Полный текст статьи
Печать

В произведении «Зеленый шатер» Людмила Улицкая посредством применения разнообразных художественных приемов: зооморфной символики, литоты, показывает как «имаго» главных героев романа привело их к трагедии. Символ «имаго» не достаточен для характеристики целого советского народа с православным прошлым. Очевидно, поэтому автор вводит термины «детскость» и «инфантильность»  в своих двух романах «Зелёный шатёр» и «Лестница Якова».

Следуя библейским заповедям, порой сами того не осознавая, живут такие герои Л. Улицкой, как Миха, Ольга, Тамара («Зеленый шатер») и Яков («Лестница Якова»). Эти персонажи имеют внутреннюю веру в сердце. Жизнь их была полна тягот и лишений, но они с достоинством все преодолевают, и с детским открытым сердцем помогают окружающим.

По-детски чистых персонажей у Улицкой много, но им, чтобы достигнуть смирения и всепрощения, нужно пройти через испытания: болезнь, смерть, страдание и любовь. Это такие герои, как Антонина Наумовна, Ольга, Илья («Зелёный шатёр»), Нора, Генрих, Гриша Либер («Лестница Якова») и многие другие персонажи.

Однако у автора есть и такие герои, которые растут духовно, благодаря преодолению инфантильности. Это такие персонажи, как Саня («Зелёный шатёр») и Юрик («Лестница Якова»).

В ХХI веке понятия «детскость» и «инфантильность» стали синонимичными. Однако стоит разграничить данные понятия. Так, инфантильность (от лат. infantilis – младенческий, детский) имеет отрицательный смысл – это задержка в развитии организма и психики [1]. У инфантилов отмечается незрелость эмоционально-волевой сферы, что непосредственно выражается в несамостоятельности, в нерешительности, в чувстве незащищенности, в заниженной критичности, во всевозможных компенсаторных реакциях, что близко к понятию неразвитости имаго в романе «Зеленый шатер». А детскость – это понятие положительное, это высокая духовность, чистота сердца.

Евангельскую мысль о детскости, как о чистоте сердца, свойстве божественного ангельского мира высказал В.А. Жуковский в статье «Рафаэлева «Мадонна» («Полярная звезда», 1824): «Будь  младенцем, будь ангелом на земле, чтобы иметь доступ к тайне небесной» [2, 155].

Детство, как особое духовное состояние, обладающее «имманентной ценностью» раскрывается еще в викторианской литературе. Романтики, в отличие от писателей эпохи Просвещения, видели в детях чистоту души, отражение божественной мудрости, буквальное воплощение призыва: «Если не обратитесь и не будете как дети не войдете в Царство Небесное» [3, 59]. Как и Библия романтики противопоставляли детскости не взрослость, а греховность.

Главными героями ранневикторианских произведений становятся не только дети, но и другие персонажи, которые являются носителями категории «детскости», то есть «комплекса психологических, интеллектуальных, нравственных и поведенческих характеристик, присущих ребенку» [4, 116].

Л.Н. Толстой первым употребил термин «детскость», чтобы показать ребячливость, наивность персонажа. В романе «Анна Каренина» Лев Толстой описывает впечатление, произведенное на Левина Кити Щербацкой и подчеркивает детскость выражения ее лица. До сих пор в толковых словарях «детскость» трактуется как свойство прилагательного «детский», то есть «свойственный ребенку» или «как у ребенка». В переносном значении слово «детскость» приобретает негативную окраску: не свойственный взрослому, наивный, ребячливый, незрелый. В «Российском государственном гуманитарном энциклопедическом словаре» детскость определяется как «категория антропологии и эстетики, знаменующая вечное качество человека» [5, т.1, с. 577].

Обратимся к первоисточнику. Иисус предлагает своим ученикам учиться у детей, объясняя, что вмещает в себя понятие «детскость».

В послании Коринфянам написано: «Не будьте дети умом: на злое будьте младенцы, а по уму совершеннолетни» [3, 528]. Это говорит о том, что человек должен быть незлобив, простодушен, не смотреть на окружающих с позиции личной выгоды и практического интереса, быть открыт любви, свету, добру, как ребёнок. Христианская простота – это смирение, мудрость, чуткость к людям. Иисус призывает: «Будьте мудры, как змии, просты, как голуби» [3, 34].

