Репрессированная лексика В. Шаламова
В.
Б. КрячкоБиблиографическое описание статьи для цитирования:
Крячко
В.
Б.,
Инкин
А.
Н. Репрессированная лексика В. Шаламова // Научно-методический электронный журнал «Концепт». –
2014. – Т. 20. – С.
371–375. – URL:
http://e-koncept.ru/2014/54335.htm.
Аннотация. Статья посвящена декодированию некоторых текстов «Колымских рассказов» В. Шаламова и выявлению смысловых доминант. В основе декодирования – семный анализ текстовых фрагментов, позволяющий выявить особенности лагерного быта. Большое внимание в работе уделяется специфической лагерной лексике, которая может быть названа репрессированной.
Похожие статьи
Текст статьи
Инкин Алексей Николаевич,студент,Волжскийполитехнический институт(филиал) ФГБОУ ВПО «Волгоградский государственный технический университет», г. Волжский
Крячко Владимир Борисович,кандидат филологических наук, доцент кафедры иностранных языков, Волжскийполитехнический институт(филиал) ФГБОУ ВПО «Волгоградский государственный технический университет», г. Волжскийya.usto@yandex.ru
Репрессированнаялексика В. Шаламова
Аннотация Статьяпосвящена декодированию некоторых текстов«Колымских рассказов» В. Шаламова и выявлению смысловых доминант. В основе декодирования –семный анализтекстовых фрагментов, позволяющий выявить особенности лагерного быта. Большое внимание в работе уделяется специфической лагерной лексике, которая может быть названа репрессированной.Ключевые слова: изоморфизм, концепт, информация, репрессированная лексика, сема, семема
Лингвокультурология, исповедующая изоморфизм языка и культуры, опирается на систему понятий, в основе, которой находится концепт, как многомерное смысловое образование, «включающее понятийное, образное и ценностное измерения» [1]. Несмотря на большой понятийный разброс вокруг термина «концепт», важно отметить положение «о несводимости концепта к имени или к значению слова» [2], о его «транслируемости в другие лингвокультуры» [там же], а также важно обратить внимание на способность концепта быть «феноменом культуры» и «феноменом индивидуального сознания» [там же].Последнее обстоятельство позволяет слову служить индикатором социальной и духовной активности [3], повышая статус языковой личности, не только как носителя культурной идентичности, но и как выразителя индивидуального культурного опыта.
Большое значение концепт играет в художественном тексте, как носитель потенциально или актуально значимой информации. Информация, обретающая смысл, становится актуально значимой в результате интерпретации текста. Текст декодируется в результате выведения смысла интерпретатором из языковых знаков, находящихся в многомерных отношенияхне только с интерпретатором, планом содержания, но идруг с другом. Таким образом, авторская концептосфера выясняется в результате прочтения и понимания того, что хотел сказать автор. В этом смысле большое значение играет не только активная текстовая лексика, которая выступает в ролииндикаторов формализованного смысла, но и главным образом, затекстовая информация, которую необходимо вывести, т.е. сделать актуальной. Так, под выражением «репрессированная лексика» мы предлагаем понимать не только «лексические единицы, актуализирующие запрет на формализацию определенных смыслов» [4], но и те слова, которые вошли в лексический корпус языка в результате определенных событий, повлиявших на языковое сознание и породивших криминальный характер общения(блатной жаргон, лагерная лексика).
