Библейские и литературные реминисценции в поэзии «раннего» О. Е. Мандельштама
М.
М. ГлазковаБиблиографическое описание статьи для цитирования:
Глазкова
М.
М.,
Попова
И.
М. Библейские и литературные реминисценции в поэзии «раннего» О. Е. Мандельштама // Научно-методический электронный журнал «Концепт». –
2014. – Т. 20. – С.
3211–3215. – URL:
http://e-koncept.ru/2014/54906.htm.
Аннотация. В статье выявляются и анализируются библейские и литературные аллюзии, реминисценции, варьированные цитаты раннего поэтического творчества О. Мандельштама, собранные в сборник стихов 1906-1915 годов «Камень». Литературные интертекстемы в основном ограничены поэзией Ф. Тютчева.
Ключевые слова:
евангельский контекст, библейский интертекст, реминисценции, аллюзии, литературная символика
Текст статьи
Попова Ирина Михайловна,доктор филологических наук, профессор, заведующая кафедрой «Русская филология» ФГБОУ ВПО «Тамбовский государственный технический университет», г. Тамбовkafedraruss@mail.ruГлазкова Марина Михайловна,кандидат филологических наук, доцент кафедры «Русская филология» ФГБОУ ВПО «Тамбовский государственный технический университет», г. Тамбовrusfilol37@mail.ru
Библейские и литературные реминисценциив поэзии «раннего»О. Е. Мандельштама
Аннотация.В статье выявляются и анализируются библейские и литературные аллюзии, реминисценции, варьированные цитаты раннего поэтического творчество О. Мандельштама, собранные в сборник стихов 1906 1915 годов «Камень». Литературные интертекстемы, в основном, ограничены поэзией Ф. Тютчева.
Ключевые слова:Евангельский контекст, библейский интертекст, реминисценции, аллюзии, литературная символика.
Творчество О.Э. Мандельштама 191020х годов буквально пронизано библейскими и литературными интертекстами. Говоря о творческом генезисе О. Мандельштама, надо отметить его любовь к Пушкину, увлечение Державиным, Батюшковым, Лермонтовым, Фетом, интерес к Баратынскому, Языкову. Однако поэтомучителем был для него Тютчев. Написанное Ф.И. Тютчевым стихотворение «С горы скатившись, камень лёг в долине» стало своеобразным краеугольным камнем в раннем творчестве Мандельштама. Поясняя смысл заглавия своего первого сборника «Камень», поэт в статье «Утро акмеизма» писал, что он поднял «тютчевский камень» и положил его «в основу своего здания»[1]. Неслучайно три первых сборника стихов Мандельштам выпускает под одним и тем же названием «Камень». В «Разговоре о Данте» Мандельштам уточняет для себя: «Камень импрессионистский дневник погоды, накопленный миллионами лихолетий; но он не только прошлое, он и будущее: в нём есть периодичность. Он алладинова лампа, проницающая геологический сумрак будущих времён» [1].Значит, для поэта тютчевский камень это символ поиска связи времён, причин тех или иных явлений, определение места человека в мире природы, во Вселенной и разгадки его «космической» жизни, т.е. по сути это библейский камень в самых разных ипостасях: «камень Завета», «камень преткновения», «камень краеугольный».
Сборник стихотворений «Камень» 1913 года открывается стихотворением «Дыхание», в котором звучит вера в разум и бессмертие, осмысляется двойственность телесности и духовности: Дано мне тело что мне делать с ним,Таким единым и таким моим?За радость тихую дышать и житьКого, скажите, мне благодарить?Я и садовник, я же и цветок,В темнице мира я не одинок.На стекла вечности уже леглоМое дыхание, мое тепло.Запечатлеется на нем узор,Неузнаваемый с недавних пор.Пускай мгновения стекает муть Узора милого не зачеркнуть.[1]
По Павлу Флоренскому, человек «прежде всего и первее всего дан телесно как тело», и именно с тела осознает себя самого как «нечто целое, нечто индивидуальное, нечто особливое» [2]. Как видим, у Мандельштама «особенность» дана в единстве телесного и растительного начал. А все стихотворение,в целом,организовано метафорой хрупкого, теплолюбивого растения, выросшего в оранжерее, за стеклами которой холод большого, пустого пространства. Теплота дыхания ложится на «стекла вечности» неповторимым «узором», который, стекая с них «мутью мгновения», оставляет неизгладимый след.«Узор бытия» является и библейской реминисценцией.Известно, что в двадцатилетним возрасте Мандельштам принял христианство. Онхотел,«преодолев замкнутость иудаизма, стать полноценным наследником европейской культуры», быть русским поэтом [1].Первое же стихотворение сборника «Камень» содержит аллюзию на сюжет грехопадения Адама и Евы: Звук острожный и глухой,Плода, сорвавшегося с древа… [1]В поэте борются чувства Богооставленности и Богоприсутствия: с одной стороны, « сумрачная жизнь», «омут жизни», «неживой небосвод», «небо мертвенней холста», «всегда смеющийся хрусталь неба» в стихах 1908 года; с другой «всегдадороже тонкий крест и тайный путь» [1], вера в вечность души и благодать, дающую свободу духу: Божье имя, как большая птица,Вылетело из моей груди.Впереди густой туман клубитсяИ пустая клетка позади.И тут же следует сомнение в возможности спасения:Ячувствую непобедимый страх Вприсутствии таинственных высот...И вся моя душа в колоколах,Но музыка от бездны не спасет!
