Форма выражения эмоций: крик человека, пораженного страхом
М.
М. КизинБиблиографическое описание статьи для цитирования:
Кизин
М.
М. Форма выражения эмоций: крик человека, пораженного страхом // Научно-методический электронный журнал «Концепт». –
2014. – Т. 20. – С.
61–65. – URL:
http://e-koncept.ru/2014/54272.htm.
Аннотация. Стремление осмыслить феномен страха и степень его влияния на жизнь как отдельного индивида, так и сообщества в целом с самых давних времен определило один из самых обсуждаемых предметов исследования. Но именно последние полтора столетия, характеризующиеся крайней тревогой о настоящем и будущем человечества, побудили ученых к более глубокому рассмотрению социокультурных условий генезиса, масштабности, спектра и вариаций страхов, что обозначило качественно новый этап в трансформации восприятия страха, выстраиваемом сквозь призму состояния постмодернистской культуры. Впоследствии многочисленными катастрофами, постигшими человеческое сообщество в XX-XXI веке, была вызвана к жизни «идея нестабильности», значительно расширившая понимание существа науки.
Текст статьи
Кизин Михаил Михайлович,кандидат искусствоведения, педагог дополнительного образования, руководитель Музыкальнодраматическойстудии«Мастеркласс с Народным артистом России Михаилом Кизиным»,ГБОУ«СОШ№ 2012», г. Москваkizine@bk.ru
Форма выражения эмоций: крик человека, пораженного страхом
Аннотация.Стремление осмыслить феномен страха и степень его влияния на жизнь как отдельного индивида, так и сообщества в целомс самых давних времен определили один изсамых обсуждаемых предметов исследования.Но именно последние полтора столетия,характерные крайней тревогой о настоящем и будущем человечества, побудили ученых к более глубокому рассмотрению социокультурных условийгенезиса, масштабности, спектраи вариаций страхов, что обозначило качественно новый этап в трансформациивосприятия страха, выстраиваемомсквозь призму состояния постмодернистской культуры. Впоследствиимногочисленными катастрофами, постигшими человеческое сообщество вXXXXIвеке, была вызвана к жизни «идея нестабильности», значительно расширившая понимание существа науки.Ключевые слова: крик человека, страх, рефлексия, смерть, хронификация жизни.
Говоря о достижениях, которые обрела научная рефлексия в области природы страха, его функций, свойств и особенностей, прежде всего, следует задаться вопросом об обусловленности страхов в социокультурном аспекте. Страх обусловлен ценностными и смысловыми ориентирами, которые могут быть заданы в конкретном обществе или –напротив не заданы. Результатом полученных теоретических знаний о том, как эволюционизируется проблема страха, каковы результаты данного процесса, стал ряд стратегий развития человеческой культуры и концепций защиты, что, вполне соответствуя реалиям современности, дает обоснование мировоззренческим ориентирам жизни изучаемых сообществ в XXI веке. В набольшей степени тому способствовало множество психологических теорий, вызванных к жизни теорией первичных влечений Фрейда. Ее выстраивание, строящееся на положении о невротическом характере происхождения любой системы защиты, опровергает саму возможность существования понятия о «здоровой» защите. Таким образом, необходимо определиться в научном подходе к вопросу о защите от страха, рассматривая ее либо в качестве психологического феномена, либо осознанного ментального действия. Еще Платон говорил о том, что «страх –это страсть, альтернативой которой является добродетель мужества»[1.С.174]. По классификации стоиков «страх –это ожидание зла. Ужас –это страх, наводящий оцепенение. Стыд –страх бесчестия. Робость –страх совершить действие. Потрясение –страх от непривычного представления. Испуг –страх, от которого отнимается язык. Мучение –страх перед неясным» [2.С.276].Каждый младенец, рождаясь со способностью кричать, вовлекается тем самым в процесс, устанавливающий независимое его дыхание. Силой первого крика определяется мера жизнеспособности младенца. Крик живого, переживающего свое рождение человека, становится знакомкак перехода в новое состояние, так и связанной с этим переходом боли.Что касается отношения криков младенца к речи, то специалисты в области детской клинической психологии преимущественно определяют их двумя аспектами. Анализируя предречевое развитие, С. Гречаный приходит к выводу о том, что «первый заключается в том, что различные по интонации крики являются знаками, воспринимаемым окружающими как сигналы дискомфортных состояний. Значение интонации всегда субъективно и связано с пониманием матерью конкретных причин крикаплача своего ребенка. Вторым является фонетический аспект, поскольку крики образуются в результате прохождения выдыхаемого воздуха через суженую голосовую щель» [3.С.196].Обратим внимание на бесконечную вариативность младенческих криков по их акустическим свойствам. Они не поддаются как запоминанию или воспроизведению, так и квалификации по какимлибо наукой разработанным фонетическим признакам. Между тем крик каждого ребенка обладает яркими индивидуальными чертами, выраженными настолько хорошо, что матерью он опознается по особенностям своего крика столь же безошибочно, как это возможно в дактилоскопии. Вхождение ребенка в жизнь, символизируемое первым криком, давно отмечалось в этнографических исследованиях. Например, Ф. Сумцовым, описывающим соответствующие обряды, сопровождавшие рождение ребенка, выделяется «акт высокой важности, первый болезненный крик человека' в области печали и юдоли» [4.С.69].Первой минуте жизни и первому крику всеми традиционными обществами, придается огромноезначение.И.А. Седакова приводит среди прочих любопытных фактов следующий со ссылкой наанглийскогоэтнографаС. Кицинджера:если новорожденный в западноафриканской деревне не закричит, то «повитуха закуривает сигарету и дым выдыхает на ребенка, «для духов», опосредуя, таким образом, связь между миром людей и миром духов —дуппи»[5.С.119]. Первый крик несметное количество раз интерпретировался с различных точек зрения не только философами, психологами и богословами, но и потами и художниками. И хотя превалирующие в первые после рождения дни компоненты крика фонетически интерпретируются как гласные звуки «а» и «э», доминируя «среди всех речевых сигналов первого года жизни» [3.С.199], одни полагают, что все же мать не способна «интерпретировать крикплач ребенка в 23 месяца»[6.С.18], другие указывают, «что первоначально младенец кричит без какойлибо цели. Содержание вкладывает в него ухаживающий за ребенком взрослый, для которого крик служит сигналом того или иного дискомфортного состояния ребенка»[7.С.15].Ряд специалистов отмечает, что на том же этапе начинают происходить качественные изменения: крик ребенка перемежается появляется гулением и смехом, и «с этого возраста ребенок начинает реагировать криком на прекращение общения с ним, удаление ярких предметов из ноля зрения и т.п. Нередко дети реагируют криком на перевозбуждение, особенно перед засыпанием» [8.С.76]. Распознавание интонационного обогащения крика дает основания фиксировать ребенка начало формирования в ребенке функции общения. Крик же продолжает, являясь целостной реакцией выражения дискомфортных функциональных состояний, выражать относительную степень или определенную фазу этого состояния. Перечисляя множество существующих представлений о новорожденных и открывая, порой сенсационные, новые знания о них, в книге «Разум вашего новорожденного ребенка» американский психолог и исследователь Д. Чемберлен бросает целый ряд обвинений врачамакушерам и неонатологам в игнорировании ценных сведений, полученных о новорожденных рядом ученых в последние десятилетия [9]. Ниспровергая миф о том, что крик новорожденного является признаком силы и здоровья, исследователь утверждает, что крик новорожденного младенца –ничто иное, как сигнал бедствия и просьба о помощи.Перестают считаться авторитетнымидоктринальные в недавнем прошлом мнения о том, что крики младенца носят случайный, беспричинный характер, звуки не дифференцируются, с изобретением спектрографии и иных новейших методов регистрации звуков и высокоточные измерения показали то, что многим родителям было дано знать интуитивно, и определенные значения и характер криков могут быть предметом научного рассмотрения. В настоящее время врачи распознают в криках информацию как о болезни и формах уродства, так и о недоедании и проблемах роста. Таким образом, в науке все более очевидным становится факт серьезной формы связи крика и признаков как минимум потребности или неудовлетворенности.Однако истинная природа крика распознается в первый миг рождения, счастливого для матери.Но крик самого ребенка в момент, когда пересекается пуповина, должен пониматься как крик страха.Французский акушер доктор Фредерик Лебойе, разработавший методику рождения без насилия, предлагает пересекать пуповину не сразу же после рождения, но после прекращения естественной ее пульсации[10.С.5]. Его настойчивость основывается на том, что обновление крови в плаценте происходит в контакте не с воздухом, но с кровью матери, которая обновляющейся в легких. Едва появляясь на свет, на пути к нему ребенок еще в полной мере зависит от матери, кроме воздуха, которым он уже должен дышать. Ф. Лебойе разъясняет это следующим образом: « Дыша, ребенок становится на путь независимости, автономии, свободы. И в то же время он попадает из вечности во временное пространство. Из непрерывности в колебания<…>Чтобыэтот переход произошел медленно, нежно —или внезапно, в панике и страхе, чтобы рождение стало пробуждением от приятного сна… или трагедией, —это зависит от нас»[10.