Первые лагеря на территории Советской республики появились летом 1918 года. Правительственные распоряжения, предписывали проводить «беспощадный массовый террор» против классовых врагов, «сомнительных» отсылать в концентрационный лагерь. «Официальному появлению новых карательных учреждений способствовал декрет Совета Народных Комиссаров от 5 сентября 1918 года» [5].Большевистская власть приступила к уничтожению своих действительных и потенциальных противников, несмотря на общепринятые процессуальные нормы и правовые гарантии. Теперь человеческая жизнь стала зависеть от «милости» большевистских вождей. Насилие стало универсальным средством достижения намеченных целей. Стремительному росту численности лагерей способствовали также гражданская война и политический террор.«К концу 1921 года на территории СССР функционировало 122 лагеря» [6]. В феврале 1922 года образовалось Государственное политическое управление при НКВД, заменившее ВЧК, в 1923 году оно выделилось из Наркомата внутреннихдел и перешло в подчинение СНК. Вместе с ГПУ выделилась и обособленная репрессивная система, в которую вошли подведомственные ГПУ внутренние тюрьмы, изоляторы и концентрационные лагеря особого назначения. Деятельность подобной системы основывалась на внутриведомственных актах, она не подчинялась общегосударственному законодательству и была исключена из поля зрения общественности.Террор большевиков против политических противников имел целью пресечь любые попытки инакомыслия. С каждым днем лагеря росли и набирали мощь. Авторитарная власть получила в свои руки «законный» инструмент для политического и экономического воздействия на общество –ГУЛАГ.Человек, попавший в лагерь, очень быстро терял человеческий облик, физические силы и моральные принципы. Чтобы выжить в Гулаге заключенные должны были бороться c другими узниками за еду, жилье, и медицинскую помощь. Некоторые заключенные уходили в религиозные или интеллектуальные раздумья, чтобы сохранить хоть видимость разума. Гулаг доводил узников до отчаяния. В.Т. Шаламов писал: «С первой тюремной минуты мне было ясно, что никаких ошибок в арестах нет, что идет планомерное истребление целой «социальной» группы –всех, кто запомнил из русской истории последних лет не то, что в ней следовало запомнить» [7].Варлам Тихонович Шаламов, автор «Колымских рассказов», прошел через ГУЛАГ, отдав ему почти двадцать лет своей жизни. Свой нечеловеческий по жуткости опыт, прозванный самим автором «подземным», он воплотил в слове. Такое трудно, порой невозможно читать, особенно если вспомнить принципы гуманизма, заложенные в великуюрусскую и особенно советскую литературу, призванную воспитывать духовно и нравственно, формировать моральный облик советских граждан. Вспомним горьковское «Всем лучшим в себе я обязан книгам» и «Человек–это звучит гордо». Вернее,было бы назвать этот опыт антигуманным, а память об этом античеловеческой. Не случайно, по мнению В. Шаламова, жизнь делится на две части: ту, что "здесь" и ту, что «там». Жизнь «там» не смешивается ни с чем и не забывается. «Подземный опыт не увеличивает общий опыт жизни –“там” все масштабы смещены, и знания, приобретенные “там” для “вольной жизни” не годятся» [8]. И тем не менее, "там" тоже человек –дело его рук, ума, слов. Только слова эти перевернутые, абсурдные, аморальные. Сема ‘смерти’, повторенная многократно в рассказе «Надгробное слово», становится ведущей темой, пронизывающей все «Колымские рассказы». Сама интонация «Надгробного слова» –скорбная, реквиемная –является как бы общим камертоном повествования:«Все умерли… Умер Николай Казимирович Барбэ, один из организаторов российского комсомола, товарищ, помогавший мне вытащить большой камень из узкого шурфа, расстрелян за невыполнение плана участком…Умер Дмитрий Николаевич Орлов, бывший референт Кирова, с ним мы пилили дрова в ночной смене на прииске… Умер экономист Семен Алексеевич Шейнин, добрый человек…Умер Иван Яковлевич Федяхин, философ, волоколамский крестьянин, организатор первого в России колхоза…Умер Фриц Давид. Это был голландский коммунист, работник Коминтерна, обвинявшийся в шпионаже. У него были прекрасные вьющиеся волосы…»[9].Этот рассказ —о тех, кто был рядом с Шаламовым в самую страшную колымскую пору –в предвоенные годы. Писатель дает своего рода социологический срез жертв сталинского террораи показывает, кем были люди, объявленные «врагами народа». Автор вспоминает по именам своих товарищей по лагерям. Вызывая в памяти скорбный мартиролог, он рассказывает, кто и как умер, кто и как мучился, кто и на что надеялся, кто и как себя вёл в этом Освенциме без печей, как называл Шаламов колымские лагеря. Мало кому удалось выжить, мало, кому удалось выстоять и остаться нравственно несломленным.