Вновь возникает символика камня как благодати Божьей: Паденьенеизменныйспутникстраха, И самыйстрахесть чувство пустоты. Кто камни нам бросает с высоты, И камень отрицает иго праха? [1]Поэт ощущает, что он приткнулся о «камень преткновения», который является камнем соблазна, греховности, но продолжает борьбу:Легкийкрестодинокихпрогулок
Я покорно опять понесу [1].В стихотворении «Отравленхлеб,ивоздухвыпит»Мандельштам сравнивает себя с Библейским Иосифом, проданным в Египет. Он уверен, что камни небесной благодати даются как «камни, чтобы строить»[1].В том же 1914 году появляется стихотворение «Уничтожает пламень», в котором вновь пламень страстей земныхуничтожает мысльо Боге, возникают сомнения, колебания в вере: Уничтожает пламеньСухую жизнь мою,И ныне я не камень,А дерево пою. [1]Мандельштамовское дерево это древо познания добра и зла, древо грехопадения, которое у поэта вызывает представление «о деревянном рае, где вещи так легки»[1].Заповеди библии кажутся автору неудобоносимыми, ведь «легко и грубо» жить без «камня заповедей», хотя и «уничтожает пламень сухую жизнь», но он уверен,что жить иначе не сможет [1]. В другом произведении возникают слова «древо чудное», растущее на Афоне, которое «На крутом зеленом склоне Имя Божие поёт» и которое тоже становится символом греха, приносящим радость. Поэт делает вывод, что «исцеление от тоски» это только «слово чистое веселье»и грешная земная любовь [1].
Тоска по утраченному идеалу усиливается,и в стихотворении 1915 года «От вторника и до субботы» появляется сквозной библейский символ всемирный потоп,смывающий греховное человечество. Но страх смерти побежден временной радостью жизни: Намли,брошеннымвпространстве, Обреченным умереть, О прекрасном постоянстве И о верности жалеть! [1]Хотя в ХХ столетии были стёрты, затушеваны прямые резкие евангельские сюжеты, библейская символика Мандельштама, воспринятая не только напрямую, но и опосредованно, через поэзию Ф. Тютчева, глубоко и чётко демонстрирует аксиологические ориентиры поэта.Сознание эфемерности собственного существования в масштабах «вечности» у Мандельштама имело отчетливый тютчевский подтекст. В стихотворении, написанном годом позже, тот же мотив «милого узора»:И я слежу со всем живымМеня связующие нити,И бытия узорный дымНа мраморной сличаю плите, возвращает нас к тютчевским стихам:Как дымный столп светлеет в вышине!
Как тень внизу скользит неуловима!..«Вот наша жизнь, промолвила ты мне,
Не светлый дым, блестящий при луне, А эта тень, бегущая от дыма...» [1].«Тень, бегущая от дыма», и «бытия узорный дым» перекликаются, однако этот «дым» у Мандельштама оказывается еще и именем, выбитым на «мраморной плите». Уже в начальный период заявляла о себе одна из главных его тем творческое воплощение бытия в слове и камне.В другом стихотворении 1910 года тоже угадываются тютчевские мотивы:Из омута злого и вязкого Я вырос тростинкой, шурша,
И страстно, и томно, и ласково Запретною жизнью дыша.И никну, никем не замеченный, В холодный и топкий приют, Приветственным шелестом встреченный Коротких осенних минут. [1]Тютчевские реминисценции (тростинка мыслящий тростник, омут хаос) носят сквозной и устойчивосистемный характер, но входят в совершенно иную семантическую структуру.В отличие от тютчевского рефлектирующего «я», обобщенного до универсальных черт человека вообще, у Мандельштама это «я» синтез метафизической проблематики и детского восприятия мира. Если у Тютчева личность искала спасения от собственной сложности через возвращение в круговорот мировой жизни, то инфантильное «я» раннего Мандельштама, приравнивая себя к «цветку» и «тростинке», ощущало свою личную недовоплощенность, «бедность», элементарность, и потому, напротив, в этой сложности нуждалось:Я так же беден, как природа, И так же прост, как небеса [1].Так в инфантильном, «младенческом» «я» раннего Мандельштама преломляется тютчевская тема «двойного бытия».Позднее в статье «Буря и натиск» (1923) Мандельштам напишет о том, что «стержнем символизма было пристрастие к большим темам космического и метафизического характера» [1]. Сам он в начале своего пути отдал «большим темам» значительную дань, преломив их через тютчевскую традицию. Мандельштам называл Тютчева «источником космической радости, подателем сильного и стройного мироощущения», видя в нем поэта мирового строя.Чтение книг Шеллинга, утверждавшего, что мир природы «содержит в себе прообразы, не истолкованные ещё ни одним человеком», привело Тютчева к мысли, что, если истолковать эти прообразы, откроются величайшие тайны бытия и будет создана окончательная и непоколебимая философская система. Природа воспринималась Тютчевым как живой прообраз, запечатлевший все стороны бытия: и Вселенную, и историю цивилизации, истрасти человеческой души. Звёздное небо стало объектом поэтических наблюдений Тютчева, оно появляется то в одном, то в другом его стихотворении.Небесный свод, горящий славой звёздной, Таинственно глядит из глубины,
И мы плывём, пылающею бездной Совсех сторон окружены... [1]Тютчевское мировосприятие, его «космическая» идея, его философия становятся для Мандельштама основополагающими. «Человек Цивилизация Вселенная вот три горизонта, к которым стремилась мысль поэта. Особенно волновала егопроблема: человек и вселенная» [3].Его стихи наполнены лексикой, которая должна отразить эту связь с космосом, но не абстрактного человека, а поэта и лирического героя его откровений: «неживой небосвод», «небо тусклое с отсветом странным», «звёздный луч», «заржавленная булавка звезды», «однообразные звёзды», «млечность слабых звёзд», «золотые звёзды», «безумных звёзд разбег», «звёздное небо», «мерцают звёзд булавки золотые», «прозрачная звезда, блуждающий огонь», «твердь сияла грубыми звёздами», «верещанье звёзд», «звёзд млечная труха», «роковая трепещет звезда»...Заметно, что слово «звезда» любимое в «космической» лексике Мандельштама, оно переходит из стихотворения в стихотворение в окружении различных эпитетов.