У детей следует учиться способности быстрого прощения. Христос говорит своим ученикам, что обидевшего вас человека вы должны прощать «до  семижды семидесяти раз» [3, 61], то есть бесконечно долго. Надо испытывать любовь-сострадание, любовь-жалость к оскорбившему человеку, глубоко сожалея о том, что он совершил такой поступок. Мы «должны прощать охотно, по-детски искренне, великодушно» [3, 581].

Библейское определение «детскости» - чистота души, помыслов, простодушие, смирение, всепрощение подходит к характеру Михи.

Он обладает такими качествами, как душевная чуткость, незлобивость, готовность прощать и друзей, и врагов. Ведь именно о таких чертах характера говорит Иисус своим ученикам. В «Зеленом шатре» больше нет ни одного героя, который был бы настолько же честен, чист и открыт.

Виктор Юльевич Шенгели, школьный учитель, привил ему любовь к литературе, к родному языку, а Яков Петрович Ринк, преподаватель института, помог найти подход к «особенным» детям. Даже уходит из жизни Миха не потому, что устал от тягот и невзгод (а их на самом деле было очень много), а потому, что не хочет навлекать неприятности на своих родных и близких людей.

По верному мнению К.Г. Исупова, детскости противостоят вовсе не взрослость, а греховность. Мир полон лжи, предательства, ложных кумиров и утраченных ценностей. «Детскость есть человеческая софийность» [6] – об этом говорит не только К.Г. Юсупов, но и М. Булгаков. Булгаков отмечает, что вовсе не дискурсивно, а интуитивно открывается всё наиболее ценное детской душе. По мнению А. Платонова ребёнок – это «абсолютная драгоценность мира, которая больше самого мира» [6], ведь это ценностная колыбель человечества, итог мировой человечности. Также Платонов считает, что только ребёнок способен во всей полноте проявлять сочувствие и понимание, так как детскость – это подлинная взрослость и наоборот. В детскость заложены скрытые возможности «материнства – отцовства – сестринства – братства» [6].

А. Ельчанинов уверен, что «детскость утрачивается в жизни и восстанавливается в святости» [6]. Понятия «детскость» и «святость» очень близки, поэтому самоубийство Михи перечеркивает его явную детскость и вызывает недоумение.

Детскость иногда перерастает в инфантилизм. Но что из себя представляет инфантильный человек? Это взрослая личность с детским, наивным подходом к быту, к политике и так далее. Мы прекрасно знаем, что взрослого человека отличают такие качества, как способность принимать самостоятельные решения, отвечать за них, быть готовым к их последствиям. Психология инфантильности – это «желание удовлетворять свои потребности ничего при этом не делая» [1]. Такова Алена.

Чувствуется, то повествователь считает термин «детскость» отрицательным понятием. Название главы «Дети подземелья» о похоронах Сталина и повторенное несколько раз определение «глухонемые» по отношению к советским людям доказывают, что так характеризуется в целом советский народ, допустивший правление деспота и веривший ему, и любивший его, несмотря на все «злодеяния» и репрессии. Одной финальной фразой главы повествователь определяет негативность «детскости»: «В эти страшные дни умер еще один человек, частной и домашней смертью, — композитор Сергей Прокофьев. Но до этого вообще никому не было дела» [7, 73].

Также об отрицательном отношении к детскости автора можно узнать из определения повествователя, которое он присваивает Михе. В главе «Милютинский сад» слушающий откровения Ильи о самиздате Миха назван «сущим ребенком» [7, 448]. Миха отреагировал на рассказ Ильи о своей деятельности так: «Святое дело! — тихо сказал Миха, подавленный открывшимся величием друга» [7, 448].

И хотя повествователь комментирует эту сцену, называя все бесовством, но отрицание детскости в Михе идет от понимания его восторженного характера, как инфантильного. То есть автор воспринимает детскость как синоним инфантильности, отрицательно оценивая соблазн Ильи, который он устроил доверчивому, как дитя Михе. Л.Е. Улицкая подчеркивает: «Илья и сам в этот момент наслаждался собственной ролью в мировом прогрессе. Нарисованная им величественная картина не вполне соответствовала действительности, но она и не была чистым вымыслом. Мелкие бесы русской революции — те самые, достоевские — клубились в темнеющих углах оскудевшего сада»

Михе деньги, полученные от распространения книг «жгли руку», он вспоминал о «глухонемом интернате», который «давал полнейшее удовольствие от творческой и полезной работы, редкое чувство правильности жизни. Руку не жгло!» [7, 449-450].