С.7]. Ребенок издает, как выясняется далее, первый крик в состоянии аноксии —острой нехватке столь драгоценного для него кислорода, на которую весьма чувствительно отзывается нервная система. Происходит следующее: «При сдавлении пуповины количество крови у плода равно ее массе, обычно циркулирующей в плодном кровотоке. При установлении внеутробного типа кровообращения происходит быстрое падение кровяного давления и смерть наступает почти немедленно, до появления кровоизлияний. Когда кислородное голодание с последующим нарушением сердечной деятельности обусловлено отслойкой плаценты, сокращения матки продолжают выталкивать кровь из плаценты к плоду, что приводит к перегрузке кровообращения и вызывает резкое расширение предсердий и синусоидных капилляров печени»[11.С.172]. Большинство случаев смертей и травм новорожденных в перинатальный период обусловлена именно в природовой асфиксии. Следовательно, если родившийся человек выживает, то он издает крик ужаса и отчаянья. В любом случае ребенок, как следует из вышесказанного, испытав нехватку воздуха, получает значительную травму мозга, и, таким образом, в мир вступает личность с покалеченная, начинающая свой пусть с чувством страха перед тем, что разлучает –перед смертью.В связи с этим уместно обратиться к мысли Ницше: «Интеллектуальность боли: сама посебе она обозначает нето,что сиюминутно повреждено, ното,какую ценность имеет это повреждение для всего индивида»[12.С.86]. Соотнесем ее с той клинической картиной рождения, о которой пишет Лебойе:«Все светятся от удовольствия.Все, кроме ребенка.Ребенок, какой ребенок?Боже мой, это же невероятно!Это маска невыразимой тоски, руки, поднесенные к голове…Так выглядит смертельно раненый солдат, который через мгновение упадет, сраженный, на землю» [10.С.15]. Эта ярчайшая картина, нарисованная выдающимся медиком, свидетельствует о том, что как само рождение, так и весь мир, в который новорожденный младенец вступает, активно отвергаются им. У него есть лишь два спасения: крик, изданный в катастрофический момент нарушения качества его жизни, и сон, в который его погружают. Крик младенца,как видим, возникает на границе жизни и смерти. Если обратиться к тому, как ситуации, в которой человек уходит из жизни, то он издает крик, испытывая страх или ужас. Крик, таким образом, еще далекий от речи, не способный стать ею в силу ряда причин, приобретает характер символа. Анализу его «символических функций и приписываемых ему магических свойств» посвящена работа И. А. Седаковой «Крик в поверьях и обрядах, связанных с рождением и развитием ребенка». Рассматриваемый ею «вектор изучения крика в родинах»[13]основан на семиотических оценках, зависящих от различных атрибутивов и способных принимать самые противоположные значения. Мы же здесь остановимся на том, что крик новорожденного является безусловным знаком о необходимости спасении. В его дальнейшей жизни он будет переходить в речь, и, наоборот, речь переходить в иные формы крика, включая речь возвышенную, сознательную речь, на которой строятся социальные отношения и связи. Эти отношения с момента рождения человека сопровождаются страхом как важнейшим онтологическим модусом его существования, характерного стремлением преодолеть разрыв между идеальным и реальным. Мы обнаружили, что крик и страх возникают при рождении человека как ответная реакция на действие угрожающего характера. Таким образом, изначально страх то и дело возникает в процессе жизни, подчиненной множеству внешних обстоятельств, как защита от всевозможныхопасностей, которые таит в себе первобытная жизнь. Жизнь человека, по сути, начинается переходом из одного его состояния в другое, при этом предшествует возникновению страха. Следовательно, страх является ничем иным, как первоначалом системы хронификациижизни. Ограничивая, как и боль, определенными рамками влечение к смерти, усиленный страх свидетельствует, с тифоаналитической точки зрения, о двух моментах: «а) в окружающей действительности (в том числе собственном теле) обнаружены признаки, угрожающие дальнейшему существованию индивида; б) по ряду причин произошло усиление влечения к смерти и вторичное усиление страха как результат активизации системы хронификации жизни»[14.С.47]. Тифоаналитическая теория страха устанавливает «связь между невротическим страхом и усилением влечения к смерти» [14.С.52]. Ю. Вагин полагает, что в ней удалось дать рациональное объяснение множества иррациональных страхов, поисками которых был занят З. Фрейд, основываясь на том, что в сути своей любым страхом человек прикрывает желание того, чего он боится. Таким образом, страх прикрывает собой некое влечение, которого человек опасается. В этом нелицеприятном и неприемлемом знании о том, что жизнь –ни что иное, как процесс перманентного, хронического умирания, а в основе ее находится влечение к смерти –и состоит идея тифоаналитическойтеории, которая со всей яркостью свидетельствует о том, что дискурс смерти приобрел тотальные формы.Идеей смерти и умирания человека обрамлены все размышления о культуре современности, результатом чего стало превращение смерти из тайны в повседневный факт культуры. Актуализация интенсивной компенсации в осмыслении некогда запретных и недоосмысленных тем, связанных со смертью, что можно определить как некий танатологический ренессанс, обусловили более возрастающее внимание к танатологии как фундаментальной парадигме, в которой свершается жизнь и приходит смерть человека. Традиционные практики общения со смертью уступают место на сценах культурной жизни эвтаназийной парадигме, порождающей индустрию смерти.В своей «Дегуманизации искусства» Х. ОртегаиГассет, определивший, что вся человеческая культура и искусство появились только для преодоления страха смерти,приводит пример сцены умирания знаменитого человека. При этом событии присутствуют супруга, врач, газетчик и художник. «Однако это одно и то же событие агония человека для каждого изэтих людей видится со своей точки зрения. И эти точки зрения столь различны, что едва ли у них есть чтонибудь общее. Разница между тем, как воспринимает происходящее убитая горем женщина и художник, бесстрастно наблюдающий эту сцену, такова, что, они, можно сказать, присутствуют при двух совершенно различных событиях. Выходит, стало быть, что одна и та же реальность, рассматриваемая с разных точек зрения, расщепляется на множество отличных друг от друга реальностей. И приходится задаваться вопросом: какая же из этих многочисленных реальностей истинная, подлинная? Любое наше суждение будет произвольным» [15.С.234]. Наиболее верным средством разграничения точек зрения четырех присутствующих при этой сцене смерти, Х. ОртегаиГассет полагает сопоставление их по одному признаку: рассмотрев духовную дистанцию, отделяющую каждого от единого для всех присутствующих события агонии больного. Установление шкалы именно духовной дистанциимежду реальностью и нами не только определяет меру близости к нам события, но и соответствует той степени, в какой затронуты этим событием наши чувства. Напротив, степенью отдаленности от него указывается на степень нашей мнимой независимости от реального события.Известный психотерапевт Андрей Курпатов приводит приписываемую Эпикуру шутку «Если я есмь, значит, смерти нет; если же есть смерть, значит, нет меня. Мы с ней никогда не встретимся» [16.С.54], далее рассуждая о том, что любой человек, боящийся смерти, на самом деле боится собственной фантазии, чем широко пользуются только в России около трехсот тысяч экстрасенсов и целителей, в то время как число психотерапевтов в России не намного превышает 2000.Между тем сорок лет назад И. Ялом, открывая терапевтические группы для смертельно больных людей, констатировал немыслимость широкого обсуждения работы с подобными пациентами: «смерть подвергалась жестокой цензуре наравне с порнографией» [17.С.449]. Традицию умолчания относительно этого факта бытия человека Н.А. Фомин объясняет санкционированным характером смерти в обществе: страх перед ней являлся категорией социальной ввиду того, что человек наказывался смертью со стороны религии и государства. Религия и государство наказывали человека за проступки, лишая его жизни, и тогда страх смерти становился социальной категорией [18.С.67].Теперешнее пристальное отношение к рассматриваемому феномену объясняется бессознательным стремлением человека уменьшить собственную невротическую тревогу перед конечностью жизни, определяемую теми терминальными состояниями и болевыми ощущениями, которые сопровождают его с момента рождения. Множество накапливаемых эмоциональных состояний приводят к неосознаваемому аффективному комплексу, сопрягая опасение умереть с внутренней дисгармонией и утратой смысла жизни. Парадоксальная интенция, к которой приходит человек, отличаясь латентным характером, трансформируется в различные девиации, чем и приближает конец бытия. Желание умереть Н. Пезишкианом рассматривается «как особое отношение к смерти —это, как правило, реакция бегства» [19.С.98], свидетельством чему –проявления депрессии, алкоголизма, наркомании. По мнению С.Б. Ваисова, за отсутствием способности в подростковом возрасте отграничивать свои переживания и давать оценку собственным словам и поступкам, человек внутренне растворяется в своих желаниях и чувствах, что внешне проявляется в идентифицировании индивидуумом себя с наркоили алкоголезависимым окружением. Являясь к тому же и гневной реакцией против подавления со стороны взрослых, стремлением к бунту против их заботы и советов, неосознанным желанием бегства, чтобы остаться самим собой эти девиантные формы поведения наряду с демонстративным характером наибольшего числа самоубийств скрывают как амбивалентное желание жить, так и детский страх перед неопределенностью конца жизни. Эти формы поведения Вайсов определяет как «растянутый во времени суицид»[20.