Эволюция чувств лирического героя проходит путь от языческого испуга перед ликом небес до постижения вселенской музыки, обретающей земную плоть и превращающейся в слово: Я чувствую непобедимый страхВ присутствие таинственных высот ……………………………………………Твой мир, болезненный и странный,Я принимаю, пустота! [1]Лирический герой стихов Мандельштама пробует связать цифрами звёзды и человеческие чувства, вечность и жизнь человеческую, далёкие миры и мир душевный. Иногда ему это почти удаётся.Я, по лесенке приставной, Лез на всклоченный сеновал,
Я дышал звёзд млечной трухой, Колтуном пространства дышал... Звёзд в ковше Медведицы семь. Добрых чувств на земле пять, Набухает, звенит темь, И растёт, и звенит опять... [1].Но о том же Тютчеве Мандельштам писал: «Тютчев ранним склерозом, известковым слоем ложился в жилах» [1]. Будущий автор «Камня» отвергал саму мысль о растворении личности в «животворном океане» природы. Не случайно тютчевский божественный хаос превращался у него в «злой и вязкий омут», который, в свою очередь, соответствовал «хаосу иудейскому» из «Шума времени».В ранних стихах Мандельштама символистскотютчевский язык служил шифром интимнопсихологической, биографической коллизии, которая в «Шуме времени» представала несовместимостью домашнего «хаоса» с архитектурным «строем» Петербурга. Обобщая и сублимируя эту коллизию, лирика Мандельштама переводила ее в плоскость космической и метафизической проблематики. Соответственно, тютчевский хаос приобретал «иудейские» черты и подлежал преодолению, а тютчевская тема мировой жизни как порядка и строя усваивалась не столько в натурфилософском, сколько в культурнофилософском аспекте [4].У Вячеслава Иванова Мандельштам воспринял идею строя, объединяющего небесную и земную архитектуру. У него это стало темой архитектурно и астрономически организованного космоса:В холодных переливах лир Какая замирает осень! Как сладостен и как несносен Её золотострунный клир!Она поет в церковных хорах И в монастырских вечерах И, рассыпая в урны прах, Печатает вино в амфорах.Как успокоенный сосуд С уже отстоенным раствором, Духовное доступно взорам, И очертания живут [1].Космический характер пейзажа в этих стихах выявляет скрытый мировой порядок, а все стихотворение держится уподоблением ночного неба храму. Мерцание золотых звезд в черной вышине ассоциируется с чернозолотой гаммой церковного («монастырского») интерьера. Черные монашеские одеяния и стройное храмовое пение дают метафору «золотострунный клир», то есть астральное «пение» ночного неба. «Переливы лир», то есть мерцание звезд, названы «холодными» и «несносными», а «хор» напоминает отпевание, что поддержано мотивом «праха», рассыпаемого в «урны».Не удивительно, что заявленное единство астрономического и архитектурного, небесного и земного неожиданно разрушается:Колосья так недавно сжаты, Рядами ровными лежат; И пальцы тонкие дрожат, К таким же, как они, прижаты [1].Сжатые колосья, лежащие ровными рядами, земное продолжение астрального космоса. Но жатва старая метафора смерти, и, следовательно, для человека этот порядок оказывается губительным и жестоким. Из мировой гармонии выпадает живое и трепетное «я». Позднее в «Шуме времени» Мандельштам процитирует тютчевские строки («Лишь паутины тонкий волос // Блестит на праздной борозде») с характерной ошибкой: «Дрожит на праздной борозде» [1]. То, что у Тютчева было великолепием и блеском осени, у Мандельштама стало дрожью и холодом существования.Архитектурноастрономическая гармония несла в подтексте напряженную психологическую коллизию:Но выпал снег и нагота Деревьев траурною стала; Напрасно вечером зияла Небес златая пустота;И белый, черный, золотой
Печальнейшее из созвучий
Отозвалося неминучей И окончательной зимой [1].Великолепие ночного неба названо «златой пустотой». В сущности, это «бездна» не тютчевский «животворящий океан», но нечто холодное, бесчеловечное, грозящее смертью («окончательной зимой»).В лирике раннего Мандельштама как бы заново переживался тютчевский разлад человека и природы:Откуда, как разлад возник? И отчего же в общем хоре Душа не то поет, что море, И ропщет мыслящий тростник? [1]Мандельштамовское «я», ощущающее себя «тростинкой», не вписывалось в гармонию «общего хора», оказываясь между двумя небытиями родимой утробой «иудейского» хаосаомута и великолепием чужого античноевропейского космоса.В одном из стихотворений 1911 года Мандельштам использует символ «урны»:Медленно урна пустая, Вращаясь над тусклой поляной,Сеет, надменно мерцая, Туманы в лазури ледяной.Тянет, чарует и манит
Непонят, невынут, нетронут
