Полный текст статьи
Печать

Аннотация. В статье рассматривается проблема онтологизации зла в романе В. Максимова «Семь дней творения». Выявляется взгляд автора на причины появления зла, его диалектику, структуру и содержание.
Ключевые слова: Богочеловек, Человекобог, физическое зло, метафизическое зло, статус атрибутивности, реизация зла, концепт – путь смерти. 

Роман В.Е. Максимова «Семь дней творения» справедливо рассматривать как произведение, имеющее глубоко религиозную подоплёку, являющееся религиозным  по идее и внутреннему содержанию. Возникновение христианской концепции в творчестве В.Е. Максимова обусловлено потребностью писателя осмыслить социальные и духовные потрясения великой и страшной советской эпохи. В системе размышлений о причинах дегуманизации и нравственного кризиса общества, о пути возрождения России Максимов использует художественно-философский опыт Ф.М. Достоевского, чьи «идеи, психологические и метафизические, суть идеи в глубочайшем смысле религиозные, то есть такие, которые как принять, так и отвергнуть можно только с точки зрения сердца человеческого, лежащего в руце Божией» [1].  

Тезисом в рассуждениях Максимова о метафизической природе зла является идейная сторона эпизода с фальшивым окороком. Юный голодный Петька, добежавший под обстрелом до своей цели – витрины магазина, испытывает горькое разочарование. Взрослый Пётр в погоне за осуществлением утопии – утверждения общества без Бога – так же не щадит себя и в итоге признаёт, что прожил жизнь зря. Налицо аллюзия на легенду из Ветхового Завета о грехопадении Адама и Евы. Человек совершает зло на пути к счастью, впадая во зло через искушение. В основе мотивов поведения оказывается себялюбие. Используя дарованную свободу воли во зло божественной природе, себе и людям, подменяя закон Божий в основе максимы воли своего поведения своеволием и прагматизмом, Богочеловек превращается в Человекобога. В результате зло определяет поведение людей, их судьбы, наполняя души тьмой, переворачивает нравственный порядок мотивов поведения.

Максимов проводит нас через целую галерею лжезаступников за народ, взявших на себя функцию Человекобогов. Вот председатель горисполкома Константин Васильевич Воробушкин, спасённый когда-то Лашковым от несправедливого обвинения во вредительстве. Бюрократ Воробушкин определяет ритм работы учреждения вообще: «Быт горисполкома подчинялся годами выверенному и чёткому ритму, который можно было определить безошибочно формулой: «от» и «до». Всё, что выходило за рамки этой формулы, считалось здесь предосудительным» [2; т. 2; с. 35]. Вместо приветливого приёма посетителей ожидает брезгливый взгляд секретарши и надменное: «Константин Васильевич занят» [Там же]. Вместо поисков и утверждения справедливости – стремление к тишине и покою за кожаными дверями кабинета «с готовой к чтению газетой, ковром под ногами, чаем, самоотверженной секретаршей» [Там же; с. 40],.

Воробушкин, «несколько отяжелевший и отмеченный начальственной осанкой» [Там же; с. 39], тоже, как и Лашков, участвовал много раз в экспертных комиссиях, но «экспертные заключения его – неисповедимы пути людской совести! – всегда отличались крутым обвинительным лаконизмом» [Там же; с. 38]. А вот и взгляд его на народ, чьи интересы он должен защищать: «Хватит демагогии: массы, массы! А эти самые массы приходят и садятся вам на шею» [Там же; с. 40]. Перед нами отупевший сердцем, закосневший в самомнении, сытый, довольствующийся жизнью человек, знающий, однако, своё место в структуре власти. Примечателен и ещё один «совок». У него нет имени, в романе отсутствует и его портрет, он безлик. О его имени с благоговением и многозначительно говорит Воробушкин. После столкновения с Ним осуждён Николай Лесков. О происшедшем рассказывает Алексей Гусев: «Да как-то авралили мы в депо. Там всегда к концу месяца жмут. Вкалывали без выходных, а план всё равно горел. Здесь, под горячую руку и заявилось городское начальство. Один там, который поважнее, орать начал. Да всё матом, матом. Ну, Коля и не стерпел, врезал ему промеж глаз… Не любил, когда не по справедливости» [Там же; с. 500]. Воробушкин с гордостью называет его одним из лучших товарищей. Хамское отношение к народу, честолюбие, демонстрирование своей власти перед низшими чинами и лизоблюдство по отношению к высшим – типические черты представителей чиновничества во все времена.