С.124].С возведением молодости в современной культуре в ранг первейшей ценности излишний вес связывается с представлением о телесном разрушении. Рассматривая проявления суицидального поведения, американский психотерапевт А. Лоуэн стремление реализации желания уйти от смертности тела относил к следованию диетам разного рода, отмечая, что «речь идет о не совсем психически благополучных людях, так как эмоциональное здоровье не предполагает крайностей в поступках» [21.С.119]. Вуалируя страх смерти различными проекциями, которые отражаются как в речевом поведении, так и стиле жизни, человек, с одной стороны, следует общественным нормам, стараясь изолировать смерть за стенами больниц и моргов, с другой совершает попытки десакрализации смерти при помощи черного юмора, типичных шуток врачей по поводу лечения больных и смерти, ослабляя тем самым то эмоциональное напряжение, которое вызывает в нем осознание хрупкости жизни. Рациональная проработка темы активной проработки факта смерти ставит своей целью преодоление тех невротических реакций, которые могут возникать при ее упоминании. На это направлены методы логотерапии и позитивной психотерапии, проведение бесед и культурфилософскогоосмысления феномена. Но, обнаруживая как деструктивные, так и конструктивные тенденции в любой эмоциональной реакции, следует выделить задачи зрелой личности, в полной мере ответственной за свою жизнь и жизнь социума.Сознание предстоящей смерти способно вызвать в человеке переход на более значимый своей высотой модус существования. Хайдеггер, выделяяв качестве двух фундаментальных модусов существования в мире «1) состояние забвения бытия, 2) состояние сознавания бытия», полагал, что «обычно люди пребывают в первом модусе»[22.С.56].Определяя забвение бытия повседневным способом существования, Хайдеггер называет его «неподлинным» –в нем мы не сознаем себя творцами собственной жизни и мира, мы «спасаемся бегством», «попадаем в ловушку» [22.С.75].По мысли философа, переходу из одного состояния забвения бытия в другое, как более просветленное, так и беспокойное состояние сознавания бытия,способствуют не раздумья, стойкость и «скрежет зубовный», но целый ряд неотвратимыхи непоправимых обстоятельств, сложившийся «экстремальный» опыт, способствующий «вытряхиванию», «вырыванию» человека из обыденного модуса существования в возвышенное состояние осознавания бытия. Таким образом, превосходя все остальное, смерть становится условием, дающим человеку возможность ощутить подлинную жизнью и пребывать в ней.Интеграция идеи смерти является спасительной в силу того, что не становится приговором, обрекающим на постоянный ужас и бесконечный пессимизм, а стимулирует переход в более реальный модус существования, значительно увеличивая удовольствие человека от проживания в нем своей жизни, а преодоление смерти производит в людях существенные личностные изменения, становясь фундаментальным мотивом человеческих переживаний, включающих как глубоко личностные внутренние события, защиты, мотивации, сны и кошмары, так и самые массовые макросоциальные феномены, включающие памятники культуры, идеологию ритуалов и т.д.Культуральное древо, вырастающее из страха смерти, простирает свои ветви с плодами поиска бессмертия настолькошироко, что страхом смерти в современном обществе пропитывается вся социальная ткань. Страх смерти как первичный источник тревоги осмыслялся Ясперсом, писавшим о «мимолетности бытия» [23.С.24], Кьеркегором, размышлявшим об ужасе «небытия»[24.С.191], а Хайдеггер утверждал «невозможность дальнейшей возможности» [22.С.98].Ключевой темой творчества П. Тиллиха, выдвинувшего тезис об онтологической тревоге[25.С.64], которая является осознанием человеком конечности своего бытия, стало христианство и его место в культуре.С древних времен говоря о естественности и необходимости страха смерти, христианские учители различают два состояния, и давая им разные названия. Игумен Синайской горы пишет в «Лествице» об этом: «Боязнь смерти есть свойство человеческого естества... а трепет от памяти смертной есть признак нераскаянных прегрешений... Боится Христос смерти, но не трепещет, чтобы ясно показать свойство двух естеств» [26.С.154].В описании смерти праведников и грешников, приводимом архиепископом Херсонским и Таврическим Иннокентием подчеркивается различие между легкой и скорбной смертью: «Тихая и непостыдная кончина есть такое благо, к достижению коего можно отказаться от многих удовольствий жизни. Но тот, кто работает греху и служит страстям, должен знать заранее, что если он не исправится, то сие благо для него потеряно; что под конец жизни, при разлуке души с телом, его ожидают не покой и услаждение, а скорбь и муки. Смерть грешников люта, говорит слово Божие. Те, кто были при кончине людей праведных, видели, что они не умирают, а как бы засыпают и отходят с миром кудато от нас. Наоборот, смерть грешников мучительна» [27.С.78].Русский философ и священник Сергий Булгаков, переживший клиническую смерть во время операции на горле, описал переживания следующим образом: «После страшной муки адского горения, которое было "как бы хождением по мытарствам, в котором вскрывались жгучие раны души"... прохлада и утешение проникли вдруг в огненную пещь моего сердца... Я вдруг почувствовал, как ничто не отделяет меня от Господа, ибо я искуплен Господом... Небесная, невыразимая на человеческом языке радость исполнила все мое существо... И в тот же миг я почувствовал, как... все, связанное любовью и заботой с сердцем моим... все мои любимые... от меня отделились, кудато отошли, я умер и оказался за гранью этого мира. Во мне все светилось особенной радостью. Явилось сознание, что живы и близки одинаково все и живые, и умершие. Я всех духовно чувствовал с собою... вызывал к себе, как бы ощупывая, духовно лобызал давно, давно умерших, так же как и живых, и была для меня также свобода от чувства места... Надо всем же царило присутствие Божие. Навсегда я познал, что есть только Бог и милость Его, что жить надо только для Бога, любить только Бога, искать только Царствия Божия...»Таково было это откровение смерти, от которого Господь вернул отца Сергия к жизни, «как новорожденного, потому что в моей жизни произошел перерыв, потому что через нее прошла освобождающая рука смерти»[28.С.345].Следует отметить особо, что уход праведника из земной жизни верующие называют успением, а не смерть, обозначая тем самым достижение мира и покоя в загробном существовании. Весьма значительным вкладом в осмысление необходимости осознания смерти является книга иеромонаха Серафима Роуза "Душа после смерти". Разбирая труды известного проповедника доктора Муди и ряда других ученых, автор приходит к выводу о существенных ошибках в их заключениях есть ошибки, наносящие вред людям отвлечением их от того, что христианство определяет как главную цель –покаяния в страхе Божием. Отец Серафим указывает: «Сегодняшний мир избалован и не хочет слышать о реальности духа и ответственности за грехи. Гораздо приятнее думать, что Бог не очень строг и что мы безопасны под любящим Богом,который не будет требовать ответа. Лучше чувствовать, что спасение обеспечено. В наш век мы ждем приятного и часто видим то, чего ждем. Однако действительность иная». Далее Роуз продолжает: «Час смерти это время дьявольского искушения. Судьба личности ввечности зависит, главным образом, от того, как она сама смотрит на свою смерть и как готовится к ней. Старец Амвросий Оптинский учил, что перед судом Божиим имеют значение не характеры, а направление воли. Главное в христианском отношении к смерти страх и неуверенность... однако страх этот не безнадежен. Люди хорошей жизни смерти не боятся» [29.С.109].Таким образом, в христианстве страх Божий, одновременно неуверенность и надежда, или, по словам святого Иоанна Лествичника «бесстрашный страх» –ощущение, рождаемое чувством величия Бога –побуждает готовиться к переходу в загробный мир. Этот переход является великим таинством для каждого, чем и обязывает к серьезной подготовке и совершению со всей серьезностью, определяемой покаянием и молитвой.Противоборствующие в христианском мире две направленности морали смирение и творчество основываются на жертве, но при этом различаются характером. Морали личного спасения в страхе гибели противостоит творческая мораль тех ценностей, которые призваны преобразовать мир.Дух творящего человека, направленный