Жребий, и небо обманет, И взоры в возможном потонут [1].Здесь ледяное звездное небо предстает огромной урной, в которой таится невынутыйдо срока жребий лирического «я». «Космическая» тема становилась прощанием с инфантильностью и осознанием совершающегося выбора пути.Мотив неба как иррационального, повелевающего, властного начала проходит сквозь все его ранние стихи. Это и «повелевающие светила», к которым человек готовится «смиренным возлететь лучом», и «неумолимые высоты», в которых читается «безнадежность», и «выси просвета», куда уходит «темное дерево слова». Но прежде всего это небо, в котором сияют звезды с их жестокой и притягательной силой. Холодной и враждебной ощущалась не только гармония космоса, но и гармония храма.Осваивая тютчевский язык, проблематику и философскую концепцию, Мандельштам не перестаёт быть человеком со своим, неповторимым голосом, незыблемым мироощущением.Поэт рассматривает «тютчевский камень» не только как частицу мироздания. Порой Мандельштам «одушевляет» камни: ведь они живут в истории. И даже когда разрушаются, превращаются в пыль, они продолжают жить в легендах и преданиях. Так появляются в его стихах «души готической рассудочная пропасть», «храма маленькое тело», «одушевлённее стократ гиганта, что скалою Целой к земле беспомощно прижат». Над куполом собора святого Петра «витает дух», а из гранита невской набережной струится «голубая кровь»...Архитектура «окаменевшая музыка» былых цивилизаций оживает, почувствовав взволнованное дыхание «создателя своих миров».Мандельштам восторгается человеческим разумом, создавшим величественные храмы «божественной вселенной». Особое чувство вызывают в его душе произведения готики, отразившие неудовлетворённый, мятущийся, противоречивый дух эпохи.Здравствуй, мой давний бред Башни стрельчатый рост! Кружевом, камень, будь И паутиной стань. Неба пустую грудь Тонкой иглою рань! [1]Художественный космос Мандельштама в своей многоярусности, подобен зданию, недаром архитектура всю жизнь влекла поэта. Архитектура для Мандельштама своего рода обживание, одомашнивание безудержного пространства и времени, преображение мира в «дом» и «храм».Человек становится Зодчим, фантазия которого должна раздвинуть «явлений грань», открыть «запретную дверь» мировых тайн. Это подразумевал Федерико Гарсиа Лорка, писавший: «Для меня воображение синоним способности к открытиям. Воображать открывать, вносить частицу собственного света в живую тьму, где обитают разнообразные возможности, формы и величины...»[5].Отвечая на вопрос, что такое акмеизм, Мандельштам сказал: «Тоска по мировой культуре». Более всего, пожалуй, эта характеристика относится к его собственному творчеству. Музыка, живопись, театр, зодчество постоянные предметы его наблюдений и размышлений. Особое место в его стихах отводится зодчеству. Не потому ли, что основной его материал есть камень? («С горы скатившись, камень лёг в долине...»).Непросто было поднять «таинственный тютчевский камень», ещё сложнее было достигнуть «альпийской тютчевской вершины» [1].В статье «Барсучья нора», написанной в 1922 г., О. Мандельштам сформулировал свой взгляд на литературоведение: «На вопрос, что хотел сказать поэт, критик может и не ответить, но на вопрос, откуда он пришёл, отвечать обязан...» [1].Первоочередным Мандельштам считал установление литературного генезиса творчества того или иного поэта, его истоков.Таким образом, особую роль в художественном мышлении Мандельштама играют три взаимосвязанных культурных пласта: библейский, античный и литературный, сквозь призму которых поэт философски осмысливает действительность. Библейское начало отражает преобразующую и воскрешающуюдушу силу («огромная, взрывная сила книги Бытия»); античное несёт «приручение», очеловечивание стихийного разгула бытия; а литературноклассическое(в частности, тютчевское) знаменует, по Мандельштаму, творчески поэтическоепреображение человеком познанного мира. В целом, в стихах раннего Мандельштама, отнесенных тематически к отдаленным эпохам, открывается всеединство духовной культуры человечества.
Ссылка на источники1. Мандельштам О.Э. Собр. соч.: В 4 т. М.: ТЕРРА, 1991. 2. ПерельмутерВ.Г. Полёт щегла // Третьи международные мандельштамовские чтения. С.195198.3. Глазкова М.М. «Тютчевский камень» в творчестве О. Мандельштама // 1 Международная научнопрактическая Интернетконференция «Современные проблемы филологии». Тамбов: Издво Першина Р.В., 2011. С.1524.4. Гаспаров М.Л. О. Мандельштам: гражданская лирика 1937 года. М.: Российский гос. унт, 1996. С.66.5. Лорка Ф. Г. Избранные произведения в двух томах. Т.1. Стихи. Театр. Проза. М., Художественнаялитература, 1976
Popova Irina Mikhaelovna,the Doctor of Philology, professor managing Russian Philology chair of The Tambov State Technical University, TambovGlazkova Marina Mikhaelovna,Candidate of Philology, associate professor The Russian philology The Tambov State Technical University, TambovBible and literary reminiscences in poetry of "early" O. E. MandelstamAbstract. In article bible and literary hints, the reminiscences, the varied quotes early poetic O. Mandelstam's creativity, collected in the collection of verses of 1906 1915 "Stone" come to light and analyzed. Literary интертекстемы, are generally limited to F. Tyutchev's poetry. Keywords: Evangelical context, bible интертекст, reminiscences, hints, literary symbolics.
