включил в эту новую книгу («Неизбежность ненаписанного»), ставшую опытом авторской самоидентификации, и «Записки».Словно не желая, чтобы записки превращались в философский трактат, или просто для разрядки себя и читателя, повествователь вводит в текст живые зарисовки времяпрепровождения со своими приятелями.Если до этого он поднимался в область философских абстракций, то здесь он, наоборот, снижается к житейской конкретике, к конкретным лицам и ситуациям.Однако как в одном, так и в другом случае подзапретный пласт все же подразумевается.Встретившиеся герою приятели Г. и К. это, скорее всего, поэты Глеб Горбовский и Александр Кушнер (последнему, кстати, было посвящено одно из первых изданий «Записок»). На протяжении нескольких страниц друзья пьянствуют, являя полное единомыслие, тогда как постороннему наблюдателю их «мысли» совершенно непонятны, в чем может удостовериться и читающий: «Тактактак, вдруг говорил один. Мы его целовали и обнимали, спасибо, говорили мы, что ты сказал нам тактактак, мы тоже всегда так думали и были в этом одиноки, а теперь мы в этом не одиноки, тогда он обнимал нас и целовал, да нет, вам спасибо, что вы поняли мое тактактак, и я теперь не одинок, вам спасибо, и тогда мы все обнимались и благодарили друг друга, все кивали головами, и стукались в благодарности лбами, и словно бы терлись носами, и снова выпивали за это. И тактакбрык, говорил другой, и опять его все благодарили, и он благодарил всех, и каждый благодарил за то, что другой ему благодарен, а потом за то, что ему благодарны, за то, что он благодарен. <…> И утюрлюлю, говорил я, и мы выпивали снова, и я был счастлив своим утюрлюлю, таким же хорошим, как и тактактаки тактакбрыкмоих друзей» [2, с.148].Смысл сказанного сокровенен и понятен только этим троим, и то в соответствующем состоянии, а со стороны слышится внесмысловое звукосочетание, самое общее представление о форме сказанного: у первых двух в чемто схожая (поэтическая, стихотворная), только у одного правильная, классическая («кушнеровская»), а у другого неровная («горбовская»), с нарушениями принятых правил и приличий, как бы опрокидывающаяся; третье же высказывание совершенно иное (прозаическое, но, должно быть, и не только поэтому) Но, возможно, подразумевается и прямая отсылка, даже цитата из стихотворения А.Кушнера «Выручает звездный тамбур…»:Выручает звездный тамбур.Век стоял и ехал там бы.Туктуктук да тактактак,Ты не плачь, не надо так…А звукосочетание «тактакбрык» это, повидимому, аллюзия на самое известное стихотворение Г.Горбовского, ставшее «народной» песней «Фонарики» (1953):Когда качаются фонарики ночныеи темной улицей опасно вам ходить,я из пивной иду,я никого не жду,я никого уже не в силах полюбить.
Мне дева ноги целовала, как шальная,одна вдова со мной пропила отчий дом!Ах, мой нахальный смехвсегда имел успех,и моя юность пролетела кувырком!..Позже, в 1969 году, Горбовский посвятит Битову песню, в которой предскажет (или проанонсирует) написание битовского романа «Пушкинский дом», выразив в ней достаточно точно, с пониманием,если не суть, то его существенные свойства:Напишу роман огромный,многотомный домроман.Назову его нескромно,скажем,«Ложь».Или «Обман».Будут в нём козявкилюдидраться, верить, пить вино.Будет в нём рассказ о плуте.Будет он, она, оно...Будет пламенной идеяпод названием «Тщета».Вот опомнюсь и затею
настрочу томов полста.Сам себе куплю в подарокдомик с бабушкой в окне.А остатки гонораране пропью снесу жене.Так вот, приятели пьянствуют (чего не чуждаются и их прототипы), образуя некое смысловое взаимопонимающее единство, и не замечают, что их инициалы образуют знаменательную советскую аббревиатуру: КГБ.Допустим, что она не случайна. Возможно, автор специально подобрал собутыльников, чтобы возникла такая дразнящая ассоциация, которую легко можно счесть случайной. Но, может, ее неслучайность коренится и глубже, в самой действительности, и тогда это повод к иному, специфическому прочтению, выходящему за пределы литературного текста.Но вернемся к литературе.Рассмотрим возможные версии, которые могли бы подтвердить неслучайность этих трех букв. Предположение, что три пьющих персонажа являются агентами этой организации, «стукачами», кажется нелепым и невозможным несмотря на проскользнувшую фразу в описании их совместного пьянства: «и стукалисьв благодарности лбами» [2,с.148]. Скорее наоборот:все трое объект наблюдения, источник инакомыслия и антигосударственной крамолы. Хотя, рассуждая строго и юридически, и наоборот не выходит: не набирается у всех троих достаточно опасного, подрывающего устои идеологического криминала. Опять же, скорее наоборот: все трое по сути, которая не сразу проявилась, «государственники», т.