Проблематика рассказа –это, прежде всего, вопрос о правомерности борьбы человека с государственной машиной, о возможности активно влиять на свою судьбу, о путях сохранения человеческого достоинства в нечеловеческих условиях. "Надгробное слово", начинается со слов: "Все умерли..." Писатель по очереди воскрешает в памяти тех, с кем встречался и кого пережил в лагерях: своего товарища, расстрелянного за невыполнение плана его участком, французского коммуниста, которого бригадир убил одним ударом кулака, своего однокурсника, с которым встретились через 10 лет в камере Бутырской тюрьмы... Смерть каждого из них выглядит как нечто неизбежное, будничное, обыденное. Смерть –это не самое страшное –вот, что поражает больше всего. Чаще она не трагедия, а спасение от мук, если это своя смерть, или возможность извлечь какуюлибо выгоду, если чужая. Его герои повидали в лагерях все ступени низости и душевного падения, но сами устояли. Значит, как ни трудно, но устоять все же можно. Даже в колымском аду! Это, вероятно, и есть главный урок Шаламова для читателей. Нравственный урок для настоящего и будущего, без поучений и морализирования.Вообще лейтмотив "Колымских рассказов" заключается в том, что смерть –самаяобыденная, житейская вещь –дело привычное. Квантитативный анализ рассказа, в основу которого положена бинарная оппозиция Жизнь –Смерть, показывает, что лексем ‘смерти’ (умерли, убили, расстрелянный, смерть, голод, болезни, ослабление, упадок) больше, чем лексем ‘жизни’ (надежда, боролись, выжил, жизнь, свобода). Однако, семный анализ показывает то, что скрыто от глаз и не подчиняется количественному подсчету, а именно: ‘жизнь’ более вариативна. Эту мысль поддерживают, например: 1) семема “профессии”, которые обретают в текстах "Колымских рассказов" совершенно иной (жизнеутверждающий) смысл: смотритель, старший смотритель, инструментальщиккладовщик, бригадир, замерщик, учетчик, экономист, прораб, десятник, пойнтист; 2) семема “еда”: хлеб, масло, сахар, кашашрапнель. Среди наименований профессий обращает на себя внимание акцент на измерение чужого труда –не труд, как процесс, производство, не техническое его обоснование, а попытка его измерить, учесть, распределить продукцию и все проконтролировать. Отсюда такая тщательная деталировка (смотритель, старший смотритель, замерщик, учетчик, экономист, прораб, десятник). Имеется множество специфических "лагерных" профессий коногон, забойщик или починочный ночной портной. Однако, наиболее специфичными и "квалифицированными" являются профессии пойнтиста и бойлериста, "вызывающие зависть в бараках пятьдесят восьмой статьи" [9, с. 268]. Подобная вариативность профессий –безусловное свидетельство в пользу "жизни". Даже "зависть" по отношению к той или иной профессии вызвана желанием выжить, уцелеть. Голод –это ‘смерть’, причем едва ли не самая тягостная. Борьба с ним –естественная потребность любого живого организма, закрепленная на уровне инстинкта. Поэтому еда, пища, столь необходимая для поддержания жизни во всех ее проявлениях, в языковом сознании выполняет роль символа, т.е. символа жизни. Самые древние культы связаны с принятием пищи –трапезой, включая Таинство Евхаристии. Подобный феномен можно назвать общекультурным явлением, естественным свойством человеческой природы. Однако в лагере 'еда' обретает неестественные, извращенные свойства, аккумулируя в себе дополнительные смыслы. Связано это с тем, что символический и содержательный план лагерной 'еды' "слипаются", изза чего оба плана трудноразличимы: еда как средство, еда как цель, еда как товар. Не случайно описание продуктов занимает значительное текстовое пространство, а содержательный план оказывается подробным и детально прорисованным. Удивительно, но при столь подробной деталировке ‘еды’ она лишена втекстах В. Шаламова всякого вкуса и гастрономической изысканности. Ее назначение предельно функциональное –утолить голод –и лишено всякой эстетики. Еда проглатывается быстро и сразу, чтобы никто не украл и не отнял (рассказ «Хлеб»). "Хлеб все едят сразу –так никто не украдет,и никто не отнимет, да и сил нет его уберечь. Не надо только торопиться, не надо запивать его водой, не надо жевать. Надо сосать его, как сахар, как леденец. Потом можно взять кружку чаю –тепловатой воды, зачерненной жженой коркой.