Библейские и литературные реминисценциив поэзии «раннего»О. Е. Мандельштама
Аннотация.В статье выявляются и анализируются библейские и литературные аллюзии, реминисценции, варьированные цитаты раннего поэтического творчество О. Мандельштама, собранные в сборник стихов 1906 1915 годов «Камень». Литературные интертекстемы, в основном, ограничены поэзией Ф. Тютчева.
Ключевые слова:Евангельский контекст, библейский интертекст, реминисценции, аллюзии, литературная символика.
Творчество О.Э. Мандельштама 191020х годов буквально пронизано библейскими и литературными интертекстами. Говоря о творческом генезисе О. Мандельштама, надо отметить его любовь к Пушкину, увлечение Державиным, Батюшковым, Лермонтовым, Фетом, интерес к Баратынскому, Языкову. Однако поэтомучителем был для него Тютчев. Написанное Ф.И. Тютчевым стихотворение «С горы скатившись, камень лёг в долине» стало своеобразным краеугольным камнем в раннем творчестве Мандельштама. Поясняя смысл заглавия своего первого сборника «Камень», поэт в статье «Утро акмеизма» писал, что он поднял «тютчевский камень» и положил его «в основу своего здания»[1]. Неслучайно три первых сборника стихов Мандельштам выпускает под одним и тем же названием «Камень». В «Разговоре о Данте» Мандельштам уточняет для себя: «Камень импрессионистский дневник погоды, накопленный миллионами лихолетий; но он не только прошлое, он и будущее: в нём есть периодичность. Он алладинова лампа, проницающая геологический сумрак будущих времён» [1].Значит, для поэта тютчевский камень это символ поиска связи времён, причин тех или иных явлений, определение места человека в мире природы, во Вселенной и разгадки его «космической» жизни, т.е. по сути это библейский камень в самых разных ипостасях: «камень Завета», «камень преткновения», «камень краеугольный».
Сборник стихотворений «Камень» 1913 года открывается стихотворением «Дыхание», в котором звучит вера в разум и бессмертие, осмысляется двойственность телесности и духовности: Дано мне тело что мне делать с ним,Таким единым и таким моим?За радость тихую дышать и житьКого, скажите, мне благодарить?Я и садовник, я же и цветок,В темнице мира я не одинок.На стекла вечности уже леглоМое дыхание, мое тепло.Запечатлеется на нем узор,Неузнаваемый с недавних пор.Пускай мгновения стекает муть Узора милого не зачеркнуть.[1]
По Павлу Флоренскому, человек «прежде всего и первее всего дан телесно как тело», и именно с тела осознает себя самого как «нечто целое, нечто индивидуальное, нечто особливое» [2]. Как видим, у Мандельштама «особенность» дана в единстве телесного и растительного начал. А все стихотворение,в целом,организовано метафорой хрупкого, теплолюбивого растения, выросшего в оранжерее, за стеклами которой холод большого, пустого пространства. Теплота дыхания ложится на «стекла вечности» неповторимым «узором», который, стекая с них «мутью мгновения», оставляет неизгладимый след.«Узор бытия» является и библейской реминисценцией.Известно, что в двадцатилетним возрасте Мандельштам принял христианство. Онхотел,«преодолев замкнутость иудаизма, стать полноценным наследником европейской культуры», быть русским поэтом [1].Первое же стихотворение сборника «Камень» содержит аллюзию на сюжет грехопадения Адама и Евы: Звук острожный и глухой,Плода, сорвавшегося с древа… [1]В поэте борются чувства Богооставленности и Богоприсутствия: с одной стороны, « сумрачная жизнь», «омут жизни», «неживой небосвод», «небо мертвенней холста», «всегда смеющийся хрусталь неба» в стихах 1908 года; с другой «всегдадороже тонкий крест и тайный путь» [1], вера в вечность души и благодать, дающую свободу духу: Божье имя, как большая птица,Вылетело из моей груди.Впереди густой туман клубитсяИ пустая клетка позади.И тут же следует сомнение в возможности спасения:Ячувствую непобедимый страх Вприсутствии таинственных высот...И вся моя душа в колоколах,Но музыка от бездны не спасет!