е. мыслящие широко, исторически и в интересах своего государства. И в этом смысле они действительный, настоящий, соответствующий своему прямому назначению «комитет государственной безопасности».Примечательно (и доказательно), что все трое не только не числились среди явных диссидентов, но, напротив, подвергались с их стороны осуждению за конформизм и лояльное отношение к власти.Например, С.Гозиас в «Голубой Лагуне» представляет поведенческие метаморфозы Горбовского как смерть поэта: «Русский поэт Глеб Горбовский незаметно скончался в конце 60х годов XXго столетия, но член союза советских писателей Глеб Яковлевич Горбовский продолжает славное проживание в Ленинграде на Васильевском острове…» [3].Русский поэт Кушнер «скончался» для литературного андеграунда в начале 90х, когда подписал «Письмо сорока двух» (1993), а русский писатель Битов уже в XXIвеке, в 2009 году, когда надписал президенту В.Путину свою книгу: «Командиру от рядового…».Впрочем, Битов никогда и не был диссидентом, как он не раз о себе говорил, в том смысле, что никогда открыто не боролся с режимом.Но «диссидент» значит «инакомыслящий», и в самом его отстаивании права на свою инаковость заключаласьборьба, может быть, не менее действенная, чем демонстративное противодействие системе.Недаром же он обозначил свои записки как «дневник единоборца».Словно подтверждая наши догадки и домыслы, по крайней мере, наше подозрения в авторском «инакомыслии», в следующем фрагменте повествователь замечает за собой: «Сочинение мое выходит изпод надзора…» [2, с. 149].Комментирует происшедшую перемену интонации: «Тон трагической умудренности и вселенского абстрагирования сменился соображениями более частными и элегическими, последние страницы в городе уже вовсе элегия»[2, с. 149]. Это о пьянке с друзьями Г. и К.А повествуя о писательской среде, он говорит о своей инородности, инакомыслии(«мне кажется, я стою, и мыслюя не то и не так…»[2,с.150]), и не только по отношению к официальной идеологии, но и по отношению к неофициальным писателям, используя для большей выразительности дантовскиеаллюзии: «И обнаруживаю потом, после нескольких встреч и разговоров, когда у меня уже начинает звенеть и кружиться голова, что я в чемто очень ошибаюсь, вижу мир както совсем не так, как видят его все, и, главное, совершенно неправильно ориентируюсь.Что я заблудился в этом литературном лесу…» [2,с.149].Соответственно, город (понятно, что речь идет о Ленинграде, хотя, разумеется, это и символ, и обобщение) тоже предстает в дантовском, инфернальном значении как ад на земле, адское место, невозможное для нормальной жизни: «Город теперь окончательно делаетменя больным. Я в нем простужаюсь. Я в нем задыхаюсь. Я в нем начинаю ненавидеть. Я в нем жить не могу. И без него жить не могу» [2,с.149].Собственный, внутренний мир и мир внешний, советский осознаются им как противоположности, как антимиры: после общения с современниками и соплеменниками у героя возникает чувство, что он находится «не в том месте», и что «время сейчас совсем другое»,и сам он «не тот» [2,с.149].И тут повествователь снова чувствует потребность в смене интонации с элегической на саркастическую, сатирическую.Мысль о смерти автора,которую можно понимать литературно, фигурально, дантовски или литературоведчески, концептуально, бартовски, Битов излагает синтетически, битовски, соединяя литературу и литературоведение, литературу и жизнь.Крайняя абстрактность первых записей сменяется крайней конкретностью, доходящей в «Открытом письме» до памфлетности и переходу на личности, пусть и не названные поименно.Повествователь резкими чертами обрисовывает контуры литературной жизни Ленинграда начала 60х, фиксируя фигуры, на его взгляд, наиболее значительные или характерные и обозначая их инициалами.Содержание письма описание литературной среды, от которой автор дистанцировался и потому был как бы похоронен коллегами.Смысл же письма: сообщение, что он жив.Возможно, в этом итоговая суть вообще всего повествования, оснащенного многослойными философскими и теоретиколитературными рассуждениями.