«Только что проснувшимся ребенком, который еще не решил, будет он сейчас плакать или смеяться» [7, 455], называет автор романа жену Михи Алену. , которая ведет себя практически всегда инфантильно.

По мнению повествователя, и Миха, и Алена ведут себя глупо: «Все, что он успел ей сказать, — какая-то глупость в духе Достоевского: «Пред всеми людьми за всех и за вся виноват…» [7, 481].

Православная максима, выраженная в романе Достоевского «Братья Карамазовы», названа тоже «глупостью». Один Саня чувствует вину Ильи перед Михой и цитирует Евангелие:

«— Илюш, а ведь Миху-то ты посадил.

Илья вскинулся:

— Ты с ума сошел, что ли? Что ты имеешь в виду?

— Соблазнил. Ну, помнишь про малых сих?

— Нет, — твердо отрекся Илья. — Мы все в совершенных летах» [7, 480].

Евангельское изречение гласит: «Кто соблазнит одного из малых сих, лучше бы ему вовсе не родиться на свет» [Библия, Мф. 18:6, 59].

Получается, что повествователь считает «детскость» беззащитностью. Сам Миха тоже ощущает себя ребенком, даже после тяжелейшего опыта отсидки в тюрьме в течение трех лет. Автор пишет: «Еще Миха с радостью ощутил, что Анна Александровна по-прежнему взрослая, а сам он по-прежнему ребенок. И, как ребенок с прогулки, он тащил Анне Александровне в дом какой-нибудь дорожный улов: сосновую ветку с шишкой, забавный рисунок Маечки» [7, 453].

И окружающие его люди тоже воспринимают «рыжего» как ребенка. Например, Василий Иннокентьевич знал его только как друга Сани. На панихиде он видит, как «рыжий Санин друг плакал детскими обильными слезами» [7, 512].

На самом деле Миха не ребенок, а совестливый человек, подсознательно впитавший православную этику поведения. Он не сердится на Илью, а говорит, что тот ему очень помог перед арестом. Он не винит отца Ольги за предательство, не судит никого: «А может, кончились силы. Я ему не судья» [7, 517]. Миха прямо заявляет: «Я здешний, здесь мое все. Друзья, русский язык, дело» [7, 518]. Для Ильи такое размышление – «детский сад», «романтические глупости», но Миха чувствует, что эмиграция не для него. Он пустил глубокие корни в русскую среду.

Анна Александровна, хоть и названа ребенком, но описана в рамках детскости: «вела без устали всю жизнь, как бы и не замечая этого, потеряли легкое веселое руководство, в котором смешивались в золотой пропорции легкомыслие и мудрость, здравый смысл и презрение к нему, доверие к жизни и острый взгляд» [7, 521].

С Анной Александровной Миха чувствует себя ребенком, а после смерти бабушки Сани Миха, по словам повествователя, «проходил, как насекомое, последнюю стадию метаморфоза: смерть Анны Александровны вынудила его стать окончательно взрослым» [7, 521]. Он остался «за старшего», на «передней линии», но вновь, когда он не смог выгнать по доброте душевной Айше на улицу ночью, Илья сказал: «Миха, Миха, ты как ребенок, ей-богу! Но ведь «да» сказать тоже невозможно было! Я же тебя предупреждал!» [7, 530].

На самом деле Миха поступал не как ребенок, а как мужественный и ответственный человек, который не может девочку выгнать среди ночи: «Есть ситуации, когда «нет» сказать невозможно!» [7, 530]. Но Миха под влиянием оценок окружающих людей считает себя «нелепым», «несостоятельным», «бездарным» (детские стихи), уверен, что он не сможет жить «нормальной и полноценной жизнью взрослого человека» [7, 541].