Вновь возникает символика камня как благодати Божьей: Паденьенеизменныйспутникстраха, И самыйстрахесть чувство пустоты. Кто камни нам бросает с высоты, И камень отрицает иго праха? [1]Поэт ощущает, что он приткнулся о «камень преткновения», который является камнем соблазна, греховности, но продолжает борьбу:Легкийкрестодинокихпрогулок
Я покорно опять понесу [1].В стихотворении «Отравленхлеб,ивоздухвыпит»Мандельштам сравнивает себя с Библейским Иосифом, проданным в Египет. Он уверен, что камни небесной благодати даются как «камни, чтобы строить»[1].В том же 1914 году появляется стихотворение «Уничтожает пламень», в котором вновь пламень страстей земныхуничтожает мысльо Боге, возникают сомнения, колебания в вере: Уничтожает пламеньСухую жизнь мою,И ныне я не камень,А дерево пою. [1]Мандельштамовское дерево это древо познания добра и зла, древо грехопадения, которое у поэта вызывает представление «о деревянном рае, где вещи так легки»[1].Заповеди библии кажутся автору неудобоносимыми, ведь «легко и грубо» жить без «камня заповедей», хотя и «уничтожает пламень сухую жизнь», но он уверен,что жить иначе не сможет [1]. В другом произведении возникают слова «древо чудное», растущее на Афоне, которое «На крутом зеленом склоне Имя Божие поёт» и которое тоже становится символом греха, приносящим радость. Поэт делает вывод, что «исцеление от тоски» это только «слово чистое веселье»и грешная земная любовь [1].
Тоска по утраченному идеалу усиливается,и в стихотворении 1915 года «От вторника и до субботы» появляется сквозной библейский символ всемирный потоп,смывающий греховное человечество. Но страх смерти побежден временной радостью жизни: Намли,брошеннымвпространстве, Обреченным умереть, О прекрасном постоянстве И о верности жалеть! [1]Хотя в ХХ столетии были стёрты, затушеваны прямые резкие евангельские сюжеты, библейская символика Мандельштама, воспринятая не только напрямую, но и опосредованно, через поэзию Ф. Тютчева, глубоко и чётко демонстрирует аксиологические ориентиры поэта.Сознание эфемерности собственного существования в масштабах «вечности» у Мандельштама имело отчетливый тютчевский подтекст. В стихотворении, написанном годом позже, тот же мотив «милого узора»:И я слежу со всем живымМеня связующие нити,И бытия узорный дымНа мраморной сличаю плите, возвращает нас к тютчевским стихам:Как дымный столп светлеет в вышине!
Как тень внизу скользит неуловима!..«Вот наша жизнь, промолвила ты мне,
Не светлый дым, блестящий при луне, А эта тень, бегущая от дыма...» [1].«Тень, бегущая от дыма», и «бытия узорный дым» перекликаются, однако этот «дым» у Мандельштама оказывается еще и именем, выбитым на «мраморной плите». Уже в начальный период заявляла о себе одна из главных его тем творческое воплощение бытия в слове и камне.В другом стихотворении 1910 года тоже угадываются тютчевские мотивы:Из омута злого и вязкого Я вырос тростинкой, шурша,
И страстно, и томно, и ласково Запретною жизнью дыша.И никну, никем не замеченный, В холодный и топкий приют, Приветственным шелестом встреченный Коротких осенних минут. [1]Тютчевские реминисценции (тростинка мыслящий тростник, омут хаос) носят сквозной и устойчивосистемный характер, но входят в совершенно иную семантическую структуру.В отличие от тютчевского рефлектирующего «я», обобщенного до универсальных черт человека вообще, у Мандельштама это «я» синтез метафизической проблематики и детского восприятия мира. Если у Тютчева личность искала спасения от собственной сложности через возвращение в круговорот мировой жизни, то инфантильное «я» раннего Мандельштама, приравнивая себя к «цветку» и «тростинке», ощущало свою личную недовоплощенность, «бедность», элементарность, и потому, напротив, в этой сложности нуждалось:Я так же беден, как природа, И так же прост, как небеса [1].Так в инфантильном, «младенческом» «я» раннего Мандельштама преломляется тютчевская тема «двойного бытия».Позднее в статье «Буря и натиск» (1923) Мандельштам напишет о том, что «стержнем символизма было пристрастие к большим темам космического и метафизического характера» [1]. Сам он в начале своего пути отдал «большим темам» значительную дань, преломив их через тютчевскую традицию. Мандельштам называл Тютчева «источником космической радости, подателем сильного и стройного мироощущения», видя в нем поэта мирового строя.Чтение книг Шеллинга, утверждавшего, что мир природы «содержит в себе прообразы, не истолкованные ещё ни одним человеком», привело Тютчева к мысли, что, если истолковать эти прообразы, откроются величайшие тайны бытия и будет создана окончательная и непоколебимая философская система. Природа воспринималась Тютчевым как живой прообраз, запечатлевший все стороны бытия: и Вселенную, и историю цивилизации, истрасти человеческой души. Звёздное небо стало объектом поэтических наблюдений Тютчева, оно появляется то в одном, то в другом его стихотворении.Небесный свод, горящий славой звёздной, Таинственно глядит из глубины,
И мы плывём, пылающею бездной Совсех сторон окружены... [1]Тютчевское мировосприятие, его «космическая» идея, его философия становятся для Мандельштама основополагающими. «Человек Цивилизация Вселенная вот три горизонта, к которым стремилась мысль поэта. Особенно волновала егопроблема: человек и вселенная» [3].Его стихи наполнены лексикой, которая должна отразить эту связь с космосом, но не абстрактного человека, а поэта и лирического героя его откровений: «неживой небосвод», «небо тусклое с отсветом странным», «звёздный луч», «заржавленная булавка звезды», «однообразные звёзды», «млечность слабых звёзд», «золотые звёзды», «безумных звёзд разбег», «звёздное небо», «мерцают звёзд булавки золотые», «прозрачная звезда, блуждающий огонь», «твердь сияла грубыми звёздами», «верещанье звёзд», «звёзд млечная труха», «роковая трепещет звезда»...Заметно, что слово «звезда» любимое в «космической» лексике Мандельштама, оно переходит из стихотворения в стихотворение в окружении различных эпитетов.