Съедена селедка, съеден хлеб, выпит чай. Сразу становится жарко и никуда не хочется идти, хочется лечь..."[9, с. 91]. Чтото животное есть в этом восприятии еды –только по запаху, исключающему все остальное. "Народная поговорка –когда я ем, я глух и нем”–известна каждому. Можно бы добавить: "и слеп", ибо функция зрения при такой еде сосредоточивается на помощи вкусовому восприятию. Когда я чтолибо нащупываю рукой глубоко в шкафу и восприятие локализовано на кончиках пальцев, я ничего не вижу и неслышу, все вытеснено напряжением ощущения осязательного. Так и сейчас, переступив порог хлебозавода, я стоял, не видя сочувственных и доброжелательных лиц рабочих < >, и не слышал слов мастера, < > –я ничего не слышал. Я не ощущал и того тепла жарко натопленного цеха, тепла, по которому так стосковалось за долгую зиму тело. Я вдыхал запах хлеба..." [9, с. 94]. Итак, пища описывается не как предмет гастрономического вожделения c подробной детализацией ее вкусовых свойств, но как процесс ее добывания поройценой жизни (рассказ «Ягоды»). Вокруг еды выстраивается многоплановая сюжетная линия (рассказ «Сухим пайком»), сопоставимая с ходом самой жизни. Иными словами, еда является мерилом жизни, однако не предельным ее смыслом (рассказ «Сгущенное молоко»).В тексте «Надгробного слова» много специфической лагерной лексики (нары, блатной, бытовик, враг народа, рецидивист, барак, лагерь, уголовник, блатарь, кайло). Есть несколько единиц, представляющих особый лагерный метаязык: "кант", "припухнуть". "Кант" –это широко распространенный лагерный термин. Обозначает он чтото вроде временного отдыха, не то что полный отдых (в таком случае говорят: он "припухает", "припух" на сегодня), а такую работу, при которой человек не выбивается из сил, легкую временную работу" [9,с. 38]. Однако, в тексте нет ни одной инвективы, табуизированной единицы или «фени». Конец рассказа поособому жизнеутвержадющ, потому что даже в лагере люди могут мечтать и верить. Оказывается, и в этом перевернутом мире, где «тюрьма –это свобода» [9, с. 270], находятся те, кто выбирает свободу. Особое значение для писателя имела та невоплощенная, трагически оборванная правда, которую олицетворяли сотни тысяч погибших от сталинских репрессий –он признавал и за ними бесспорное право на незримое участие в спорах о судьбе времени. Шаламову очень близко то высокое, этически ответственное отношение к истории, которое выражено в словах М.Я. Гефтера: «История –это диалог живых с мертвыми»[10], и он так же убежден, что этот диалог должен быть честным, без высокомерия и подтасовок. Все это обусловило органический историзм его прозы, ее глубокую художественную объективность.«Колымские рассказы» –это поиски нового выражения, а тем самым и нового содержания. Новая, необычная форма для фиксации исключительного состояния, исключительных обстоятельств, которые, оказывается, могут быть и в истории, и в человеческой душе. Человеческая душа, её пределы, её моральные границы растянуты безгранично –исторический опыт помочь тут не может [11].Таким образом, репрессированная лексика в текстах «Колымских рассказов»В. Шаламова —это не просто запрещенная лексика, замещенная эвфемизмами. Это трагедия языкового сознания, привыкшего жить в состоянии постоянной несвободы. Вместе с тем это попытка решить внутриязыковую дилемму «жизньсмерть» путем выбора, совершающегося каждую минуту и постоянно. Язык оказывается решающей силой в этом выборе. Выясняется, что несмотря на ложь и смерть, царящую в мире, язык нуждается в правде и жизни.
Ссылки на источники
1. Карасик В.И. Языковаякристаллизация смысла. –М.: Гнозис, 2010. –С. 121.2. Карасик В.И. Языковая матрица культуры. Волгоград: Парадигма, 2012. –С. 134. 3. Крячко В.Б. Имя и именуемое // Вопросы филологических наук. 2011. № 6. С. 57. 4. Инкин А.Н., Крячко В.Б. Репрессированные слова в поэтических текстах О. Мандельштама.Альманах современной науки и образования. Тамбов: Грамота, 2013. № 5 (72). –С. 85.5. http://ru.wikipedia.org/wiki/ГУЛаг[дата обращения 04.02.2014]6. http://www.hrono.ru/dokum/terror1918.html[дата обращения 04.02.2014].7. http://lenta.ru/articles/2013/09/27/gulag/[дата обращения 04.02.2014].8. Шаламов В.Т. Воспоминания. –М.: «Олимп», «АСТ», 2001. –с. 3.9. Шаламов В.Т. Колымские рассказы. –СПб: "Азбукаклассика, 2008. –с. 256261.10. http://shalamov.ru/research/99/[дата обращения 04.02.2014].11. http://shalamov.ru/library/21/61.html[дата обращения 04.02.2014].