на предметные ценности, по мысли Н.А. Бердяева, преображает его, выводя из состояния дрожащей твари. Творчеству, творческому вдохновению, являющимся путем победы над страхом, «т. е. над основным аффектом жизни, порожденным первородным грехом» [30.С.215], русский мыслитель посвятил большую часть своего творчества. Его внимание заострено на том моменте творческого подъема, который художника или ученого освобождает от страха. «Этика творчества, пишет Н. Бердяев, есть вместе с тем этика, направленная к победе вечности над временем. Творчество происходит во времени. Но направлен творческий акт к вечному, к вечной ценности, к вечной истине, к вечной правде, к вечной красоте, к Богу и к божественной высоте. Все продукты творчества могут быть временны и тленны, но сам творческий огонь есть огонь вечности, в котором должно было бы сгореть все временное. В этом трагедия творчества. Оно хочет вечности и вечного, а создает временное, создает культуру во времени, вистории. Творческий акт есть уход от власти времени, подъем к божественному»[13.с.217]. Этику творчества Бердяев называет высшей и наиболее зрелой формой нравственного сознания. В своей ключевой статье «Спасение и творчество» он задается основным вопросом: «Может ли человек спасаться и в то же время творить, может ли он творить и в то же время спасаться?»[31.С.46]. Чрезвычайно заостренная пером мыслителя эта усугублена его религиозным дуализмом, который разводит спасение и творчество по разным векторам бытия: Церковь занимается спасением, свет занят творчеством. Преодоление этого разрыва могло бы происходит посредством освящения и оправдания Церковью творческих дел светского мира. Но у Бердяева идея воцерковления творчества выступает в интерпретации романтического духа Серебряного века. Семя проблемы для творческого человека он обнаруживает в самой Церкви: «Система иерократизма, исключительное господство священства в жизни Церкви, а через Церковь и в жизни мира, есть подавление человеческого начала ангельским, подчинение человеческого начала ангельскому началу как призванному водительстовать жизнью» [31.с.20]. При этом Бердяев полагает, что подавление творческого выражения человеческого начала есть «ущербление христианства»[31.С.28], являющегося религией Богочеловечества, а страхи средневекового человека в ангельской по своей идее культуре продолжает он, определялись условным знаковым отображением в мире людей небесной жизни, реальное достижение которой было невозможно. Человек Нового времени низверг символику и, совершив разрыв, во имя свободы творчества определил свой самочинный путем. Эта странная для христианского философа мысль и импонирует Бердяеву тем, что он его теория обнаруживает современного христианина живущим в двух перебивающих один другого ритмах: Церкви и мире, на пути спасения и пути творчества, а вместе с тем обнажается ряд бинарных оппозиций: «смирение/творчество, эгоизм личного спасения/призвание к творчеству, бескрылое скучное нетворческое христианство/соучастие в Божьем деле миротворения и мироустроения, церковный догматизм и ритуализм/реальное осуществление христианства в жизни» [31.С.29]. Таким образом, понимая природу смирения перед страхом, Бердяев создает столь живучий мифологизированный образ Церкви, что интеллигентское сознание последующих десятилетий именно его и усвоило. В дуализме «слишком человеческого» и «ангельского начала»(навязанного извне) творчество являет собой потрясение, преодолевающее основанный на страхе обыденный эгоизм человека. Бердяев выкристаллизовывает популярную до сих пор идею автономности творчества, которое претендует стать новым альтернативным путем спасения человека.Человектворец Бердяева безусловный романтик, бунтующий против обыденной жизни и косности церковных установлений, губящий душу, чтобы ее приобрести заново. Творчество, как полагает Бердяев, находится как за границами этики закона, так за этикой искупления и потому предполагает другую этику. При этом никакому страху наказания и вечных мук не отводится роли в этике творчества. Если законом сковывается энергия добра, то преодолевающая этику Закона творческая этика своей благодатной энергией освобождает волю как от страха, так и от закона.Совершенно очевидно ниспровержение мифа о том, что крик новорожденного является ни чем иным, какпризнаком силы и здоровья. Ряд исследователей утверждают, что крик новорожденного младенца нужно воспринимать как сигнал бедствия и просьбу о помощи.Утратили своюдоктринальность авторитетные в недавнем прошлом мнения о том, что крики младенца носят случайный, беспричинный характер, звуки не дифференцируются, с изобретением спектрографии и иных новейших методов регистрации звуков и высокоточные измерения показали то, что многим родителям было дано знать интуитивно, и определенные значения и характер криков могут быть предметом научного рассмотрения. В настоящее время врачи распознают в криках информацию как о болезни и формах уродства, так и о недоедании и проблемах роста. Таким образом, в науке все более очевидным становится факт серьезной формы связи крика и признаков как минимум потребности или неудовлетворенности, что как само рождение, так и весь мир, в который новорожденный младенец вступает, активно отвергаются им. У него есть лишь два спасения: крик, изданный в катастрофический момент нарушения качества его жизни, и сон, вкоторый его погружают. Крик младенца, как было показано, возникает на границе жизни и смерти. Если же обратиться к ситуациям, в которых человек уходит из жизни, то мы услышим крик, рождаемый страхом или ужасом. Крик, еще совершенно далекий от речи, не имея способности и возможности стать таковой в силу ряда причин, обретает характер символа. Исключительная возможность наблюдения встречи человека со смертью в первозданном виде уже в момент рождения человека, конфронтация его с фактом смертности, осознание смерти, ужас перед ней являются первоначалом крика, а крик намечает не только путь избежать смерти и защищаться от нее, но и его последующее развитие на фоне страха перед смертью. Феноменальность крикав культуре определяется посредством корреляции его с категориями ценностей и норм. Человеческое сознание преломляет опасность, страх перед смертью через символы, основа мира которых составляется системой ценностей. Таким образом, крик для человека –опасение от угроз тем нормам и ценностям, которые личность полагает значимыми для своей жизни. Окультуривая свой страх посредством форм крика, человеквстраивает его в сложившуюся систему ценностей, управляя как им, так и с его помощью. Таким образом, «приручение» страха посредством форм крика приводит к поиску идеалов и ценностей, позволяющим преодолеть чувство опасности и страха перед смертью. Если всеми природными и общественными законами сковывается энергия добра, что очевидно при преждевременном прерывании пуповины, то, начиная с этого критического момента преодолевающая этику закона этика творчества своей энергией освобождает волю человека, как от страха, так и от закона.
Ссылки на источники1.Платон. Диалоги. М., Мысль, 1986. —607 с.2. Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. М., Мысль,1979. —571 с.3. Микиртумов Б.Е., Кощавцев А.Г., Гречаный С.В. Клиническаяпсихиатрия раннего детского возраста.СПб: Питер, 2001. —140 с.4. Уваров М.С. Любовь и смерть в философскомузыкальной мистерии серебряного века // Фигуры Танатоса. Философский альманах. Пятый специальный выпуск. СПб., 1995. —С. 6783 5.Седакова И.А. Крик в поверьях и обрядах, связанных с рождением и развитием ребенка//Мир звучащий и молчащий: Семиотика звука и речи в традиционной культуре славян / Отв. ред. С.М. Толстая М.: Издво "Индрик", 1999.—
С. 1051226.Лосев А. Ф. Диалектика мифа // ЛосевА. Ф. Из ранних произведений. —М.: Правда, 1990.—С. 393 —599.7. БазжинаТ.В. Психолингвистический анализ некоторых этапов доречевого развития // Становление речи и усвоение языка ребенком. М., 1985. —С. 6208.Белый А. Символизм как миропонимание / Сост., вступ. Ст. и прим. Л. А. Сугай. –(Мыслители XX в.).–М.: Республика, 1994. —528 с. 9. Чемберлен Д. Разум вашего новорожденного ребенка Перевод с англ. под ред. Проф. Г.И. Брехмана// Крымский информационный психологический ресурс. URL: http://psy.crimea.ua/content/view/138/135/10. Лебойе Ф. За рождение без насилия. Перевод с франц. М.Х.Разенковой Париж. Сеиль. 1984. —36 с.11.Поттер Э. Патологическая анатомия плодов, новорожденных и детей раннего возраста и ребенка. М.; «М», 1971. —
344 с.12. Ницше Ф.Воля к власти. Опыт переоценки всех ценностей / Пер.с нем. Е.Герцык и др.—М.: Культурная Революция, 2005. —880 с.13. Ахматова А. Собрание соч. в 6 т. . Т. 1. Эллис Лак, 1998. 14. Вагин Ю.Р. Страх. Тифоаналитическийподход. Пермь: Издво ПОНИЦАА, 2005. —112 с.15. ОртегаиГассет Х. Дегуманизация искусства // Ортега–и–Гассет Х. Эстетика. Философия культуры. М.: Искусство, 1991.—С. 218–259.16. Курпатов А. Средство от страха. 6е изд.М.: Олма Медиа Групп, 2006. —247с. 17. Ялом И. Мамочка и смысл жизни. Психотерапевтические истории. М.: ЭКСМОПРЕСС, 2002. 288 с.18. Фомин Н.А. Психофизиология самопознания. М. : Теория и практика физической культуры, 2001.—387 с.19. ПезешкианН. Психотерапия повседневной жизни. Тренинг в воспитании партнерства и самопомощи: Пер. с нем. –М.: Медицина, 1995.—336 с.: ил.20. Вайсов СБ. Гештальтподход в психотерапии больных наркоманией // Журнал практического психолога. № 34. 2000.—С.11712621.Лоуэн А. Предательство тела. Екатеринбург, Деловая книга. 1999.—329 с.22. Хайдеггер М. Бытие и время. Статьи и выступления. Cост., пер. с нем. и комм. В. В. Бибихина. —М.: Республика, 1993. —447 с.23. Ясперс К. Введение в философию. Пер. и ред. А. А. Михайлова. —Мн.: Пропилеи, 2000. —192 с.24. Кьеркегор С. Понятие страха // Кьеркегор С. Страх и трепет. М.: ТерраКнижный клуб; Республика, 1998.—С. 115251.25. Тиллих П. Мужество быть// Избранное. Теология культуры. М.: Юрист, 1995.—479 с.26. Преподобный Иоанн игумен Синайскойгоры: Лествица. М.: Подворье ТСЛ, 2010 . —488 с.27. Свт. Иннокентий Херсонский. О грехе и его последствиях. СПб, общество памяти игумении Таисии. 2006. —214 с.28. Зандер Л. А.. Бог и Мир. Миросозерцание отца Сергия Булгакова. Т. 1. М. —479 с.29. Серафим Роуз. Душа после смерти. РусскiйПаломникъ, 2010. —386 с.30.Бердяев Н.А. Философия свободы. Смысл творчества. М.: Правда, 1989. —607 с.31.Бердяев Н. Спасение и творчество // Путь. № 2. М.: ИнформПрогресс,
1992. —–228 с.