Эволюция чувств лирического героя проходит путь от языческого испуга перед ликом небес до постижения вселенской музыки, обретающей земную плоть и превращающейся в слово: Я чувствую непобедимый страхВ присутствие таинственных высот ……………………………………………Твой мир, болезненный и странный,Я принимаю, пустота! [1]Лирический герой стихов Мандельштама пробует связать цифрами звёзды и человеческие чувства, вечность и жизнь человеческую, далёкие миры и мир душевный. Иногда ему это почти удаётся.Я, по лесенке приставной, Лез на всклоченный сеновал,
Я дышал звёзд млечной трухой, Колтуном пространства дышал... Звёзд в ковше Медведицы семь. Добрых чувств на земле пять, Набухает, звенит темь, И растёт, и звенит опять... [1].Но о том же Тютчеве Мандельштам писал: «Тютчев ранним склерозом, известковым слоем ложился в жилах» [1]. Будущий автор «Камня» отвергал саму мысль о растворении личности в «животворном океане» природы. Не случайно тютчевский божественный хаос превращался у него в «злой и вязкий омут», который, в свою очередь, соответствовал «хаосу иудейскому» из «Шума времени».В ранних стихах Мандельштама символистскотютчевский язык служил шифром интимнопсихологической, биографической коллизии, которая в «Шуме времени» представала несовместимостью домашнего «хаоса» с архитектурным «строем» Петербурга. Обобщая и сублимируя эту коллизию, лирика Мандельштама переводила ее в плоскость космической и метафизической проблематики. Соответственно, тютчевский хаос приобретал «иудейские» черты и подлежал преодолению, а тютчевская тема мировой жизни как порядка и строя усваивалась не столько в натурфилософском, сколько в культурнофилософском аспекте [4].У Вячеслава Иванова Мандельштам воспринял идею строя, объединяющего небесную и земную архитектуру. У него это стало темой архитектурно и астрономически организованного космоса:В холодных переливах лир Какая замирает осень! Как сладостен и как несносен Её золотострунный клир!Она поет в церковных хорах И в монастырских вечерах И, рассыпая в урны прах, Печатает вино в амфорах.Как успокоенный сосуд С уже отстоенным раствором, Духовное доступно взорам, И очертания живут [1].Космический характер пейзажа в этих стихах выявляет скрытый мировой порядок, а все стихотворение держится уподоблением ночного неба храму. Мерцание золотых звезд в черной вышине ассоциируется с чернозолотой гаммой церковного («монастырского») интерьера. Черные монашеские одеяния и стройное храмовое пение дают метафору «золотострунный клир», то есть астральное «пение» ночного неба. «Переливы лир», то есть мерцание звезд, названы «холодными» и «несносными», а «хор» напоминает отпевание, что поддержано мотивом «праха», рассыпаемого в «урны».Не удивительно, что заявленное единство астрономического и архитектурного, небесного и земного неожиданно разрушается:Колосья так недавно сжаты, Рядами ровными лежат; И пальцы тонкие дрожат, К таким же, как они, прижаты [1].Сжатые колосья, лежащие ровными рядами, земное продолжение астрального космоса. Но жатва старая метафора смерти, и, следовательно, для человека этот порядок оказывается губительным и жестоким. Из мировой гармонии выпадает живое и трепетное «я». Позднее в «Шуме времени» Мандельштам процитирует тютчевские строки («Лишь паутины тонкий волос // Блестит на праздной борозде») с характерной ошибкой: «Дрожит на праздной борозде» [1]. То, что у Тютчева было великолепием и блеском осени, у Мандельштама стало дрожью и холодом существования.Архитектурноастрономическая гармония несла в подтексте напряженную психологическую коллизию:Но выпал снег и нагота Деревьев траурною стала; Напрасно вечером зияла Небес златая пустота;И белый, черный, золотой
Печальнейшее из созвучий
Отозвалося неминучей И окончательной зимой [1].Великолепие ночного неба названо «златой пустотой». В сущности, это «бездна» не тютчевский «животворящий океан», но нечто холодное, бесчеловечное, грозящее смертью («окончательной зимой»).В лирике раннего Мандельштама как бы заново переживался тютчевский разлад человека и природы:Откуда, как разлад возник? И отчего же в общем хоре Душа не то поет, что море, И ропщет мыслящий тростник? [1]Мандельштамовское «я», ощущающее себя «тростинкой», не вписывалось в гармонию «общего хора», оказываясь между двумя небытиями родимой утробой «иудейского» хаосаомута и великолепием чужого античноевропейского космоса.В одном из стихотворений 1911 года Мандельштам использует символ «урны»:Медленно урна пустая, Вращаясь над тусклой поляной,Сеет, надменно мерцая, Туманы в лазури ледяной.Тянет, чарует и манит
Непонят, невынут, нетронут