Inkin Alexei,student of Volzhsky Polytechnic Institute (a branch) of Volgograd State Technique University, VolzhskyKryachkoVladimir,
Candidate of Philological Sciences, associate professor at the chair of foreign languages Volzhsky Polytechnic Institute, Volzhsky
Shalamov’s repressed lexiconAbstract. The paper is devoted to decoding some texts of the Kolyma stories by V. Shalamov and identifying semantic dominants. Decoding is based on seme analysis of text fragments that allows to reveal features of repressed life. Great attention is paid to specific prisonlexicon which can be defined as repressed.Keywords:isomorphism, concept, information, repressed lexicon, seme, sememe.
Крячко Владимир Борисович,кандидат филологических наук, доцент кафедры иностранных языков, Волжскийполитехнический институт(филиал) ФГБОУ ВПО «Волгоградский государственный технический университет», г. Волжскийya.usto@yandex.ru
Репрессированнаялексика В. Шаламова
Аннотация Статьяпосвящена декодированию некоторых текстов«Колымских рассказов» В. Шаламова и выявлению смысловых доминант. В основе декодирования –семный анализтекстовых фрагментов, позволяющий выявить особенности лагерного быта. Большое внимание в работе уделяется специфической лагерной лексике, которая может быть названа репрессированной.Ключевые слова: изоморфизм, концепт, информация, репрессированная лексика, сема, семема
Лингвокультурология, исповедующая изоморфизм языка и культуры, опирается на систему понятий, в основе, которой находится концепт, как многомерное смысловое образование, «включающее понятийное, образное и ценностное измерения» [1]. Несмотря на большой понятийный разброс вокруг термина «концепт», важно отметить положение «о несводимости концепта к имени или к значению слова» [2], о его «транслируемости в другие лингвокультуры» [там же], а также важно обратить внимание на способность концепта быть «феноменом культуры» и «феноменом индивидуального сознания» [там же].Последнее обстоятельство позволяет слову служить индикатором социальной и духовной активности [3], повышая статус языковой личности, не только как носителя культурной идентичности, но и как выразителя индивидуального культурного опыта.
Большое значение концепт играет в художественном тексте, как носитель потенциально или актуально значимой информации. Информация, обретающая смысл, становится актуально значимой в результате интерпретации текста. Текст декодируется в результате выведения смысла интерпретатором из языковых знаков, находящихся в многомерных отношенияхне только с интерпретатором, планом содержания, но идруг с другом. Таким образом, авторская концептосфера выясняется в результате прочтения и понимания того, что хотел сказать автор. В этом смысле большое значение играет не только активная текстовая лексика, которая выступает в ролииндикаторов формализованного смысла, но и главным образом, затекстовая информация, которую необходимо вывести, т.е. сделать актуальной. Так, под выражением «репрессированная лексика» мы предлагаем понимать не только «лексические единицы, актуализирующие запрет на формализацию определенных смыслов» [4], но и те слова, которые вошли в лексический корпус языка в результате определенных событий, повлиявших на языковое сознание и породивших криминальный характер общения(блатной жаргон, лагерная лексика).
Первые лагеря на территории Советской республики появились летом 1918 года. Правительственные распоряжения, предписывали проводить «беспощадный массовый террор» против классовых врагов, «сомнительных» отсылать в концентрационный лагерь. «Официальному появлению новых карательных учреждений способствовал декрет Совета Народных Комиссаров от 5 сентября 1918 года» [5].Большевистская власть приступила к уничтожению своих действительных и потенциальных противников, несмотря на общепринятые процессуальные нормы и правовые гарантии. Теперь человеческая жизнь стала зависеть от «милости» большевистских вождей. Насилие стало универсальным средством достижения намеченных целей. Стремительному росту численности лагерей способствовали также гражданская война и политический террор.