KizinMikhailMikhailovich,candidate of art criticism, teacher of additional education, the head of the Musicaldrama Studio 'Masterclass with the people's artist of Russia Mikhail Кизиным' State educational institution of the city of Moscow secondary school № 2012 Moscowkizine@bk.ruThe form of expressing emotions: the cry of a person stricken by fearAbstract:the Aspiration to comprehend the phenomenon of fear and degree of its influence on the life of both the individual and the community as a whole from the earliest times have identified one of the most debated subjects. But it's the last century and a half, characteristic of extreme anxiety about the present and future of humanity, have prompted researchers to a deeper consideration of sociocultural conditionsof Genesis, the scale, scope, and variations fears that marked a qualitatively new stage in the transformation of perception of fear, выстраиваемомthrough the prism of the state of postmodern culture. Subsequently numerous disasters that human community in XXXXI century, was prompted by the idea of instability», markedly increases the understanding of being science.Keywords:shout, fear, reflection, death, lifeemotional expression
Форма выражения эмоций: крик человека, пораженного страхом
Аннотация.Стремление осмыслить феномен страха и степень его влияния на жизнь как отдельного индивида, так и сообщества в целомс самых давних времен определили один изсамых обсуждаемых предметов исследования.Но именно последние полтора столетия,характерные крайней тревогой о настоящем и будущем человечества, побудили ученых к более глубокому рассмотрению социокультурных условийгенезиса, масштабности, спектраи вариаций страхов, что обозначило качественно новый этап в трансформациивосприятия страха, выстраиваемомсквозь призму состояния постмодернистской культуры. Впоследствиимногочисленными катастрофами, постигшими человеческое сообщество вXXXXIвеке, была вызвана к жизни «идея нестабильности», значительно расширившая понимание существа науки.Ключевые слова: крик человека, страх, рефлексия, смерть, хронификация жизни.
Говоря о достижениях, которые обрела научная рефлексия в области природы страха, его функций, свойств и особенностей, прежде всего, следует задаться вопросом об обусловленности страхов в социокультурном аспекте. Страх обусловлен ценностными и смысловыми ориентирами, которые могут быть заданы в конкретном обществе или –напротив не заданы. Результатом полученных теоретических знаний о том, как эволюционизируется проблема страха, каковы результаты данного процесса, стал ряд стратегий развития человеческой культуры и концепций защиты, что, вполне соответствуя реалиям современности, дает обоснование мировоззренческим ориентирам жизни изучаемых сообществ в XXI веке. В набольшей степени тому способствовало множество психологических теорий, вызванных к жизни теорией первичных влечений Фрейда. Ее выстраивание, строящееся на положении о невротическом характере происхождения любой системы защиты, опровергает саму возможность существования понятия о «здоровой» защите. Таким образом, необходимо определиться в научном подходе к вопросу о защите от страха, рассматривая ее либо в качестве психологического феномена, либо осознанного ментального действия. Еще Платон говорил о том, что «страх –это страсть, альтернативой которой является добродетель мужества»[1.С.174]. По классификации стоиков «страх –это ожидание зла. Ужас –это страх, наводящий оцепенение. Стыд –страх бесчестия. Робость –страх совершить действие. Потрясение –страх от непривычного представления. Испуг –страх, от которого отнимается язык. Мучение –страх перед неясным» [2.С.276].Каждый младенец, рождаясь со способностью кричать, вовлекается тем самым в процесс, устанавливающий независимое его дыхание. Силой первого крика определяется мера жизнеспособности младенца. Крик живого, переживающего свое рождение человека, становится знакомкак перехода в новое состояние, так и связанной с этим переходом боли.Что касается отношения криков младенца к речи, то специалисты в области детской клинической психологии преимущественно определяют их двумя аспектами. Анализируя предречевое развитие, С. Гречаный приходит к выводу о том, что «первый заключается в том, что различные по интонации крики являются знаками, воспринимаемым окружающими как сигналы дискомфортных состояний. Значение интонации всегда субъективно и связано с пониманием матерью конкретных причин крикаплача своего ребенка. Вторым является фонетический аспект, поскольку крики образуются в результате прохождения выдыхаемого воздуха через суженую голосовую щель» [3.С.196].Обратим внимание на бесконечную вариативность младенческих криков по их акустическим свойствам. Они не поддаются как запоминанию или воспроизведению, так и квалификации по какимлибо наукой разработанным фонетическим признакам. Между тем крик каждого ребенка обладает яркими индивидуальными чертами, выраженными настолько хорошо, что матерью он опознается по особенностям своего крика столь же безошибочно, как это возможно в дактилоскопии. Вхождение ребенка в жизнь, символизируемое первым криком, давно отмечалось в этнографических исследованиях. Например, Ф. Сумцовым, описывающим соответствующие обряды, сопровождавшие рождение ребенка, выделяется «акт высокой важности, первый болезненный крик человека' в области печали и юдоли» [4.С.69].Первой минуте жизни и первому крику всеми традиционными обществами, придается огромноезначение.И.А. Седакова приводит среди прочих любопытных фактов следующий со ссылкой наанглийскогоэтнографаС. Кицинджера:если новорожденный в западноафриканской деревне не закричит, то «повитуха закуривает сигарету и дым выдыхает на ребенка, «для духов», опосредуя, таким образом, связь между миром людей и миром духов —дуппи»[5.С.119]. Первый крик несметное количество раз интерпретировался с различных точек зрения не только философами, психологами и богословами, но и потами и художниками. И хотя превалирующие в первые после рождения дни компоненты крика фонетически интерпретируются как гласные звуки «а» и «э», доминируя «среди всех речевых сигналов первого года жизни» [3.С.199], одни полагают, что все же мать не способна «интерпретировать крикплач ребенка в 23 месяца»[6.С.18], другие указывают, «что первоначально младенец кричит без какойлибо цели. Содержание вкладывает в него ухаживающий за ребенком взрослый, для которого крик служит сигналом того или иного дискомфортного состояния ребенка»[7.С.15].Ряд специалистов отмечает, что на том же этапе начинают происходить качественные изменения: крик ребенка перемежается появляется гулением и смехом, и «с этого возраста ребенок начинает реагировать криком на прекращение общения с ним, удаление ярких предметов из ноля зрения и т.п. Нередко дети реагируют криком на перевозбуждение, особенно перед засыпанием» [8.С.76]. Распознавание интонационного обогащения крика дает основания фиксировать ребенка начало формирования в ребенке функции общения. Крик же продолжает, являясь целостной реакцией выражения дискомфортных функциональных состояний, выражать относительную степень или определенную фазу этого состояния. Перечисляя множество существующих представлений о новорожденных и открывая, порой сенсационные, новые знания о них, в книге «Разум вашего новорожденного ребенка» американский психолог и исследователь Д. Чемберлен бросает целый ряд обвинений врачамакушерам и неонатологам в игнорировании ценных сведений, полученных о новорожденных рядом ученых в последние десятилетия [9]. Ниспровергая миф о том, что крик новорожденного является признаком силы и здоровья, исследователь утверждает, что крик новорожденного младенца –ничто иное, как сигнал бедствия и просьба о помощи.Перестают считаться авторитетнымидоктринальные в недавнем прошлом мнения о том, что крики младенца носят случайный, беспричинный характер, звуки не дифференцируются, с изобретением спектрографии и иных новейших методов регистрации звуков и высокоточные измерения показали то, что многим родителям было дано знать интуитивно, и определенные значения и характер криков могут быть предметом научного рассмотрения. В настоящее время врачи распознают в криках информацию как о болезни и формах уродства, так и о недоедании и проблемах роста. Таким образом, в науке все более очевидным становится факт серьезной формы связи крика и признаков как минимум потребности или неудовлетворенности.Однако истинная природа крика распознается в первый миг рождения, счастливого для матери.Но крик самого ребенка в момент, когда пересекается пуповина, должен пониматься как крик страха.Французский акушер доктор Фредерик Лебойе, разработавший методику рождения без насилия, предлагает пересекать пуповину не сразу же после рождения, но после прекращения естественной ее пульсации[10.С.5]. Его настойчивость основывается на том, что обновление крови в плаценте происходит в контакте не с воздухом, но с кровью матери, которая обновляющейся в легких. Едва появляясь на свет, на пути к нему ребенок еще в полной мере зависит от матери, кроме воздуха, которым он уже должен дышать. Ф. Лебойе разъясняет это следующим образом: « Дыша, ребенок становится на путь независимости, автономии, свободы. И в то же время он попадает из вечности во временное пространство. Из непрерывности в колебания<…>Чтобыэтот переход произошел медленно, нежно —или внезапно, в панике и страхе, чтобы рождение стало пробуждением от приятного сна… или трагедией, —это зависит от нас»[10.