Жребий, и небо обманет, И взоры в возможном потонут [1].Здесь ледяное звездное небо предстает огромной урной, в которой таится невынутыйдо срока жребий лирического «я». «Космическая» тема становилась прощанием с инфантильностью и осознанием совершающегося выбора пути.Мотив неба как иррационального, повелевающего, властного начала проходит сквозь все его ранние стихи. Это и «повелевающие светила», к которым человек готовится «смиренным возлететь лучом», и «неумолимые высоты», в которых читается «безнадежность», и «выси просвета», куда уходит «темное дерево слова». Но прежде всего это небо, в котором сияют звезды с их жестокой и притягательной силой. Холодной и враждебной ощущалась не только гармония космоса, но и гармония храма.Осваивая тютчевский язык, проблематику и философскую концепцию, Мандельштам не перестаёт быть человеком со своим, неповторимым голосом, незыблемым мироощущением.Поэт рассматривает «тютчевский камень» не только как частицу мироздания. Порой Мандельштам «одушевляет» камни: ведь они живут в истории. И даже когда разрушаются, превращаются в пыль, они продолжают жить в легендах и преданиях. Так появляются в его стихах «души готической рассудочная пропасть», «храма маленькое тело», «одушевлённее стократ гиганта, что скалою Целой к земле беспомощно прижат». Над куполом собора святого Петра «витает дух», а из гранита невской набережной струится «голубая кровь»...Архитектура «окаменевшая музыка» былых цивилизаций оживает, почувствовав взволнованное дыхание «создателя своих миров».Мандельштам восторгается человеческим разумом, создавшим величественные храмы «божественной вселенной». Особое чувство вызывают в его душе произведения готики, отразившие неудовлетворённый, мятущийся, противоречивый дух эпохи.Здравствуй, мой давний бред Башни стрельчатый рост! Кружевом, камень, будь И паутиной стань. Неба пустую грудь Тонкой иглою рань! [1]Художественный космос Мандельштама в своей многоярусности, подобен зданию, недаром архитектура всю жизнь влекла поэта. Архитектура для Мандельштама своего рода обживание, одомашнивание безудержного пространства и времени, преображение мира в «дом» и «храм».Человек становится Зодчим, фантазия которого должна раздвинуть «явлений грань», открыть «запретную дверь» мировых тайн. Это подразумевал Федерико Гарсиа Лорка, писавший: «Для меня воображение синоним способности к открытиям. Воображать открывать, вносить частицу собственного света в живую тьму, где обитают разнообразные возможности, формы и величины...»[5].Отвечая на вопрос, что такое акмеизм, Мандельштам сказал: «Тоска по мировой культуре». Более всего, пожалуй, эта характеристика относится к его собственному творчеству. Музыка, живопись, театр, зодчество постоянные предметы его наблюдений и размышлений. Особое место в его стихах отводится зодчеству. Не потому ли, что основной его материал есть камень? («С горы скатившись, камень лёг в долине...»).Непросто было поднять «таинственный тютчевский камень», ещё сложнее было достигнуть «альпийской тютчевской вершины» [1].В статье «Барсучья нора», написанной в 1922 г., О. Мандельштам сформулировал свой взгляд на литературоведение: «На вопрос, что хотел сказать поэт, критик может и не ответить, но на вопрос, откуда он пришёл, отвечать обязан...» [1].Первоочередным Мандельштам считал установление литературного генезиса творчества того или иного поэта, его истоков.Таким образом, особую роль в художественном мышлении Мандельштама играют три взаимосвязанных культурных пласта: библейский, античный и литературный, сквозь призму которых поэт философски осмысливает действительность. Библейское начало отражает преобразующую и воскрешающуюдушу силу («огромная, взрывная сила книги Бытия»); античное несёт «приручение», очеловечивание стихийного разгула бытия; а литературноклассическое(в частности, тютчевское) знаменует, по Мандельштаму, творчески поэтическоепреображение человеком познанного мира. В целом, в стихах раннего Мандельштама, отнесенных тематически к отдаленным эпохам, открывается всеединство духовной культуры человечества.
Ссылка на источники1. Мандельштам О.Э. Собр. соч.: В 4 т. М.: ТЕРРА, 1991. 2. ПерельмутерВ.Г. Полёт щегла // Третьи международные мандельштамовские чтения. С.195198.3. Глазкова М.М. «Тютчевский камень» в творчестве О. Мандельштама // 1 Международная научнопрактическая Интернетконференция «Современные проблемы филологии». Тамбов: Издво Першина Р.В., 2011. С.1524.4. Гаспаров М.Л. О. Мандельштам: гражданская лирика 1937 года. М.: Российский гос. унт, 1996. С.66.5. Лорка Ф. Г. Избранные произведения в двух томах. Т.1. Стихи. Театр. Проза. М., Художественнаялитература, 1976
Popova Irina Mikhaelovna,the Doctor of Philology, professor managing Russian Philology chair of The Tambov State Technical University, TambovGlazkova Marina Mikhaelovna,Candidate of Philology, associate professor The Russian philology The Tambov State Technical University, TambovBible and literary reminiscences in poetry of "early" O. E. MandelstamAbstract. In article bible and literary hints, the reminiscences, the varied quotes early poetic O. Mandelstam's creativity, collected in the collection of verses of 1906 1915 "Stone" come to light and analyzed. Literary интертекстемы, are generally limited to F. Tyutchev's poetry. Keywords: Evangelical context, bible интертекст, reminiscences, hints, literary symbolics.