«К концу 1921 года на территории СССР функционировало 122 лагеря» [6]. В феврале 1922 года образовалось Государственное политическое управление при НКВД, заменившее ВЧК, в 1923 году оно выделилось из Наркомата внутреннихдел и перешло в подчинение СНК. Вместе с ГПУ выделилась и обособленная репрессивная система, в которую вошли подведомственные ГПУ внутренние тюрьмы, изоляторы и концентрационные лагеря особого назначения. Деятельность подобной системы основывалась на внутриведомственных актах, она не подчинялась общегосударственному законодательству и была исключена из поля зрения общественности.Террор большевиков против политических противников имел целью пресечь любые попытки инакомыслия. С каждым днем лагеря росли и набирали мощь. Авторитарная власть получила в свои руки «законный» инструмент для политического и экономического воздействия на общество –ГУЛАГ.Человек, попавший в лагерь, очень быстро терял человеческий облик, физические силы и моральные принципы. Чтобы выжить в Гулаге заключенные должны были бороться c другими узниками за еду, жилье, и медицинскую помощь. Некоторые заключенные уходили в религиозные или интеллектуальные раздумья, чтобы сохранить хоть видимость разума. Гулаг доводил узников до отчаяния. В.Т. Шаламов писал: «С первой тюремной минуты мне было ясно, что никаких ошибок в арестах нет, что идет планомерное истребление целой «социальной» группы –всех, кто запомнил из русской истории последних лет не то, что в ней следовало запомнить» [7].Варлам Тихонович Шаламов, автор «Колымских рассказов», прошел через ГУЛАГ, отдав ему почти двадцать лет своей жизни. Свой нечеловеческий по жуткости опыт, прозванный самим автором «подземным», он воплотил в слове. Такое трудно, порой невозможно читать, особенно если вспомнить принципы гуманизма, заложенные в великуюрусскую и особенно советскую литературу, призванную воспитывать духовно и нравственно, формировать моральный облик советских граждан. Вспомним горьковское «Всем лучшим в себе я обязан книгам» и «Человек–это звучит гордо». Вернее,было бы назвать этот опыт антигуманным, а память об этом античеловеческой. Не случайно, по мнению В. Шаламова, жизнь делится на две части: ту, что "здесь" и ту, что «там». Жизнь «там» не смешивается ни с чем и не забывается. «Подземный опыт не увеличивает общий опыт жизни –“там” все масштабы смещены, и знания, приобретенные “там” для “вольной жизни” не годятся» [8]. И тем не менее, "там" тоже человек –дело его рук, ума, слов. Только слова эти перевернутые, абсурдные, аморальные. Сема ‘смерти’, повторенная многократно в рассказе «Надгробное слово», становится ведущей темой, пронизывающей все «Колымские рассказы». Сама интонация «Надгробного слова» –скорбная, реквиемная –является как бы общим камертоном повествования:«Все умерли… Умер Николай Казимирович Барбэ, один из организаторов российского комсомола, товарищ, помогавший мне вытащить большой камень из узкого шурфа, расстрелян за невыполнение плана участком…Умер Дмитрий Николаевич Орлов, бывший референт Кирова, с ним мы пилили дрова в ночной смене на прииске… Умер экономист Семен Алексеевич Шейнин, добрый человек…Умер Иван Яковлевич Федяхин, философ, волоколамский крестьянин, организатор первого в России колхоза…Умер Фриц Давид. Это был голландский коммунист, работник Коминтерна, обвинявшийся в шпионаже. У него были прекрасные вьющиеся волосы…»[9].Этот рассказ —о тех, кто был рядом с Шаламовым в самую страшную колымскую пору –в предвоенные годы. Писатель дает своего рода социологический срез жертв сталинского террораи показывает, кем были люди, объявленные «врагами народа». Автор вспоминает по именам своих товарищей по лагерям. Вызывая в памяти скорбный мартиролог, он рассказывает, кто и как умер, кто и как мучился, кто и на что надеялся, кто и как себя вёл в этом Освенциме без печей, как называл Шаламов колымские лагеря. Мало кому удалось выжить, мало, кому удалось выстоять и остаться нравственно несломленным.Проблематика рассказа –это, прежде всего, вопрос о правомерности борьбы человека с государственной машиной, о возможности активно влиять на свою судьбу, о путях сохранения человеческого достоинства в нечеловеческих условиях. "Надгробное слово", начинается со слов: "Все умерли..." Писатель по очереди воскрешает в памяти тех, с кем встречался и кого пережил в лагерях: своего товарища, расстрелянного за невыполнение плана его участком, французского коммуниста, которого бригадир убил одним ударом кулака, своего однокурсника, с которым встретились через 10 лет в камере Бутырской тюрьмы... Смерть каждого из них выглядит как нечто неизбежное, будничное, обыденное. Смерть –это не самое страшное –вот, что поражает больше всего. Чаще она не трагедия, а спасение от мук, если это своя смерть, или возможность извлечь какуюлибо выгоду, если чужая. Его герои повидали в лагерях все ступени низости и душевного падения, но сами устояли. Значит, как ни трудно, но устоять все же можно. Даже в колымском аду! Это, вероятно, и есть главный урок Шаламова для читателей. Нравственный урок для настоящего и будущего, без поучений и морализирования.