С.7]. Ребенок издает, как выясняется далее, первый крик в состоянии аноксии —острой нехватке столь драгоценного для него кислорода, на которую весьма чувствительно отзывается нервная система. Происходит следующее: «При сдавлении пуповины количество крови у плода равно ее массе, обычно циркулирующей в плодном кровотоке. При установлении внеутробного типа кровообращения происходит быстрое падение кровяного давления и смерть наступает почти немедленно, до появления кровоизлияний. Когда кислородное голодание с последующим нарушением сердечной деятельности обусловлено отслойкой плаценты, сокращения матки продолжают выталкивать кровь из плаценты к плоду, что приводит к перегрузке кровообращения и вызывает резкое расширение предсердий и синусоидных капилляров печени»[11.С.172]. Большинство случаев смертей и травм новорожденных в перинатальный период обусловлена именно в природовой асфиксии. Следовательно, если родившийся человек выживает, то он издает крик ужаса и отчаянья. В любом случае ребенок, как следует из вышесказанного, испытав нехватку воздуха, получает значительную травму мозга, и, таким образом, в мир вступает личность с покалеченная, начинающая свой пусть с чувством страха перед тем, что разлучает –перед смертью.В связи с этим уместно обратиться к мысли Ницше: «Интеллектуальность боли: сама посебе она обозначает нето,что сиюминутно повреждено, ното,какую ценность имеет это повреждение для всего индивида»[12.С.86]. Соотнесем ее с той клинической картиной рождения, о которой пишет Лебойе:«Все светятся от удовольствия.Все, кроме ребенка.Ребенок, какой ребенок?Боже мой, это же невероятно!Это маска невыразимой тоски, руки, поднесенные к голове…Так выглядит смертельно раненый солдат, который через мгновение упадет, сраженный, на землю» [10.С.15]. Эта ярчайшая картина, нарисованная выдающимся медиком, свидетельствует о том, что как само рождение, так и весь мир, в который новорожденный младенец вступает, активно отвергаются им. У него есть лишь два спасения: крик, изданный в катастрофический момент нарушения качества его жизни, и сон, в который его погружают. Крик младенца,как видим, возникает на границе жизни и смерти. Если обратиться к тому, как ситуации, в которой человек уходит из жизни, то он издает крик, испытывая страх или ужас. Крик, таким образом, еще далекий от речи, не способный стать ею в силу ряда причин, приобретает характер символа. Анализу его «символических функций и приписываемых ему магических свойств» посвящена работа И. А. Седаковой «Крик в поверьях и обрядах, связанных с рождением и развитием ребенка». Рассматриваемый ею «вектор изучения крика в родинах»[13]основан на семиотических оценках, зависящих от различных атрибутивов и способных принимать самые противоположные значения. Мы же здесь остановимся на том, что крик новорожденного является безусловным знаком о необходимости спасении. В его дальнейшей жизни он будет переходить в речь, и, наоборот, речь переходить в иные формы крика, включая речь возвышенную, сознательную речь, на которой строятся социальные отношения и связи. Эти отношения с момента рождения человека сопровождаются страхом как важнейшим онтологическим модусом его существования, характерного стремлением преодолеть разрыв между идеальным и реальным. Мы обнаружили, что крик и страх возникают при рождении человека как ответная реакция на действие угрожающего характера. Таким образом, изначально страх то и дело возникает в процессе жизни, подчиненной множеству внешних обстоятельств, как защита от всевозможныхопасностей, которые таит в себе первобытная жизнь. Жизнь человека, по сути, начинается переходом из одного его состояния в другое, при этом предшествует возникновению страха. Следовательно, страх является ничем иным, как первоначалом системы хронификациижизни. Ограничивая, как и боль, определенными рамками влечение к смерти, усиленный страх свидетельствует, с тифоаналитической точки зрения, о двух моментах: «а) в окружающей действительности (в том числе собственном теле) обнаружены признаки, угрожающие дальнейшему существованию индивида; б) по ряду причин произошло усиление влечения к смерти и вторичное усиление страха как результат активизации системы хронификации жизни»[14.С.47]. Тифоаналитическая теория страха устанавливает «связь между невротическим страхом и усилением влечения к смерти» [14.С.52]. Ю. Вагин полагает, что в ней удалось дать рациональное объяснение множества иррациональных страхов, поисками которых был занят З. Фрейд, основываясь на том, что в сути своей любым страхом человек прикрывает желание того, чего он боится. Таким образом, страх прикрывает собой некое влечение, которого человек опасается. В этом нелицеприятном и неприемлемом знании о том, что жизнь –ни что иное, как процесс перманентного, хронического умирания, а в основе ее находится влечение к смерти –и состоит идея тифоаналитическойтеории, которая со всей яркостью свидетельствует о том, что дискурс смерти приобрел тотальные формы.Идеей смерти и умирания человека обрамлены все размышления о культуре современности, результатом чего стало превращение смерти из тайны в повседневный факт культуры. Актуализация интенсивной компенсации в осмыслении некогда запретных и недоосмысленных тем, связанных со смертью, что можно определить как некий танатологический ренессанс, обусловили более возрастающее внимание к танатологии как фундаментальной парадигме, в которой свершается жизнь и приходит смерть человека. Традиционные практики общения со смертью уступают место на сценах культурной жизни эвтаназийной парадигме, порождающей индустрию смерти.В своей «Дегуманизации искусства» Х. ОртегаиГассет, определивший, что вся человеческая культура и искусство появились только для преодоления страха смерти,приводит пример сцены умирания знаменитого человека. При этом событии присутствуют супруга, врач, газетчик и художник. «Однако это одно и то же событие агония человека для каждого изэтих людей видится со своей точки зрения. И эти точки зрения столь различны, что едва ли у них есть чтонибудь общее. Разница между тем, как воспринимает происходящее убитая горем женщина и художник, бесстрастно наблюдающий эту сцену, такова, что, они, можно сказать, присутствуют при двух совершенно различных событиях. Выходит, стало быть, что одна и та же реальность, рассматриваемая с разных точек зрения, расщепляется на множество отличных друг от друга реальностей. И приходится задаваться вопросом: какая же из этих многочисленных реальностей истинная, подлинная? Любое наше суждение будет произвольным» [15.С.234]. Наиболее верным средством разграничения точек зрения четырех присутствующих при этой сцене смерти, Х. ОртегаиГассет полагает сопоставление их по одному признаку: рассмотрев духовную дистанцию, отделяющую каждого от единого для всех присутствующих события агонии больного. Установление шкалы именно духовной дистанциимежду реальностью и нами не только определяет меру близости к нам события, но и соответствует той степени, в какой затронуты этим событием наши чувства. Напротив, степенью отдаленности от него указывается на степень нашей мнимой независимости от реального события.Известный психотерапевт Андрей Курпатов приводит приписываемую Эпикуру шутку «Если я есмь, значит, смерти нет; если же есть смерть, значит, нет меня. Мы с ней никогда не встретимся» [16.С.54], далее рассуждая о том, что любой человек, боящийся смерти, на самом деле боится собственной фантазии, чем широко пользуются только в России около трехсот тысяч экстрасенсов и целителей, в то время как число психотерапевтов в России не намного превышает 2000.Между тем сорок лет назад И. Ялом, открывая терапевтические группы для смертельно больных людей, констатировал немыслимость широкого обсуждения работы с подобными пациентами: «смерть подвергалась жестокой цензуре наравне с порнографией» [17.С.449]. Традицию умолчания относительно этого факта бытия человека Н.А. Фомин объясняет санкционированным характером смерти в обществе: страх перед ней являлся категорией социальной ввиду того, что человек наказывался смертью со стороны религии и государства. Религия и государство наказывали человека за проступки, лишая его жизни, и тогда страх смерти становился социальной категорией [18.С.67].Теперешнее пристальное отношение к рассматриваемому феномену объясняется бессознательным стремлением человека уменьшить собственную невротическую тревогу перед конечностью жизни, определяемую теми терминальными состояниями и болевыми ощущениями, которые сопровождают его с момента рождения. Множество накапливаемых эмоциональных состояний приводят к неосознаваемому аффективному комплексу, сопрягая опасение умереть с внутренней дисгармонией и утратой смысла жизни. Парадоксальная интенция, к которой приходит человек, отличаясь латентным характером, трансформируется в различные девиации, чем и приближает конец бытия. Желание умереть Н. Пезишкианом рассматривается «как особое отношение к смерти —это, как правило, реакция бегства» [19.С.98], свидетельством чему –проявления депрессии, алкоголизма, наркомании. По мнению С.Б. Ваисова, за отсутствием способности в подростковом возрасте отграничивать свои переживания и давать оценку собственным словам и поступкам, человек внутренне растворяется в своих желаниях и чувствах, что внешне проявляется в идентифицировании индивидуумом себя с наркоили алкоголезависимым окружением. Являясь к тому же и гневной реакцией против подавления со стороны взрослых, стремлением к бунту против их заботы и советов, неосознанным желанием бегства, чтобы остаться самим собой эти девиантные формы поведения наряду с демонстративным характером наибольшего числа самоубийств скрывают как амбивалентное желание жить, так и детский страх перед неопределенностью конца жизни. Эти формы поведения Вайсов определяет как «растянутый во времени суицид»[20.С.124].С возведением молодости в современной культуре в ранг первейшей ценности излишний вес связывается с представлением о телесном разрушении. Рассматривая проявления суицидального поведения, американский психотерапевт А. Лоуэн стремление реализации желания уйти от смертности тела относил к следованию диетам разного рода, отмечая, что «речь идет о не совсем психически благополучных людях, так как эмоциональное здоровье не предполагает крайностей в поступках» [21.