Отвратителен в своей откровенной  подлости и зловещ облик прораба Назара Карасика. Одержимый жаждой наживы, он подговаривает отчаявшихся от бедности людей класть штукатурку без насечки. Тут же договаривается с «дружком» из управления, который соглашается от лица заказчика проверить работу.

Определяет судьбы людей и Никишкин, начальник тюрьмы, злобный стукач, не умеющий в обыденной жизни изъясняться на обыденном житейском языке и постоянно сбивающийся на идеологические штампы. От его слов начинает веять ужасом. В сущности это ничтожный, малодушный, гаденький, но необъятно эгоистичный человек, не одарённый ничем, что могло бы тешить его самолюбие. Кроме того, сюда надо присовокупить ядовитую зависть, безобразную обидчивость, сумасшедшую мнительность, уродливую хвастливость, безграничную жажду похвал и отличий, деспотизм. С поразительным маниакальным удовольствием Никишкин участвует в аресте соседей; захваченный азартом, шепчет на ухо Василию Лашкову: «Всех, всех под корень. … мы дрались, кровь проливали, а им – не по носу» [Там же; с. 205]. Самым любимым его занятием, его потребностью было разоблачение всех и вся. В день смерти Сталина, увидев пьянствующих Василия Лашкова и Лёвушкина, Никишкин, капитанские погоны которого ладно вливались в подобревшие плечи, «вскинулся»: «Такой день, а, такой день, а вы здесь водку жрёте! Да вас, сучьи дети, да вас… гнида ты! Да я тебя враз шлёпну!» [Там же; с. 255]. Низкая душа, которая вышла из-под гнёта, гнетёт сама, со способностью хамелеона приспосабливаясь к обстоятельствам. Таков Никишкин.

Демагогия, мёртвые пустопорожние слова начинают обретать неведомую страшную власть над людьми, губящую самих носителей идеологии без Бога. Секретарь партийной организации Скрипицын признаётся Петру Лашкову в страхе и беспомощности перед активными, «вершителями революции». Дебоширы, гуляки, лодыри парамошины, словно бесы, меняют своё обличье, держат в страхе людей, добиваются чинов.

Итак, зло не укоренено в бытии, поскольку бытие – воплощение всеединства, Бога. Зло появляется в тварном мире на основе человеческого своеволия, когда приоритетными становятся материальные ценности. Зло поначалу приобретает статус атрибутивности, присутствует как свойство поступков человека, а затем реизуется.

Ничтожные люди с завышенными амбициями стоят у власти. Автор передает, как живёт народ под этаким бременем. Драматичен контраст между оптимистическими, жизнеутверждающими, зовущими в светлое будущее лозунгами партии и уровнем жизни миллионов людей, не занимающих места в конъюнктуре руководства.

Показательна в этом отношении глава «Двор посреди неба». Двор выступает в романе неким социальным микромиром, изображённым на протяжении длительного времени. Все герои вступают в него, исполненные сил и стремлений, но так или иначе претерпевают крах. Они теряют всё, чем обладали, находя лишь разочарование.

Счастливые, полные жизни, Лёвушкины, Горевы, Штабель и Василий Лашков обустраивают комнату для Лёвы и Симы.

«Иван со­орудил верстак, и терпкая свежей смолой стружка пе­ла и струилась под его рубанком. Иван…, работая, улыбался чему-то своему, тайному» [Там же; с. 186].