Возможно, в этом противостоянии слишком много личного, уязвленного и потому, может быть, несправедливого, однако одиночество художника это скорее правило, чем исключение, обозначение истинных масштабов творческой личности, будь то Пушкин («Ты царь: живи один…») или упоминаемые в этом фрагменте Толстой и Достоевский.Открытое письмо открывается фразами, смысл которых, хоть и понятен, но недостаточно открыт изза сокрытости фамилий: «Вообщето все только тем и занимаются, что хоронят меня.Даже моя жена, даже М.Д.Не говоря о таких опытных похоронщиках, как Р.и Д., хотя этито двое очень разные гробовщики» [2, с. 151].«Жена»
поскольку речь идет о невымышленном писателе тоже невымышленная и потому большого секрета не представляет: это Инга Петкевич(р.1935), тоже писатель и, по оценке мужа, «небывалый и сильный писатель».М.Д.Майя Данини.Забытый автор, однако, как утверждает Д.Быков, незаслуженно.Р.А.Зернова вспоминает: «Ее первые рассказы меня поразили. Не сюжетами, не картинами, не «образами», а речью. Авторской речью, говором персонажей. Подлинность интонации и чуждость ее. Так не говорили в книжках, так не говорили вокруг меня, так говорил другой, незнакомый мне клан, семейный клан, которого в литературе еще не было…» [4].А вот кто такие Р.и Д., надо поразмыслить.Повествователь называет их опытными гробовщиками, отсылая читательское воображение к пушкинскому сюжету.Отсылка мало что дает для идентификации этих личностей, однако само определение достаточно информативно: «опытные»значит, более старшего, чем герой, возраста; «гробовщики»
значит, те, кто специфически влияет на литературную жизнь, вынося «смертные приговоры» литераторам.Это могут быть литературные критики, но поскольку «приговоры» известных критиков в условиях советской литературной действительности имели обратный эффект, то, вернее всего, это руководители литературных объединений. Молодой Битов, по воспоминаниям, был вхож, по меньшей мере, в два ленинградские лито, которые в 60е годы были и самыми влиятельными.Одно более официальное, потому что руководил им ответственный секретарь Комиссии по работе с молодыми литераторами при Ленинградском отделении союза писателей Глеб Сергеевич Семенов (19181982).Другое более богемное, которое возглавлял Давид Яковлевич Дар (19101880).Оба руководителя солидного возраста, харизматичны и по своему значению могли бы составить в тексте Битова концептуальную пару, однако их инициалы С.и Д., а не Р. и Д.Значит, нужно вчитаться в характеристики этих загадочных Д. и Р. более внимательно.«Ну, Д.то вообще весь понятен, чтонибудь в таком стиле, что Битов кончится, как только утихнет у него сексуальное расстройство, или что Битов зазнался и заелся и не сможет писать от ожирения, или что Битова задавит своим творчеством женаписатель. Это все понятно у Д., который все причины с рвением первоклассника отыскивает в патологии, и те три или четыре причинки, по которым считает, что пишет сам, рассматривает распространяющимися на все человечество. Поэтому ему, конечно же, непонятно, как может писать человек, если он не низкого роста, не урод, и не еврей, и женщины его любят, как может писать человек, столь внешне не похожий на низенького уродцажида, которого женщины не любят, то есть на него самого» [2, с. 151].Критерии литературной критики, национальность, непривлекательная внешность (последнее может быть субъективно) вот черты Д., по которым нам предстоит его идентифицировать.Другой описан не так желчно, но тоже ядовито: «Р. же хоронит по гораздо более многочисленным и заплетенным причинам, хотя, надо сказать, хоронит с той же протестантской простотой… <…> Скажем хотя бы так, что этот человек, несмотря на свой ум и талант, а может, и по свойствам своего ума и таланта, органически не способен видеть самого себя и не способен к общению, вещи, самой для него необходимой, непостоянен потому, и потому же никогда не сознается себе ни в одном своем естественном помысле, принявшем неблаговидное выражение, и сознание непостоянства своего всегда отодвигает от себя, объяснив это вдруг открывшимся ему несовершенством объекта бывшей любви и нынешнего непостоянства.Я не знаю ни одного человека из числа бывших близкими ему, которого бы он не чернил в ту же минуту или, и это уже свидетельствует о действительно выдающихся качествах объекта, минутой спустя» [2, с. 151].Сказано сложновато, даже витиевато, можно было бы сказать проще, но проще выглядело бы невыигрышно для авторагерояповествователя: например, сказать, что этот Р. сначала похвалил его, а потом передумал.«Протестантская простота», объединяющая этихперсонажей, отчасти объясняет причину авторского негодования: они напоминают ему ту добрую старушку, которая из наилучших побуждений подбросила хворост в костер казнимого еретика.И вдруг, после таких характеристик и обвинений, автор признается в любви к этим людям. В любви, которая выдержала испытания несправедливостью и непостоянством. И хотя в это не оченьто верится, но приходится тоже принять во внимание, а заодно и еще несколько дополнительных черточек: «…я действительно люблю их нежно. И Д., с его одесскими штучками, и Р., с его разночинной подлостью» [2,с.152].