С.119]. Вуалируя страх смерти различными проекциями, которые отражаются как в речевом поведении, так и стиле жизни, человек, с одной стороны, следует общественным нормам, стараясь изолировать смерть за стенами больниц и моргов, с другой совершает попытки десакрализации смерти при помощи черного юмора, типичных шуток врачей по поводу лечения больных и смерти, ослабляя тем самым то эмоциональное напряжение, которое вызывает в нем осознание хрупкости жизни. Рациональная проработка темы активной проработки факта смерти ставит своей целью преодоление тех невротических реакций, которые могут возникать при ее упоминании. На это направлены методы логотерапии и позитивной психотерапии, проведение бесед и культурфилософскогоосмысления феномена. Но, обнаруживая как деструктивные, так и конструктивные тенденции в любой эмоциональной реакции, следует выделить задачи зрелой личности, в полной мере ответственной за свою жизнь и жизнь социума.Сознание предстоящей смерти способно вызвать в человеке переход на более значимый своей высотой модус существования. Хайдеггер, выделяяв качестве двух фундаментальных модусов существования в мире «1) состояние забвения бытия, 2) состояние сознавания бытия», полагал, что «обычно люди пребывают в первом модусе»[22.С.56].Определяя забвение бытия повседневным способом существования, Хайдеггер называет его «неподлинным» –в нем мы не сознаем себя творцами собственной жизни и мира, мы «спасаемся бегством», «попадаем в ловушку» [22.С.75].По мысли философа, переходу из одного состояния забвения бытия в другое, как более просветленное, так и беспокойное состояние сознавания бытия,способствуют не раздумья, стойкость и «скрежет зубовный», но целый ряд неотвратимыхи непоправимых обстоятельств, сложившийся «экстремальный» опыт, способствующий «вытряхиванию», «вырыванию» человека из обыденного модуса существования в возвышенное состояние осознавания бытия. Таким образом, превосходя все остальное, смерть становится условием, дающим человеку возможность ощутить подлинную жизнью и пребывать в ней.Интеграция идеи смерти является спасительной в силу того, что не становится приговором, обрекающим на постоянный ужас и бесконечный пессимизм, а стимулирует переход в более реальный модус существования, значительно увеличивая удовольствие человека от проживания в нем своей жизни, а преодоление смерти производит в людях существенные личностные изменения, становясь фундаментальным мотивом человеческих переживаний, включающих как глубоко личностные внутренние события, защиты, мотивации, сны и кошмары, так и самые массовые макросоциальные феномены, включающие памятники культуры, идеологию ритуалов и т.д.Культуральное древо, вырастающее из страха смерти, простирает свои ветви с плодами поиска бессмертия настолькошироко, что страхом смерти в современном обществе пропитывается вся социальная ткань. Страх смерти как первичный источник тревоги осмыслялся Ясперсом, писавшим о «мимолетности бытия» [23.С.24], Кьеркегором, размышлявшим об ужасе «небытия»[24.С.191], а Хайдеггер утверждал «невозможность дальнейшей возможности» [22.С.98].Ключевой темой творчества П. Тиллиха, выдвинувшего тезис об онтологической тревоге[25.С.64], которая является осознанием человеком конечности своего бытия, стало христианство и его место в культуре.С древних времен говоря о естественности и необходимости страха смерти, христианские учители различают два состояния, и давая им разные названия. Игумен Синайской горы пишет в «Лествице» об этом: «Боязнь смерти есть свойство человеческого естества... а трепет от памяти смертной есть признак нераскаянных прегрешений... Боится Христос смерти, но не трепещет, чтобы ясно показать свойство двух естеств» [26.С.154].В описании смерти праведников и грешников, приводимом архиепископом Херсонским и Таврическим Иннокентием подчеркивается различие между легкой и скорбной смертью: «Тихая и непостыдная кончина есть такое благо, к достижению коего можно отказаться от многих удовольствий жизни. Но тот, кто работает греху и служит страстям, должен знать заранее, что если он не исправится, то сие благо для него потеряно; что под конец жизни, при разлуке души с телом, его ожидают не покой и услаждение, а скорбь и муки. Смерть грешников люта, говорит слово Божие. Те, кто были при кончине людей праведных, видели, что они не умирают, а как бы засыпают и отходят с миром кудато от нас. Наоборот, смерть грешников мучительна» [27.С.78].Русский философ и священник Сергий Булгаков, переживший клиническую смерть во время операции на горле, описал переживания следующим образом: «После страшной муки адского горения, которое было "как бы хождением по мытарствам, в котором вскрывались жгучие раны души"... прохлада и утешение проникли вдруг в огненную пещь моего сердца... Я вдруг почувствовал, как ничто не отделяет меня от Господа, ибо я искуплен Господом... Небесная, невыразимая на человеческом языке радость исполнила все мое существо... И в тот же миг я почувствовал, как... все, связанное любовью и заботой с сердцем моим... все мои любимые... от меня отделились, кудато отошли, я умер и оказался за гранью этого мира. Во мне все светилось особенной радостью. Явилось сознание, что живы и близки одинаково все и живые, и умершие. Я всех духовно чувствовал с собою... вызывал к себе, как бы ощупывая, духовно лобызал давно, давно умерших, так же как и живых, и была для меня также свобода от чувства места... Надо всем же царило присутствие Божие. Навсегда я познал, что есть только Бог и милость Его, что жить надо только для Бога, любить только Бога, искать только Царствия Божия...»Таково было это откровение смерти, от которого Господь вернул отца Сергия к жизни, «как новорожденного, потому что в моей жизни произошел перерыв, потому что через нее прошла освобождающая рука смерти»[28.С.345].Следует отметить особо, что уход праведника из земной жизни верующие называют успением, а не смерть, обозначая тем самым достижение мира и покоя в загробном существовании. Весьма значительным вкладом в осмысление необходимости осознания смерти является книга иеромонаха Серафима Роуза "Душа после смерти". Разбирая труды известного проповедника доктора Муди и ряда других ученых, автор приходит к выводу о существенных ошибках в их заключениях есть ошибки, наносящие вред людям отвлечением их от того, что христианство определяет как главную цель –покаяния в страхе Божием. Отец Серафим указывает: «Сегодняшний мир избалован и не хочет слышать о реальности духа и ответственности за грехи. Гораздо приятнее думать, что Бог не очень строг и что мы безопасны под любящим Богом,который не будет требовать ответа. Лучше чувствовать, что спасение обеспечено. В наш век мы ждем приятного и часто видим то, чего ждем. Однако действительность иная». Далее Роуз продолжает: «Час смерти это время дьявольского искушения. Судьба личности ввечности зависит, главным образом, от того, как она сама смотрит на свою смерть и как готовится к ней. Старец Амвросий Оптинский учил, что перед судом Божиим имеют значение не характеры, а направление воли. Главное в христианском отношении к смерти страх и неуверенность... однако страх этот не безнадежен. Люди хорошей жизни смерти не боятся» [29.С.109].Таким образом, в христианстве страх Божий, одновременно неуверенность и надежда, или, по словам святого Иоанна Лествичника «бесстрашный страх» –ощущение, рождаемое чувством величия Бога –побуждает готовиться к переходу в загробный мир. Этот переход является великим таинством для каждого, чем и обязывает к серьезной подготовке и совершению со всей серьезностью, определяемой покаянием и молитвой.Противоборствующие в христианском мире две направленности морали смирение и творчество основываются на жертве, но при этом различаются характером. Морали личного спасения в страхе гибели противостоит творческая мораль тех ценностей, которые призваны преобразовать мир.Дух творящего человека, направленный
на предметные ценности, по мысли Н.А. Бердяева, преображает его, выводя из состояния дрожащей твари. Творчеству, творческому вдохновению, являющимся путем победы над страхом, «т. е. над основным аффектом жизни, порожденным первородным грехом» [30.С.215], русский мыслитель посвятил большую часть своего творчества. Его внимание заострено на том моменте творческого подъема, который художника или ученого освобождает от страха. «Этика творчества, пишет Н. Бердяев, есть вместе с тем этика, направленная к победе вечности над временем. Творчество происходит во времени. Но направлен творческий акт к вечному, к вечной ценности, к вечной истине, к вечной правде, к вечной красоте, к Богу и к божественной высоте. Все продукты творчества могут быть временны и тленны, но сам творческий огонь есть огонь вечности, в котором должно было бы сгореть все временное. В этом трагедия творчества. Оно хочет вечности и вечного, а создает временное, создает культуру во времени, вистории. Творческий акт есть уход от власти времени, подъем к божественному»[13.с.217]. Этику творчества Бердяев называет высшей и наиболее зрелой формой нравственного сознания. В своей ключевой статье «Спасение и творчество» он задается основным вопросом: «Может ли человек спасаться и в то же время творить, может ли он творить и в то же время спасаться?»[31.С.46]. Чрезвычайно заостренная пером мыслителя эта усугублена его религиозным дуализмом, который разводит спасение и творчество по разным векторам бытия: Церковь занимается спасением, свет занят творчеством. Преодоление этого разрыва могло бы происходит посредством освящения и оправдания Церковью творческих дел светского мира. Но у Бердяева идея воцерковления творчества выступает в интерпретации романтического духа Серебряного века. Семя проблемы для творческого человека он обнаруживает в самой Церкви: «Система иерократизма, исключительное господство священства в жизни Церкви, а через Церковь и в жизни мира, есть подавление человеческого начала ангельским, подчинение человеческого начала ангельскому началу как призванному водительстовать жизнью» [31.