Воспоминания об Иисусе, совершившем поступок, «подтверждающий его абсолютную взрослость: он добровольно отдал свою жизнь <…> за чужие грехи», Миха делает ложный, не свойственный ему вывод: «Распоряжаться собой — это и значит быть взрослым. А эгоизм — качество подростковое» [7, 541].

В романе налицо путаница, осуществляется подмена «детскости» инфантильностью, которая трактуется, как неспособность противостоять тяжелым обстоятельствам жизни. И сопоставление с насекомыми человека немыслимо в положительном смысле.

Поэтому, убив себя, Миха просит «молитесь за меня», очевидно, веря в милосердие Отца Небесного. По той же причине (подсознательной вере) Илья чувствует, что ему тошно, когда его обвинил гибели Михи Саня, потому что Миха и Саня после смерти анны Александровны мгновенно усвоили и запомнили поминальные молитвы, которых они никогда не знали.

Автор-повествователь чувствует «теплоту веры православной», которой, по ее словам, нет ни в одной религии, но не может разобраться до конца в трудных вопросах «спасительной детскости», которая есть «кротость», то есть короткий путь к Богу.

Подобные процессы изображаются также в романе «Лестница Якова», в котором тема детскости возникает не только в связи с характерной чертой главного героя – Якова Осецкого, необычайно талантливого молодого человека, восторженного, умного, любящего всю свою жизнь одну женщину – Марию и преданному ей до конца. Но и с Марусей, Норой и Амалией, тем не менее, тема эта в последнем по хронологии романе, выпущенном в печать в 2015 голу, поставлена значительно уже, но конкретнее.

Во-первых, «детскость» - это одно из главных характеризующих и человека, и его мысли качество: герои «по-детски смотрят», «по-детски пишут», многие персонажи Л. Улицкой смеются, как маленькие дети.

У Марии «губы были с таким детским выражением», - считает Яков. «Нора обожала Марию «детской страстью»  и называла «Мурлыкой», а у Якова мысли в голове «имели такой стройный крепкий вид; изложенные на бумаге, они какие-то недодумано-наивные, детские» [8, 64]. Это взгляд на себя со стороны, критический и настороженный, означает рост героя в духовно-нравственном отношении.

Для Норы детскость «себе самой» видна через поступки. Героиня оценивает свою жизнь этим критерием: «Может, я плохо придумала? Но ведь вышла я за него зачем-то замуж? Попробую. Нет, все правильно. Вдруг гения рожу?.. И тогда эта детская глупость будет оправдана…» [8, 87].

Мать Норы – Амалия – становится похожей на ребенка, только когда раскаивается и плачет, обнаруживая искреннюю сердечность чувств: «Амалия приехала спустя полтора месяца, конечно, с Андреем Ивановичем. С порога, еще не сняв пальто, она обхватила Нору и немедленно заплакала. Сильно, с детскими слезами: – Прости, доченька! Прости! Не могли раньше выбраться! Но ты же все понимаешь, умница моя!» [8, 127].

Только для главного героя – Якова – характерно философское отношение к такому свойству, связанному с вечной жизнью души человеческой, как детскость. Он рассуждает: «Детскость есть серьезное отношение к пустякам и к тем искренним переживаниям, которое пустяки возбуждают. Детскость есть чувство непременно бессознательное. Стоит взрослому в ту же минуту понять свою ребячливость и дальше продолжать ту же игру – и он мигом превратится в ломающееся неприятное существо. Но бессознательная ребячливость обворожительна. Смотришь на человека, когда он катается на коньках, или когда он с любопытством разглядывает замысловатую ручку зонтика (твой папа), или когда он просто по-иному, по-детски улыбается (мой папа), – тогда начинаешь понимать, что разыскал в хаосе обыденной жизни какие-то ценные самоцветные штрихи и любишь их…» [8, 418].

Детскость – это непритворство, смелость быть самим собой, не гордиться и не «напышиваться», то есть это христианское качество. Не случайно Яков называет христианство в его народном употреблении «детским», пересекаясь в этом убеждении с Иисусом Христом, говорившем, что Царство Божие заключено в детях, имеющих «ангельский отблеск» в своем облике и поведении.