Несмотря на авторскую любовь, выражение этой любви слишком уж нелестное, поэтому, кто бы ни были эти прототипы, автор не стал бы слишком прямо указывать на них.Нет ли здесь двойной кодировки?Если есть, то она должна быть тоже единообразная, симметричная и такая же концептуально значимая. Разгадка находится неожиданно просто стоит лишь обратиться к подлинным фамилиям этих литературных мэтров: Г.С.Семенов Деген, а Д.Я.Дар Рывкин,т.е. Д. и Р.Подтвердить верность наших умозаключений трудно фигуры легендарные, а дела прошлые, и сам автор вряд ли станет разрушать легенды.А легенды благостны: в биографических справочниках почти непременно указывается, что еще студентом А.Битов пришел к Г.Семенову в его замечательное объединение, а вышел из него замечательным писателем, и не он один так же поэты Владимир Британишский, Леонид Агеев, Александр Городницкий, Олег Тарутин, Лидия Гладкая, Елена Кумпан, Виктор Соснора, Татьяна Галушко, Нонна Слепакова, Наталья Карпова, Глеб Горбовский, Александр Кушнер и др.Действительные отношения между «учителем» и «учениками» теперь подзабыты или не вписываются в жанр воспоминаний, а если есть результат, то уже не важно, благодаря или вопреки.О том, что не все было в этих отношениях идиллично и педагогично, можно судить по отдельным сдержанным суждениям, например, Е.Рейна: «…самой могущественной была группа Глеба Семенова, собранная им при Горном институте. Но чтото у нас с ними не склеивалось. Вопервых, Глеб Семенов, из которого сейчас делают святого, был довольно жестким человеком и любил только своих» [5].Еще труднее реконструировать взаимоотношения с ДаромРивкиным.Но коекакие черты все же можно воспроизвести ретроспективно и гипотетически.Уже находясь в Израиле, Д.Дар призывал избитьС.Довлатова за неуважительное отношение к некоторым ленинградским литераторам, попавшим ему под перо.Страшно вообразить, какого наказания удостоился бы А.Битов за его «Открытое письмо», если бы оно было действительно «открытым».Но «письмо», как и содержащие его «Записки изза угла», было опубликовано уже после смерти Д.Дара.Однако примечательно, и это тоже характерологично, что в объяснительной записке Д.Дара, написанной в тоне шутливоснисходительной капитуляции, рядом с Довлатовым оказывается именно Битов.Еще примечательнее и заслуживает отдельного объяснения автохарактеристика Д.Дара, тоже в письме к Довлатову и по отношению к нему, которая почти в точности совпадает с характеристикой, данной ему Битовым, те же «три причинки», предопределяющие его жизнь и творчество, и литературную критику. Скорее всего, эта автохарактеристика уже произносилась вслух, и не раз, и в таком случае резкая личная неприязнь к персонажу, похожему на Д.Дара, выраженная в «Записках» Битова, предстает как неличная и не неприязнь, а как констатация и фиксация одной из характерных черт ленинградской литературной мифологемы.Далее, рассказывая об одном действительном «похоронщике», т.е. организаторе писательских похорон, повествователь обрушивает на читателя град инициалов: «С., скажут ему. С.? скажет он, это какой, у нас их три.Ах, К.рост 4, полнота 3. Молодыми, говорят, он не интересуется, не ценит, не замечает. А они ведь растут, молодые… Наверно, думает, до пенсии годика два осталось, плодовоягодный участочек неподалеку, за кладбищем третья остановка, развел.А зря он молодых недооценивает. Вот и у Ш.инфаркт был, и у Г.спазм, и у Е.запой, и у В.половое бессилие, а у А.разжижение мозгов» [2, с. 152].Только не надо пытаться искать этих литераторов среди ленинградских знакомых Битова это московский град, для того и затеян весь этот разговор об устроителе похорон в Москве.Три С.это, надо полагать, три Смирновых маститых литератора,занимавших в 60е годы высокие места в официальной литературной иерархии:Смирнов Василий Александрович(1905 1979) прозаик, автор романов о деревне «Гарь» (1927), «Сыновья» (1940), «Открытие мира» (1947 1973); в 19601965гг. редактор журнала «Дружба народов»;Смирнов Сергей Сергеевич(1915 1976) прозаик, автор книг о войне «Брестскаякрепость» (1957, 1964); в 19591960гг. главный редактор «Литературной газеты»;Смирнов Сергей Васильевич (1912 1993) поэт, автор 8 стихотворных сборников; проводил семинары в Литературном институте, был членом редколлегии журналов «Крокодил» и «Москва».К.это Кочетов Всеволод Анисимович(1912 1973), прозаик, автор романов «Журбины» (1952), «Братья Ершовы» (1958), «Чего же ты хочешь?» (1969) и др.; был секретарем ленинградского отделения Союза писателей (19531955) и членом правления СП СССР (с 1954г.), главный редактор «Литературной газеты» (19551959) и, что особенно значимо, журнала «Октябрь» (с 1961г.) главного литературного оппонента либерального («оттепельного») «Нового мира», что и выразилось в его игнорировании «молодых».А «молодые» это лидеры московской поэзии, впоследствии названной «эстрадной»:Е.Евгений Евтушенко(р.1932); В.Андрей Вознесенский(1933 2010);А.Белла Ахмадулина(1937 2010).Менее очевидны две другие буквы.Но можно предположить, кто мог бы составить с уже названными общий ряд.Г.это может быть молодой литературный соперник «эстрадников», лидер литературной группы «СМОГ» Леонид Губанов(1946 1983). Ш.возможно, Геннадий Шпаликов(1937 1974), поэт, кинорежиссер, киносценарист, весьма популярный в начале 60х.