«Люба, орумяненная жаром и оттого вдруг похорошевшая, переглядывалась с мужем, и он подмиги­вал ей, и они не без озорства улыбались друг другу» [Там же; с. 186].

«Алексей Горев с засученными до локтей рукавами ловко и споро оклеивал бывший чулан васильковым цветом весны, и бессловесная Феня его смотрела на волшебника-мужа снизу вверх, почти с благоговением…» [Там же; с. 187].

Лашков был окрылён близким присутствием Груши: «Мамочка моя дорогая, что человеку нужно? Самую малость, сущий пустяк. А какая от этого пустяка лег­кость на душе! Все дадено, все есть, живи!» [Там же; с. 68].

Но вот Симу арестовывают по обвинению в проституции (донесли мать и братья, вынудившие Симу торговать своим телом). На плечи Лашкова наваливается «нечеловеческая тяжесть», на душе становится «тяжелее и нестерпимее». Лёва Храмов «утюжил головой снег и стонал, и плакал, и мутные слёзы уходили в снег». Иван Лёвушкин в недоумении взывал к помощи соседей: «Что ж это, граждане? Что ж это за смертоубийство такое? Рази это по богу?.. Мы же  всем миром можем вступиться… Выше можем пойти. Жили люди тихо-мирно, никому не мешали… Что ж это, братцы?» [Там же; с. 195]. Штабель молчал: « Штабель гнул винтом трубы, власть могла согнуть винтом его – Штабеля» [Там же; с. 195].

 Гнетущая серость укрепляется в душах людей и разрастается в них сначала активной деятельностью палача Никишкина. По его доносу репрессированы военспец Козлов, вина которого лишь в том, что не смог скрыть брезгливого отношения к Никишкину, и Алексей Горев. Не состоялось семейное счастье у Отто Штабеля: с началом войны его  выселяют. Заболевает и умирает Храмов. Лишает себя жизни Калинин. Погрязают в пьянстве Иван Лёвушкин и Василий Лашков.

Тёмными пятнами в романе всплывают картины психиатрических больниц. В них томятся наряду с действительно больными политически неугодные. На другом поколении Лашковых сказались уже устоявшиеся результаты того процесса, в начале которого стояли старшие члены семьи. И их судьбам они придали драматические повороты.

Вадим, артист-эстрадник, до тридцати пяти лет разъезжавший по городам с концертами, осознав бессмысленность своей жизни, пытается совершить самоубийство, но остаётся жив и попадает в психиатрическую больницу.  Петра Лашкова изумили глаза Вадима, «истерзанные затаённым отчаянием»,  исходившие «влажным жаром». Ощущением безысходности проникнуто и откровение Вадима: «Что ты, дед, - тот, трезвея, суровел и томился, - забыл, в каком мире живешь? Сколько себя помню, я не знал, что такое остановиться и вздремнуть. Не жизнь, а сплошная гонка за призраком... Мне скоро со­рок, а у меня ничегошеньки: ни жены, ни детей, ни по­стоянной крыши над головой... Если я сегодня не отра­ботаю свой номер, завтра мне нечего будет жрать. Где же тут о семье думать!» Герой размышляет над причинами такой судьбы: «Попал я в орбиту, из которой не выскочишь. Центробежная сила!.. Как подхватила она меня смолоду, так и несет до сих пор... Ты знаешь, к примеру, что такое спецдетдом? Нет? А колония? Тоже нет. И не надо, не советую... Это там, где душу вывора­чивают наизнанку и дубят, чтобы ничего в ней челове­ческого не осталось... Эх, дед, дед, все не так, все не так, а как должно, не знаю. Только не могут, не имеют пра­ва люди жить подобным образом... Лучше уж тогда на деревья... Черствые, злые, одинокие, с глухим сердцем...» [Там же; с. 46].