Вообще лейтмотив "Колымских рассказов" заключается в том, что смерть –самаяобыденная, житейская вещь –дело привычное. Квантитативный анализ рассказа, в основу которого положена бинарная оппозиция Жизнь –Смерть, показывает, что лексем ‘смерти’ (умерли, убили, расстрелянный, смерть, голод, болезни, ослабление, упадок) больше, чем лексем ‘жизни’ (надежда, боролись, выжил, жизнь, свобода). Однако, семный анализ показывает то, что скрыто от глаз и не подчиняется количественному подсчету, а именно: ‘жизнь’ более вариативна. Эту мысль поддерживают, например: 1) семема “профессии”, которые обретают в текстах "Колымских рассказов" совершенно иной (жизнеутверждающий) смысл: смотритель, старший смотритель, инструментальщиккладовщик, бригадир, замерщик, учетчик, экономист, прораб, десятник, пойнтист; 2) семема “еда”: хлеб, масло, сахар, кашашрапнель. Среди наименований профессий обращает на себя внимание акцент на измерение чужого труда –не труд, как процесс, производство, не техническое его обоснование, а попытка его измерить, учесть, распределить продукцию и все проконтролировать. Отсюда такая тщательная деталировка (смотритель, старший смотритель, замерщик, учетчик, экономист, прораб, десятник). Имеется множество специфических "лагерных" профессий коногон, забойщик или починочный ночной портной. Однако, наиболее специфичными и "квалифицированными" являются профессии пойнтиста и бойлериста, "вызывающие зависть в бараках пятьдесят восьмой статьи" [9, с. 268]. Подобная вариативность профессий –безусловное свидетельство в пользу "жизни". Даже "зависть" по отношению к той или иной профессии вызвана желанием выжить, уцелеть. Голод –это ‘смерть’, причем едва ли не самая тягостная. Борьба с ним –естественная потребность любого живого организма, закрепленная на уровне инстинкта. Поэтому еда, пища, столь необходимая для поддержания жизни во всех ее проявлениях, в языковом сознании выполняет роль символа, т.е. символа жизни. Самые древние культы связаны с принятием пищи –трапезой, включая Таинство Евхаристии. Подобный феномен можно назвать общекультурным явлением, естественным свойством человеческой природы. Однако в лагере 'еда' обретает неестественные, извращенные свойства, аккумулируя в себе дополнительные смыслы. Связано это с тем, что символический и содержательный план лагерной 'еды' "слипаются", изза чего оба плана трудноразличимы: еда как средство, еда как цель, еда как товар. Не случайно описание продуктов занимает значительное текстовое пространство, а содержательный план оказывается подробным и детально прорисованным. Удивительно, но при столь подробной деталировке ‘еды’ она лишена втекстах В. Шаламова всякого вкуса и гастрономической изысканности. Ее назначение предельно функциональное –утолить голод –и лишено всякой эстетики. Еда проглатывается быстро и сразу, чтобы никто не украл и не отнял (рассказ «Хлеб»). "Хлеб все едят сразу –так никто не украдет,и никто не отнимет, да и сил нет его уберечь. Не надо только торопиться, не надо запивать его водой, не надо жевать. Надо сосать его, как сахар, как леденец. Потом можно взять кружку чаю –тепловатой воды, зачерненной жженой коркой.Съедена селедка, съеден хлеб, выпит чай. Сразу становится жарко и никуда не хочется идти, хочется лечь..."[9, с. 91]. Чтото животное есть в этом восприятии еды –только по запаху, исключающему все остальное. "Народная поговорка –когда я ем, я глух и нем”–известна каждому. Можно бы добавить: "и слеп", ибо функция зрения при такой еде сосредоточивается на помощи вкусовому восприятию. Когда я чтолибо нащупываю рукой глубоко в шкафу и восприятие локализовано на кончиках пальцев, я ничего не вижу и неслышу, все вытеснено напряжением ощущения осязательного. Так и сейчас, переступив порог хлебозавода, я стоял, не видя сочувственных и доброжелательных лиц рабочих < >, и не слышал слов мастера, < > –я ничего не слышал. Я не ощущал и того тепла жарко натопленного цеха, тепла, по которому так стосковалось за долгую зиму тело. Я вдыхал запах хлеба..." [9, с. 94]. Итак, пища описывается не как предмет гастрономического вожделения c подробной детализацией ее вкусовых свойств, но как процесс ее добывания поройценой жизни (рассказ «Ягоды»). Вокруг еды выстраивается многоплановая сюжетная линия (рассказ «Сухим пайком»), сопоставимая с ходом самой жизни. Иными словами, еда является мерилом жизни, однако не предельным ее смыслом (рассказ «Сгущенное молоко»).