Яков писал в одном из писем Марии: «Вспоминаю в последнем письме слова о христианстве. Это совершенно правильно, и кажется, уже нечто похожее писал тебе. Только внешняя сторона, очень привлекательная, нам доступна. Исходит тепло, успокоение, обещание. Оно детское в его народном употреблении: хорошо себя ведешь – похвалят, плохо – накажут» [8, 332].

Герой упоминает о теплоте, покое, то есть об умиротворенности, которая исходит от «внешнего» обрядового христианства, но четко признается, что остальное для него трудно осознаваемое. Это вновь, как и в «Зеленом шатре», кажется противоречивым, ведь Яков ведет себя как настоящий христианин по отношению и к близким, и к дальним людям.

Противоречие между поведением главного героя и его рассуждениями становятся понятны в финале романа в главе 50 «Архив» (2011), помещенной перед «Эпилогом». Нора, внучка Якова, к которой после смерти Марии попали письма Якова и Маруси, узнав подлинную правду о том, что Генрих предал своего отца Якова (побежал на следующий день после ареста отца отрекаться, доносить, оправдываться, и гробить окончательно своего отца), задала себе горький вопрос: «Что за порча? Страх, трусость…» [8, 718] и внезапно попала в ближайший к ее дому Храм Космы и Дамиана: «Зачем-то вошла… Что там пели было не разобрать, но это не имело значения» [8, 718]. Нора заплакала, хотя она считает, что «православие не имело к ней никакого отношения, как и другие религии, «но сердце отозвалось на звуки» [8, 719], ведь вера заложена в подсознании.

И она услышала в душе «ужасный плач своего отца – Генриха», маленького Генриха, «несносного ребенка» и почувствовала, что «плачет вместе с ним, этим мальчиком, бывшим отцом и будущим отцом» и поняла, что «зло, которое он совершил, не растворяется во времени» [8, 719], а нависает даже над новыми поколениями людей.

Автор пишет: «Это был канун Преображения Господня. “Обыкновенно свет без пламени исходит в этот день с Фавора…” Да, да, конечно. Свет без пламени… Свет уже померк, но праздник еще не кончился… Стало легко, как будто кто-то снял с нее всю тяготу этого дня» [8, 721].

То, что произошло с Норой, доказывает, что только раскаяние, полное покаяние снимает вину с человека Благодатью Божьей.

И героиня решает написать книгу, которую «не дописал дед». Но рассуждая о героя, она вновь приходит к «умствованию», решает, что человеку свойственны «сто тысяч сущностей», которые образуют его «временную обитель», то есть тело. И в этом заключается бессмертие человека: «А ты, человек, белый мужчина и черная женщина, идиот, гений, нигерийский пират <…> только временный дом…» [8, 722].

В «Эпилоге» эта тема о бессмертии, растворенном в «ста тысячах сущностей» получает развитие: «Все кончается хорошо: за хеппиэндом следует смерть», - иронизирует автор, мысленно оживляя ушедших и живущих.

Таким образом, мотив «имаго», широко развернутый в романе «Зеленый шатер», получает более скромное, но глубокое продолжение в «Лестнице Якова» в библейской формулировке «детскость».

Общим для обоих произведений является: 1) противоречивость решения проблемы «имаго» - «детскости», подменой понятием «инфантилизм»; 2) автор-повествователь связывает указанный мотив с главными героями, нарушая логику повествователя двойственностью трактовки образов протагонистов тем, что приписывает им то свойства «спасительной детскости», восходящей к Евангелию (чистоту сердца, искренность, незлобивость, всепрощение), то свойство насекомых (имаго, стадии неотении), более близкое к пониманию инфантильности (неспособность приспосабливаться к жизни); 3) проецирование образа Михи (как обладателя свойствами детскости) на образ князя Мышкина Ф.М. Достоевского (из романа «Идиот»), а Якова Осецкого на образ подсознательного праведничества, человека, живущего по законам совести, верности и мужской чести, хотя не соблюдающего никакой обрядности; 4) главными качествами характеров главных героев является жертвенность ради близких, желание любой ценой вплоть до собственной гибели отдать свою любовь и заботу жене и детям.

Сложность и неоднозначность воплощения мотива «имаго», смешение его с традиционным для русской культуры мотивом «детскость», очевидно, связано с динамикой мировоззрения автора-повествователя, ищущего ответ на самые трудные вопросы бытия.