Взаимоотношения ленинградских и московских гениев в «Записках» Битова поляризованы, но не конкретизированы. Для выражения авторской позиции «вненаходимости» по отношению к литературному процессу их противостояние не принципиально. Тем не менее, москвичи собраны в отдельную инициальную группу и тем самым отделены и обособлены от тех, кого автор считает своими. В подтексте повествования (и в памяти автора) остались случаи, которые могли бы служить его метатекстуальным сопровождением. Например, история, рассказанная Битовым, о встрече Евгения Евтушенко и Виктора Голявкина: «…история была такая: приехал «больше чем поэт» в Ленинград, он был уже прославлен, ходил в гениях в Москве, слава у него была всесоюзная, а Голявкин был гений местного значения, его не печатали, он был известен в кругах. Ну, московский гений сразу поинтересовался, кто в Ленинграде гений. И щедро, со своей патриаршей московской вершины, навестил этого никому еще не известного гения, проживающего в общежитии Академии художеств» [6, с. 121]. Закончилась этот литературный саммит, естественно, мордобитием.Подобный анекдотический случай, как передает молва в изложении С.Довлатова, произошел и с самим Битовым: «В молодости Битов держался агрессивно. Особенно в нетрезвом состоянии. И както раз он ударил поэта Вознесенского. Это был уже не первый случай такого рода. Битова привлекли к товарищескому суду. Плохи были его дела. И тогда Битов произнес речь. Он сказал:Выслушайте меня и примите объективное решение. Только сначала выслушайте, как было дело. Я расскажу, как это случилось, и тогда вы поймете меня. А следовательно простите. Потому что я не виноват. И сейчас это всем будет ясно. Главное, выслушайте, как было дело.Ну, и как было дело? поинтересовались судьи. Дело было так. Захожу в «Континенталь». Стоит Андрей Вознесенский. А теперь ответьте, воскликнул Битов, мог ли я не дать ему по физиономии?!» [7].Для самого Битова московскопитерская дихотомия русской литературы разрешилась своеобразно: он стал жить в двух столицах, курсируя между ними и преломляя в себе их культурноисторические проекции.Но это будет позже, а в 1963 году он оказался как бы на границе петербургского текста, находясь одновременно и внутри, и вне его.В заключительной части «Открытого письма» Д. и Р. снова появляются приходят во сне к герою.Правда, герой просит Р. (т.е. Дара) больше ему не сниться. А то приснился и руки не подал.А за ним и другие.Герой недоумевает: «за что?» но перед сном, словно случайно, проговаривает, дистанцируясь: «Даром, что ли, я пишу…» [2, с. 156].Во сне Д. (т.е. Семенов) объясняет герою, почему они его «похоронили»: «Мы, говорит он, вперед ушли, мы литературу мысли создаем, новая система координат у нас, информацияфуяция, а у тебя система координат старая, ты к нам не подмазывайся, ты все чувствишки да ощущеньица, ты мертвый уже…» [2, с. 157].Объяснения парадоксальны: автор «мертв», потому что «чувствует» и «ощущает». Такова логика литературного прогресса. Но автор, кажется, и не спешит обновлять свою «систему координат». В начальных фрагментах своих «Записок» он показал, что в состоянии писатьинтеллектуальную прозу, но в «открытом письме», обращенном к литератораминтеллектуалам, дает волю своим «чувствам» и «ощущениям».Этих интеллектуалов, идущих впереди процесса, как выясняется, трое кроме Д. и Р., называется еще некто Б.И.: «…трое нас пока всего, я, да Б.И., да Р. еще» [2,с.157].Может, Б.И. это «Бродский Иосиф»?Но тогда Р. «Рейн», а Д. кто, «Довлатов»?Допустим, интеллектуалы, но какие из них «гробовщики», тем более «опытные»?..Нет, это должна быть фигура, равнозначная руководителям лито и в то же время почемуто не сразу включаемая в один с ними ряд.Возможно, потому, что этот Б.И. хоть и «интеллектуал», но не «гробовщик».Такая фигура была в ленинградском литературном контексте: прозаик и философ, редактор самиздатского журнала «Часы» (1976 1990) Борис Иванов(р.1928).Автор заочно полемизирует с этими тремя интеллектуалами, однако его письмо адресовано не им, а Р.Г.Конечно, это не Расул Гамзатов. С большой долей вероятности можно утверждать, что это Рид Грачев(19352004) по разным свидетельствам, личность незаурядная, многообещавшая, гдето даже центральная, а иного адресата Битов и не стал бы избирать.