 Антонина, дочь Петра Васильевича, и её муж Николай тоже оказываются жертвами бесчеловечной системы и одновременно соучастниками её дел. В поисках «шального» заработка они побывали на Крайнем Севере, в Красноярске и очутились в степях Средней Азии. Будучи обманутыми прорабом, не получили ничего.   В дополнение выяснилось, что строят они бараки для заключённых. Негодование Николая выливается в нещадное избиение прораба. Лишает себя жизни Осип Меклер, который думал, что нашёл нишу, где счастливо избежал соучастия в преумножении зла. Это обеспечивало ему спокойствие и внутреннее самоуважение. Разрушение этой иллюзии герой не выдерживает и кончает с собой. Самоубийство – реакция на неожиданный удар судьбы: «Совсем не такой оказался мир, каким Осип создал его в своём сердце. Мир этот просто вытолкнул его из себя…» [Там же; с. 418]. Осип внезапно обнаруживает себя среди соучастников и не может этого вынести: «Закройте, как говорится, занавес, жизнь не состоялась. … Я думал, что отделался довольно удачно, что здесь-то уж меня никто не станет впутывать в свои тёмные игры. А вышло, что не я их, а они меня обошли» [Там же; с. 412].

Лишает себя жизни доктор психиатрической больницы Пётр Петрович. До последнего часа он не мог забыть своего участия в подавлении восстания в Венгрии, глаз умирающих мальчишек, которым и было-то лет по пятнадцати.

Трагичен эпизод, изображающий детей «врагов народа» за колючей проволокой.

«Зло, разлитое в событиях, наполнивших пространст­во романа, - имеет источник вполне определённый» [3; с. 37]. Этот источник ощущается тем же Лашковым как некая страшная, неосязаемая и таин­ственная, но явная сила, действующая среди людей и несущая им по­гибель. «...Он ощутил в окружающем его мире присутствие какой-то тём­ной и непреодолимой силы, которая, наподобие ваты, беззвучно и вязко гасила собою всякое ей сопротивление. Сознание своей полной беспомощности перед этой силой было для Петра Васильевича не­стерпимей всего» [2; т.2; с. 429].

Андрею Лашкову тоже довелось испытать на себе чью-то неведомую силу, почувствовать себя беззащитным, гонимым: «Он вдруг увидел себя бессловесной тварью, какую гонят неизвестно куда и неизвестно зачем, не давая сделать без спроса ни шагу. И от сознания этого своего бессилия ему становилось еще горше и нестерпимее: «Куда? Зачем? Остановиться бы мне. Всем остановиться» [Там же; с. 161].

Другого Лашкова, Василия, охватывает ощущение более опреде­лённое: "И его одолела мучительная мысль о существовании некоего Одного, чьей мстительной волей разрушалось всякое подобие покоя. И Лашкову стало невыносимо страшно от собственной беспомощно­сти перед Ним. И тягостное опустошение захлестнуло его» [Там же; с. 210]. Даже перед лицом смерти, которой Василий не страшился, он мучается ощущением «давящей отчуждённости, общего и молчаливого одиночества».  Казалось, какая-то жуткая сила отдирает людей друг от друга, и он, – Лашков, - подчиняясь ей, тоже с каждым днём уходит в себя, в свою тоску. Порой к горлу его подкатывало дикое, почти звериное желание сопротивляться неизбежному, орать благим матом, колотиться в падучей, кусать землю, но тут же истомное оце­пенение наваливалось ему на плечи, и он только надрывно сипел больным горлом: - На троих бы, что ли?» [Там же; с. 169]. Тут уже не безликая неопределённость, но нечто личною волею действующее в мире. Заметим: братья ощущают свою беспомощно­стью перед этим «Одним». Кто он? «Уныние сатана наносит», - предупреждал святитель Тихон Задонский.