В тексте «Надгробного слова» много специфической лагерной лексики (нары, блатной, бытовик, враг народа, рецидивист, барак, лагерь, уголовник, блатарь, кайло). Есть несколько единиц, представляющих особый лагерный метаязык: "кант", "припухнуть". "Кант" –это широко распространенный лагерный термин. Обозначает он чтото вроде временного отдыха, не то что полный отдых (в таком случае говорят: он "припухает", "припух" на сегодня), а такую работу, при которой человек не выбивается из сил, легкую временную работу" [9,с. 38]. Однако, в тексте нет ни одной инвективы, табуизированной единицы или «фени». Конец рассказа поособому жизнеутвержадющ, потому что даже в лагере люди могут мечтать и верить. Оказывается, и в этом перевернутом мире, где «тюрьма –это свобода» [9, с. 270], находятся те, кто выбирает свободу. Особое значение для писателя имела та невоплощенная, трагически оборванная правда, которую олицетворяли сотни тысяч погибших от сталинских репрессий –он признавал и за ними бесспорное право на незримое участие в спорах о судьбе времени. Шаламову очень близко то высокое, этически ответственное отношение к истории, которое выражено в словах М.Я. Гефтера: «История –это диалог живых с мертвыми»[10], и он так же убежден, что этот диалог должен быть честным, без высокомерия и подтасовок. Все это обусловило органический историзм его прозы, ее глубокую художественную объективность.«Колымские рассказы» –это поиски нового выражения, а тем самым и нового содержания. Новая, необычная форма для фиксации исключительного состояния, исключительных обстоятельств, которые, оказывается, могут быть и в истории, и в человеческой душе. Человеческая душа, её пределы, её моральные границы растянуты безгранично –исторический опыт помочь тут не может [11].Таким образом, репрессированная лексика в текстах «Колымских рассказов»В. Шаламова —это не просто запрещенная лексика, замещенная эвфемизмами. Это трагедия языкового сознания, привыкшего жить в состоянии постоянной несвободы. Вместе с тем это попытка решить внутриязыковую дилемму «жизньсмерть» путем выбора, совершающегося каждую минуту и постоянно. Язык оказывается решающей силой в этом выборе. Выясняется, что несмотря на ложь и смерть, царящую в мире, язык нуждается в правде и жизни.
Ссылки на источники
1. Карасик В.И. Языковаякристаллизация смысла. –М.: Гнозис, 2010. –С. 121.2. Карасик В.И. Языковая матрица культуры. Волгоград: Парадигма, 2012. –С. 134. 3. Крячко В.Б. Имя и именуемое // Вопросы филологических наук. 2011. № 6. С. 57. 4. Инкин А.Н., Крячко В.Б. Репрессированные слова в поэтических текстах О. Мандельштама.Альманах современной науки и образования. Тамбов: Грамота, 2013. № 5 (72). –С. 85.5. http://ru.wikipedia.org/wiki/ГУЛаг[дата обращения 04.02.2014]6. http://www.hrono.ru/dokum/terror1918.html[дата обращения 04.02.2014].7. http://lenta.ru/articles/2013/09/27/gulag/[дата обращения 04.02.2014].8. Шаламов В.Т. Воспоминания. –М.: «Олимп», «АСТ», 2001. –с. 3.9. Шаламов В.Т. Колымские рассказы. –СПб: "Азбукаклассика, 2008. –с. 256261.10. http://shalamov.ru/research/99/[дата обращения 04.02.2014].11. http://shalamov.ru/library/21/61.html[дата обращения 04.02.2014].
Inkin Alexei,student of Volzhsky Polytechnic Institute (a branch) of Volgograd State Technique University, VolzhskyKryachkoVladimir,
Candidate of Philological Sciences, associate professor at the chair of foreign languages Volzhsky Polytechnic Institute, Volzhsky
Shalamov’s repressed lexiconAbstract. The paper is devoted to decoding some texts of the Kolyma stories by V. Shalamov and identifying semantic dominants. Decoding is based on seme analysis of text fragments that allows to reveal features of repressed life. Great attention is paid to specific prisonlexicon which can be defined as repressed.Keywords:isomorphism, concept, information, repressed lexicon, seme, sememe.