Напрямую обращается к нему автор письма толькооднажды, но это обращение особое, неожиданно серьезное, усталодоверительное, выражающее скорее их единство, чем различия и несходства: «Как житьто дальше, Р. ..?Ты, конечно, скажешь, как. Так и так. А я это, оказывается, и сам знаю» [2, с. 157].Этот ответ как жить остается неразъясненным.Жанр дневника не предполагает разъяснение того, что пишущему и так понятно.Но отчего печаль? Оттого, что ответ знают оба, но только один из них ему соответствует, и этот один не автор?Или ответ таков, что лучше ему не следовать?Судьба Рида Грачева отчасти проясняетэти глубоко внутренние рефлексии. Позже (в 1991 году) Битов напишет о нем: «…Рид Грачев вспыхнул внезапно, звезда первой величины, в 1960м.Шло традиционное в Ленинграде совещание молодых писателей СевероЗапада.Благожелательно и осторожно провозглашались наши таланты: молодой, неопытный, перспективный, подающий надежды… Одна лишь Вера Панова, со свойственной ей строгостью и решительностью первой леди ленинградской писательской организации, объявила Рида Грачева талантом бесспорным, зрелым, надеждой всей русской литературы.Мы смотрели на него с ревностью и восхищением…» [6, с. 435].Оценка Веры Пановой в историколитературном подтексте «Записок изза угла» оказывается и сюжетной между двумя Р., поскольку ее муж тот самый Д.Я.Дар.В очерке, посвященном Р.Грачеву, Битов, не ссылаясь на свои «Записки», тем не менее, как бы продолжает их или, во всяком случае, дает пространный и выразительный комментарий своему неназванному персонажу возможно, даже протагонисту: «Во внешнем его облике странно сочетались ребячливость и значительность. Посмотришь подросток, не ходит, а прыгает, как воробей, однако с чувством собственного достоинства. На фотографиях, однако, выходил то похожим на молодого Горького, то на зрелого Достоевского.Воспитанник детдома для одаренных, он перегнал нас, несирот, в образовании: рисовал, музицировал, переводил с французского. И мыслил безостановочно. <…> Он мыслил раньше, чем мы задумались» [6, с. 436].«Как жить?» спрашивает у него автор.А вот как отвечает он, сжигая свою книгу.Об этом Битов хорошо помнит и считает должным рассказать.Он рассказывает, как на короткое время соединились и как рассоединились их судьбы: «К 62му слава его среди нас была безмерна, он был автором уже целого тома вполне классических сочинений. Нашистаршие доброжелателинас не оставляли, и, под их давлением, наши книги, его и моя, были включены в план «Советского писателя».Рид, однако, настаивал на полном томе своих сочинений.<…> Рид не уступал и предпочел развести костер из своего тома, чем выпускать непредставительную книжечку из «возможного» [6, с. 436].Вопрос «Как жить?» остается открытым. Гамлетовский вопрос. Подчиниться системе или не уступать ей и погибнуть в неравном противостоянии? Судьба Битова вроде бы показывает, что возможен и третий путь: уступая системе в неглавном, в непринципиальном, в конце концов выжить и победить. Однако сам писатель предпочитает говорить только о двух путях, видя в них трагическую развилку эпохи: «Не повезло нам, а не ему. Что было бы, если бы его напечатали для всех и вовремя? Он мыслил раньше, чем мы задумались. Стань Грачев того значения, которого был в 62м, другое бы все было. Чья то вина системы, наша, его, моя? Чуть ли не Божья» [6, с. 436].Битов деликатно умалчивает о личной драме Р.Грачева об изощренном предательстве жены и друга, о попытках суицида, о психиатрических больницах. Но эта цепочка личных обстоятельств часть общей цепи причин и следствий, явных и неявных, составляющей предмет авторских размышлений.На следующий день, дописывая «открытое письмо», автор изменяет тему, тональность и адресата, теперь это ответом на письмо читателя В.К.из Таганрога (инициалы тут же раскрываются это некто Владимир Кроха).Читатель задает автору наивные, но естественные читательские вопросы: как начал писать, «что послужило толчком»? какие темы волнуют? о чем он думает, когда пишет? какие чувства вызывает у него «работа над словом»?Автор признается честно, какие это чувства: скука итоска.Отвечает и на другие вопросы показывая, как возникает фраза, как она связана с другими, из которых вытягивается и плетется текст.Это ответ и писателяминтеллектуалам, и поэтамхаризматикам, и всем, кто ожидает от автора чегото своего, а не того, что является неожиданностью и открытием для самого пишущего:«…я вдруг ощутил запах пыли. Острый такой, как бывает, когда ее на дороге первыми гвоздями дождя прибивает. Откуда, думаю? И сразу фразочкасветлячок: «И что это мне все пылью пахнет?» И за ней, неразделенные, сомкнутые, шевелятся другие фразочки, и одна уже делает шаг вперед, чтобы встать рядом с первой, и в остальных, я их еще не различаю, но угадываю некую готовность выявиться в определенной последовательности и образовать целый связный отрывок, который начинался бы: «Чтото мне все пылью пахнет?» [2, с. 159].