И важная цель для него, мы знаем, как можно надёжнее разъединить людей, ввергнуть всех в то одиночество, в котором уныние становится неодолимым. В этом отношении символичен образ старухи Шоколинист. Облик её поистине зловещ: «Всё такая же юркая,  в темной панаме, надвинутой почти по самые брови, она пробегала мимо него своей утиной походочкой, не­изменно бормоча что-то себе под нос» [Там же; с. 170], «…ше­велящийся беззубый рот, яростно заломленные руки и даже, казалось, самые ее зябкие глаза, подернутые ис­ступлением» [Там же; с. 174]. Старуха воспринимается Василием Лашковым как «видение», «чёрная метина на голубизне минувшего». «Что за ведьма? – глухо спросил Лёвушкин и встал, перекрестился и сделал шаг в сторону…» Лёвушкин сразу же уходит домой. Лашков, оставшийся один, «впервые в эту минуту почувствовал томительное, словно от удушья, стеснение под сердцем, и тихая тре­вога вошла в него, чтобы уже срастись с ним навсегда» [Там же; с. 174]. Неслучайно старуха Шоколонист собирала просроченные книжки для местной библиотеки. Она входила в квартиры к людям, сея опустошённость в их души. У Василия Лашкова при встрече с Шоколинист «вздрагивала и замирала какая-то струна, короткая боль какая-то, и ему становилось не по себе». Несмотря на то, что старуха в пору молодости Василия уже была похожа на тень (Шоколинист являлась основательницей и хозяйкой дома), она пережила Василия Лашкова, Храмова, Грушу. Шоколинист является как бы воплощением дьявольской силы, приспешницей этого Одного, чью власть испытывают на себе герои романа.

Смысл зла, абсолютного, метафизического – ненависть, вражда, разъединение людей, уничтожение жизни, отрицание Богочеловечества, утверждение Человекобога.

Силы для борьбы со злом имеет человек веры, взирающий на события через призму Божественных заповедей и видящий в своём существовании высший смысл бытия. В романе такими людьми являются Бобошко, Крепс, Гупак. Они помогают людям осознать сотворённое зло, и открыть сердце добру. Но живительной способностью обладает только доброе сердце.

Итак, содержание категории «зло» оценивается В.Е. Максимовым как религиозно-нравственное. Согласно христианской религиозной традиции, существует критерий, различающий зло как системообразующее свойство и его антипод – добро. Им является шкала морального закона, определяющая отношение злых и добрых дел к безусловному началу. Зло разрушительно, оно рождает хаос, разъединяет, дегуманизирует, убивает. Максимов изображает, как новая идеология, подобна Антихристу В. Соловьёва, манит людей «окороком»: обещаниями сытой, материально достаточной жизни, но жизни без Бога, где каждый – сам себе Бог.  Зло реизуется, порождает структуру, в которой все отношения – признаки смерти: разложение, распад целостности, отсутствие движения, творчества. Если добро предполагает концепт – путь жизни, то зло – путь смерти. Максимов показывает индивидуальное зло, когда в человеке наблюдается перевес низших качеств над высшими, и общественное зло, когда людская толпа, индивидуально порабощённая злу, противится спасительным усилиям немногих лучших людей. У героев романа распадаются родственные и дружеские связи, их постигает зло физическое (смерть) или метафизическое (смерть души и духа), проявившиеся в самоубийстве Калинина, безумстве Оли Храмовой, болезни Льва Храмова, духовном угасании и смерти Василия и т.д. Однако Максимов уверен в том, что зло не всесильно, его можно искоренить, увеличивая количество добра, для чего необходимо принять христианское мироучение. 

Ссылки на источники

  1. Никитин В.А. Достоевский: Православие и “русская идея” /В.А. Никитин.// Социалогические исследования. –1990. -№3. –С.125.
  2. Максимов В.Е. Собрание сочинений в 8 т./Владимир Максимов. - М.: ТЕРРА. 1991. Т. 2. 512 с.
  3. Глазкова М.М. Роман Владимира Максимова «Семь дней творения»: проблематика, система образов, поэтика: дисс. … к. филол. н. Тамбов, 2004. 184 с.