с.20]. При этом Бердяев полагает, что подавление творческого выражения человеческого начала есть «ущербление христианства»[31.С.28], являющегося религией Богочеловечества, а страхи средневекового человека в ангельской по своей идее культуре продолжает он, определялись условным знаковым отображением в мире людей небесной жизни, реальное достижение которой было невозможно. Человек Нового времени низверг символику и, совершив разрыв, во имя свободы творчества определил свой самочинный путем. Эта странная для христианского философа мысль и импонирует Бердяеву тем, что он его теория обнаруживает современного христианина живущим в двух перебивающих один другого ритмах: Церкви и мире, на пути спасения и пути творчества, а вместе с тем обнажается ряд бинарных оппозиций: «смирение/творчество, эгоизм личного спасения/призвание к творчеству, бескрылое скучное нетворческое христианство/соучастие в Божьем деле миротворения и мироустроения, церковный догматизм и ритуализм/реальное осуществление христианства в жизни» [31.С.29]. Таким образом, понимая природу смирения перед страхом, Бердяев создает столь живучий мифологизированный образ Церкви, что интеллигентское сознание последующих десятилетий именно его и усвоило. В дуализме «слишком человеческого» и «ангельского начала»(навязанного извне) творчество являет собой потрясение, преодолевающее основанный на страхе обыденный эгоизм человека. Бердяев выкристаллизовывает популярную до сих пор идею автономности творчества, которое претендует стать новым альтернативным путем спасения человека.Человектворец Бердяева безусловный романтик, бунтующий против обыденной жизни и косности церковных установлений, губящий душу, чтобы ее приобрести заново. Творчество, как полагает Бердяев, находится как за границами этики закона, так за этикой искупления и потому предполагает другую этику. При этом никакому страху наказания и вечных мук не отводится роли в этике творчества. Если законом сковывается энергия добра, то преодолевающая этику Закона творческая этика своей благодатной энергией освобождает волю как от страха, так и от закона.Совершенно очевидно ниспровержение мифа о том, что крик новорожденного является ни чем иным, какпризнаком силы и здоровья. Ряд исследователей утверждают, что крик новорожденного младенца нужно воспринимать как сигнал бедствия и просьбу о помощи.Утратили своюдоктринальность авторитетные в недавнем прошлом мнения о том, что крики младенца носят случайный, беспричинный характер, звуки не дифференцируются, с изобретением спектрографии и иных новейших методов регистрации звуков и высокоточные измерения показали то, что многим родителям было дано знать интуитивно, и определенные значения и характер криков могут быть предметом научного рассмотрения. В настоящее время врачи распознают в криках информацию как о болезни и формах уродства, так и о недоедании и проблемах роста. Таким образом, в науке все более очевидным становится факт серьезной формы связи крика и признаков как минимум потребности или неудовлетворенности, что как само рождение, так и весь мир, в который новорожденный младенец вступает, активно отвергаются им. У него есть лишь два спасения: крик, изданный в катастрофический момент нарушения качества его жизни, и сон, вкоторый его погружают. Крик младенца, как было показано, возникает на границе жизни и смерти. Если же обратиться к ситуациям, в которых человек уходит из жизни, то мы услышим крик, рождаемый страхом или ужасом. Крик, еще совершенно далекий от речи, не имея способности и возможности стать таковой в силу ряда причин, обретает характер символа. Исключительная возможность наблюдения встречи человека со смертью в первозданном виде уже в момент рождения человека, конфронтация его с фактом смертности, осознание смерти, ужас перед ней являются первоначалом крика, а крик намечает не только путь избежать смерти и защищаться от нее, но и его последующее развитие на фоне страха перед смертью. Феноменальность крикав культуре определяется посредством корреляции его с категориями ценностей и норм. Человеческое сознание преломляет опасность, страх перед смертью через символы, основа мира которых составляется системой ценностей. Таким образом, крик для человека –опасение от угроз тем нормам и ценностям, которые личность полагает значимыми для своей жизни. Окультуривая свой страх посредством форм крика, человеквстраивает его в сложившуюся систему ценностей, управляя как им, так и с его помощью. Таким образом, «приручение» страха посредством форм крика приводит к поиску идеалов и ценностей, позволяющим преодолеть чувство опасности и страха перед смертью. Если всеми природными и общественными законами сковывается энергия добра, что очевидно при преждевременном прерывании пуповины, то, начиная с этого критического момента преодолевающая этику закона этика творчества своей энергией освобождает волю человека, как от страха, так и от закона.
Ссылки на источники1.Платон. Диалоги. М., Мысль, 1986. —607 с.2. Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. М., Мысль,1979. —571 с.3. Микиртумов Б.Е., Кощавцев А.Г., Гречаный С.В. Клиническаяпсихиатрия раннего детского возраста.СПб: Питер, 2001. —140 с.4. Уваров М.С. Любовь и смерть в философскомузыкальной мистерии серебряного века // Фигуры Танатоса. Философский альманах. Пятый специальный выпуск. СПб., 1995. —С. 6783 5.Седакова И.А. Крик в поверьях и обрядах, связанных с рождением и развитием ребенка//Мир звучащий и молчащий: Семиотика звука и речи в традиционной культуре славян / Отв. ред. С.М. Толстая М.: Издво "Индрик", 1999.—
С. 1051226.Лосев А. Ф. Диалектика мифа // ЛосевА. Ф. Из ранних произведений. —М.: Правда, 1990.—С. 393 —599.7. БазжинаТ.В. Психолингвистический анализ некоторых этапов доречевого развития // Становление речи и усвоение языка ребенком. М., 1985. —С. 6208.Белый А. Символизм как миропонимание / Сост., вступ. Ст. и прим. Л. А. Сугай. –(Мыслители XX в.).–М.: Республика, 1994. —528 с. 9. Чемберлен Д. Разум вашего новорожденного ребенка Перевод с англ. под ред. Проф. Г.И. Брехмана// Крымский информационный психологический ресурс. URL: http://psy.crimea.ua/content/view/138/135/10. Лебойе Ф. За рождение без насилия. Перевод с франц. М.Х.Разенковой Париж. Сеиль. 1984. —36 с.11.Поттер Э. Патологическая анатомия плодов, новорожденных и детей раннего возраста и ребенка. М.; «М», 1971. —
344 с.12. Ницше Ф.Воля к власти. Опыт переоценки всех ценностей / Пер.с нем. Е.Герцык и др.—М.: Культурная Революция, 2005. —880 с.13. Ахматова А. Собрание соч. в 6 т. . Т. 1. Эллис Лак, 1998. 14. Вагин Ю.Р. Страх. Тифоаналитическийподход. Пермь: Издво ПОНИЦАА, 2005. —112 с.15. ОртегаиГассет Х. Дегуманизация искусства // Ортега–и–Гассет Х. Эстетика. Философия культуры. М.: Искусство, 1991.—С. 218–259.16. Курпатов А. Средство от страха. 6е изд.М.: Олма Медиа Групп, 2006. —247с. 17. Ялом И. Мамочка и смысл жизни. Психотерапевтические истории. М.: ЭКСМОПРЕСС, 2002. 288 с.18. Фомин Н.А. Психофизиология самопознания. М. : Теория и практика физической культуры, 2001.—387 с.19. ПезешкианН. Психотерапия повседневной жизни. Тренинг в воспитании партнерства и самопомощи: Пер. с нем. –М.: Медицина, 1995.—336 с.: ил.20. Вайсов СБ. Гештальтподход в психотерапии больных наркоманией // Журнал практического психолога. № 34. 2000.—С.11712621.Лоуэн А. Предательство тела. Екатеринбург, Деловая книга. 1999.—329 с.22. Хайдеггер М. Бытие и время. Статьи и выступления. Cост., пер. с нем. и комм. В. В. Бибихина. —М.: Республика, 1993. —447 с.23. Ясперс К. Введение в философию. Пер. и ред. А. А. Михайлова. —Мн.: Пропилеи, 2000. —192 с.24. Кьеркегор С. Понятие страха // Кьеркегор С. Страх и трепет. М.: ТерраКнижный клуб; Республика, 1998.—С. 115251.25. Тиллих П. Мужество быть// Избранное. Теология культуры. М.: Юрист, 1995.—479 с.26. Преподобный Иоанн игумен Синайскойгоры: Лествица. М.: Подворье ТСЛ, 2010 . —488 с.27. Свт. Иннокентий Херсонский. О грехе и его последствиях. СПб, общество памяти игумении Таисии. 2006. —214 с.28. Зандер Л. А.. Бог и Мир. Миросозерцание отца Сергия Булгакова. Т. 1. М. —479 с.29. Серафим Роуз. Душа после смерти. РусскiйПаломникъ, 2010. —386 с.30.Бердяев Н.А. Философия свободы. Смысл творчества. М.: Правда, 1989. —607 с.31.Бердяев Н. Спасение и творчество // Путь. № 2. М.: ИнформПрогресс,
1992. —–228 с.
KizinMikhailMikhailovich,candidate of art criticism, teacher of additional education, the head of the Musicaldrama Studio 'Masterclass with the people's artist of Russia Mikhail Кизиным' State educational institution of the city of Moscow secondary school № 2012 Moscowkizine@bk.ruThe form of expressing emotions: the cry of a person stricken by fearAbstract:the Aspiration to comprehend the phenomenon of fear and degree of its influence on the life of both the individual and the community as a whole from the earliest times have identified one of the most debated subjects. But it's the last century and a half, characteristic of extreme anxiety about the present and future of humanity, have prompted researchers to a deeper consideration of sociocultural conditionsof Genesis, the scale, scope, and variations fears that marked a qualitatively new stage in the transformation of perception of fear, выстраиваемомthrough the prism of the state of postmodern culture. Subsequently numerous disasters that human community in XXXXI century, was prompted by the idea of instability», markedly increases the understanding of being science.Keywords:shout, fear, reflection, death, lifeemotional expression