Такой текст словесное продолжение и превращение природной реальности, запах пыли становится фразой о запахе пыли или, точнее, передающей запах пыли. Но еще важнее, что эта фраза излучает некий светэто «фразочкасветлячок», которая не только чтото отражает, но и чтото содержит в себе, образуя особую, свою реальность.Показав читателю, как возникает настоящий литературный текст и что такое подлинное творчество, повествователь обращается к действительности, пытаясь наглядно представить современноесостояние отечественной литературы. Начинает с себя.Собственное творчество во всяком случае, ожидаемое от него представляется ему пионерским. Не в первоначальном значении этого слова, не в смысле первенства и новаторства, как, быть может, автору хотелось бы, а в советском значении как литература, предназначенная или пригодная для воспитания молодого поколения, в духе коммунистических идеалов и т.д. Написать такую книгу значит, попасть в школьный учебник, в современные классики. Соблазн большой. Но автор не торопится, чтото его останавливает. Чтото ему в этом чувствуется недостойное его деятельности, меркантильное, продажное. И он прямо говорит, как называется эта продажа себя: проституция. И на две страницы разворачивает эту метафору.Затем,для полноты и завершения картины, повествователь использует еще одну живописную метафору баню. Где все равны, когда раздеты, однако и здесь есть различия, не имеющие, казалось бы, отношения к телам, шайки, образующие вокруг себя небольшие группки, объединения, «шайки», только уже в другом значении этого слова.Казалось бы, удивляется повествователь, на шайках нет знаков отличия, и с удивлением же замечает: нет, есть!«Но нет, каждая шайка особнячком, у каждой, как бы низко ни находилась шайка, в глазах остальных шаек, есть свои корифеи и свои подонки, и каждый играет в благородство, в служение, и все возмущаются вещами обратными: подлостью и услужением основным своимделом: накрылся шайкой и тютю!» [2, с. 163].Далее повествователь уже без метафор говорит о двух литературных «кастах», но не спешит присоединиться ни к одной из них, не видя между ними принципиальных различий.А ведь различия есть, и еще какие!Две «касты», о которых речь, это литературные группировки, объединившиеся в начале 60х гг. вокруг журналов («шаек») «Октябрь» и «Новый мир».Называются, без сокращений и без пиетета, фамилии «главарей» Кочетов (главный редактор «Октября»), Солженицын (главныйавтор «Нового мира») и Эренбург (главный провозвестник «Оттепели» судя по названию его повести).Оба стана трактуют свое противостояние как борьбу светлых и темных начал, себя считая, естественно, светлой, а противника темной силой.Но автор, исходя из какихто более общих соображений, называет обе касты «инфернальными»: «…бродят разговоры о двух инфернальныхкастах, это божества, их и не видел никто, только имена выскакивают, как имена апостолов: это воплощения мечты, ее два полюса, тень без света и свет без тени: Кочетов, и Солженицын, и Эренбург потолочник между ними. Я тру лоб, и отгоняю, это мираж, бред, так нельзя… но как мне мерещится временами, что это одно и то же» [2, с. 163].Взамен двоичной, чернобелой дифференциации автор предлагает свою, исключительно «инфернальную», разделенную, как можно догадаться, на «круги» (или это дифференциация во времени, стадиальность падения?):а) наивные: «Ходят мальчики и девочки и ещене знают, чем они торгуют» [2,с.164];б) будущие эмигранты: «…ходят демонические юноши, уже почувствовав свой горелый запах, давно решившие: бежать, бежать! и все не бегут» [2, с. 164]; в) циники: «ходят упитанные циники, машины, которым все равно» [2, с. 164];г) либералы: «…ходят либералы, держат в руке нежный прутик и все отмахиваются, и все им кажется, как отмахнутся очередной раз, что зацветет их прутик: теория пятаков, теория малых дел, теория профессионализма, теория мыльных пузырей, и обнимаются они с советской диалектикой: лучше меньше да лучше, период легальный и период нелегальный, всето они носители, всето они сохранители, словно люди, не знающие спичек, словно жрецы, хранители огня, носят в корзинке, в полевой сумке, носят в портфелях Камю и Кафку и все не поджигают…» [2, с. 164].Писателилибералы, в свою очередь, подразделяются на три разновидности, в зависимости от того, где они носят свой «огонь»:(г1) «в корзинке» деревенская проза (ко времени написания «Записок» уже заявили о себе Ф.Абрамов, В.Астафьев, В.Белов, В.Шукшин);(г2) «в полевой сумке» военная проза (В.Некрасов, Г.Бакланов, Ю.Бондарев, В.Богомолов, В.Быков);(г3) «в портфелях» интеллектуальная/городская проза (Ю.Трифонов, сам А.Битов).Можно назвать некоторых будущих писателейэмигрантов, из тех, кого впоследствии назвал сам Битов, чей отъезд он считал значимой потерей для страны, равнозначной смерти (почемуто их эмиграция, добровольная или вынужденная, приходится на 1974 и 1980 годы): В.Некрасов (1974), Л.Копелев (1980), Н.Коржавин (1974), Ф.Горенштейн (1980), В.Аксенов (1980), В.Войнович (1980), А.Галич (1974) [6, с. 426].«Циников» не сочтешь. «Наивных» тем более. И все это «Inferno», «Ад».И все это только первые четыре круга.Косвенным подтверждением, что повествователь держал в голове дантовскую конструкцию Ада и соотносил с ней свою, служат внешние и как бы несущественные характеристики писателейгрешников: например, почему циники «упитанные»?Повидимому, это приглашение соотнести и продолжить:
У Данте:1й круг:некрещеные младенцы,добродетельные нехристиане
2й круг:сладострастники, блудники
3й круг:чревоугодники,
4й круг:скупцы и расточители,У Битова:«мальчики и девочки»,не ведающие, что творят
юноши, решившие бежать(тема измены, блуждания)
«упитанные»
теории «пятаков», «малыхдел» «хранители» того, что должно стать общим достояниемКоличество пишущих растет, но не переходит в качество, не становится классикойлитературывопреки учению «классиков революции»: «а качества нет как нет. И не будет. И не надо! как говорит Г.Г., и все жмурятся, и все как будто не продаются» [2, с. 164].Г.Г.возможно, Глеб Горбовский.Далее повествователь рассуждает о сложноутонченной дифференциации степени падения: «Например, ты спишь с двадцатью, а я всего с пятнадцатью, я порядочная, а ты нет».И здесь же следуют дополнительные подтверждения дантовской аллюзии: «Есть порядочный слой и есть непорядочные слои.Но в каждом непорядочном слое есть свои непорядочные и порядочные, свои прогрессивные и свои реакционные. <…> Мы пользуем их, попадая на дню из слоя в слой» [2, с. 164].Свой «пионерский» текст повествователь на этот раз не написал написался тот, который перед читателем. Таким образом, писательские инициалы в «Записках изза угла» это своеобразный код, который можно не пытаться разгадать общий смысл ясен и без декодировки, без называния фамилий и обращения к личностям. Кодировка сдерживает ассоциации и воображение читателя в обозначенных смысловых границах, побуждая к углубленному, философскому пониманию, не снижающему уровень предыдущих фрагментов. Только при условии соблюдения этих направляющих границ можно попытаться посмотреть шире, выйти за границы, обратившись к той реальности, которая стала темой, поводом и материалом для художественных обобщений и рефлексий, проще говоря, перейти от литературы к жизни, при том, что эта жизнь литературная. Инициалы это ключи, которые оставлены в дверях.Нужно только повернуть ключ и войти. Конечно, возможны ошибки, разночтения.В этих случаях открывающиеся значения окажутся несовпадающими с основным смыслом произведения, обнаруживая свою ошибочность.Зато хотя бы одна открытая взаимосвязь с жизненной реальностью становится отдельным смысловым каналом, размыкающим произведение и наполняющим его многообразным историколитературным содержанием.
Ссылки на источники1.Битов А.Г. Неизбежность ненаписанного / А.Г. Битов. М.: «Вагриус», 1999. 590 с.2.Битов А.Г. Империя в четырех измерениях. I. Петроградская сторона / А.Г.Битов. Харьков: Фолио; Москва: ТКО АСТ, 1996. 382 с.3.Гозиас С. Несколько слов о Глебе Горбовском [Электронный ресурс] // Режим доступа: http://kkkbluelagoon.nm.ru/tom5a/gorbovsky.htm4.Зернова Р. Дачные соседи / Руфь Зернова // Нева. 2005. №10 [Электронный ресурс] // Режим доступа : http://magazines.russ.ru/neva/2005/10/zer6pr.html
5.Евгений Рейн: «Мне скучно без Бродского и Довлатова» / интервью Н. Крыщука// Еженедельник «Дело». Режим доступа: http://www.idelo.ru/309/25.html6.Битов А. Г. Пятое измерение: На границе времени и пространства / А.Г.Битов. Владивосток. Альманах «Рубеж», 2007. 528 с.7.ДовлатовС. Бывальщина [Электронный ресурс] // Режим доступа: http://www.deol.ru/culture/humor/dovlat.htm.
Natalia Korablyeva,
candidate of Philology, associate Professor of Theory of Literature and History of Ukrainian Literature Gorlovka Institute of Foreign Languages SHEI «Donbass State Pedagogical University»,Gorlivkaamalenna@rambler.ruLeningrad literary code in the «Notes from the corner»A. BitovaAbstract.The article regards the author‱snumerous initials in the text «Notes round the corner»by A. Bitov as a peculiar code which allows perceiving the makeup and character of the author‱s contemporary literary environment and enriching the text with supplementary historicalliterary sense.Key words:A. Bitov, literary code, literary surroundings, literature context, allusion.
Рекомендовано к публикации:Горевым П.М., кандидатом педагогических наук, главным редактором журнала «Концепт»
