О.
В. НарбековаТема «отцов и детей», конечно, не нова в литературе и, понятно, так или иначе всегда будет иметь воплощение в силу своей перманентности. Однако подход к ней, охват, глубина у каждого художника слова свои.
В романе З. Прилепина «Обитель» эта тема не является центральной, но является достаточно важной в становлении характеров героев, их жизни в лагере, их поведении в трудных ситуациях, когда на кану стоит жизнь.
Главным героем, вокруг которого выстраивается сюжет, является Артем Горяинов. Автор долго не знакомит читателей с биографией Артема. Сам герой словно опустил занавес за своей долагерной жизнью, вспоминает отдельные эпизоды из прошлого чисто фактически, как то, что было и все, оставаясь при этом безэмоциональным, никого не посвящая в события своей прежней жизни. Читателю понятно, что делает это Артем сознательно. У Артема есть мать, брат, о которых он порой вспоминает или о которых что-то напоминает, но он запрещает себе вспоминать отца: «Главное – не вспоминать теперь про отца, а то стыд съест и душа надорвется»[1;.50]. Это признание героя самому себе и является ключевым к его прошлой жизни, но причина станет очевидной далеко не сразу.
Спокойно созерцательным Артем остается некоторое время и в лагере, и это позволяет ему сохранить себя, не сломаться, что происходило довольно часто с другими: «Здесь многие в первые три месяца опускаются – либо становятся фитилями, либо идут в стукачи, либо попадают в услужение к блатным…» [1;41] . Артем участвует в лагерной жизни и остается вне ее, будто все не всерьез, все скоро закончится, и он окажется дома, у матери: «Извлеченный из своей жизни, как из утробы, он попал на остров – если тут не край света, то край страны точно, - его охраняет конвой, если он поведет себя как-то не так – его могут убить, - и вместе с тем он гуляет в сквере и разговаривает в той тональности, как если бы ему предстояло сейчас вернуться домой, к матери». [1;41] Рядом смерть, грязь, однако лагерная грязь не поглотила его, не испачкала, герой воспринимает все как само собой идущее, но преходящее. Родительский дом был ему дорог, там было тепло и уютно, там он был свободен и счастлив, материнское крыло грело и защищало.
Этой своей «чистотой» и естественностью он привлекал к себе и других лагерников, в частности Афанасьева, Василия Петровича, который по-отечески относился к Артему, помогал ему, проявлял заботу. Артем принимал ее, принимал как данность, но ответных действий не совершал и чувств никаких не проявлял, да и не испытывал.
«Выживают врожденные чувства, <…> а представления рассыпаются», - констатирует Артем, наблюдая за людьми. Однако его врожденные чувства, державшие его самого, оказались вскоре поверженными.
Кто он, Артем Горяинов? Житель столицы, получивший хорошее образование, неплохо разбирающийся в литературе; вполне вероятно, подверженный новомодным литературным течениям и увлечениям. «Дитем века» называет его Василий Петрович, ища причину его неверия в Бога, равнодушия к христианским символам и святыням: «Дитя века, да? Начитались всякой дряни в детстве, наверное? Дыр бул щыл в штанах, навьи чары на уме, Бог умер своей смертью, что-то такое, да?» [1;21] Артем не отвечает на эту вербальную атаку, но понятно, что Василий Петрович прав. Растили Артема в вере, почитании Бога, но «представления» опустошали неокрепшую душу.
Показательным эпизодом всего романа является снос старого кладбища, на месте которого задумано было устроить скотный двор. Обескураженные, растерянные, заключенные, тем не менее, «впряглись» в работу и выполнили ее «неожиданно скоро». Если сначала они это делали осторожно, с извинением перед умершими, чьи могилы потревожили, аккуратно складывали надгробия, то потом вошли в раж: с остервенением выламывали кресты, крушили ограды, раскурочивали памятники: «Будто бы восторг святотатства отражался порой в лицах» [1;35]. Артем не совсем осознавал, что сейчас заключенные перешагнули через то, чем всегда отличалась Русь - любовью «к отеческим гробам», уважительным отношениям к предкам, в этом была некая сакральность, это и составляло «врожденные понятия», впитывалось с молоком матери, формировало некий генетический код. Однако в начале ХХ века начался процесс перекодировки, духовной мутации. Подвержена этому в большей степени оказалась молодежь – «дети века». «Есть ли в этом грех, нет?» - спрашивает Артем себя, пытаясь примерить произошедшее к себе, пропустить через себя: «Когда бы я так лежал в земле – стало бы мне обидно… что креста надо мной нет..?» [1;35]. В силу наносного, навеянного – неверующий, он оперирует все же религиозными понятиями, но пропускает все через свои физические ощущения. Вспомним, что именно физиология в начале века культивировалась, подменяя религиозные мистерии. Весь ужас случившегося понимают люди постарше: казак Лажечников и крестьянин Сивцев. Сивцев пытается найти оправдание тому, что совершили, успокоить других и прежде всего себя: «Мертвым кресты не нужны, кресты нужны живым – а для живых тут родни нету»[1;36]. Но последняя его фраза свидетельствует о том, что успокоения не будет, духовно опустошенным останется не только он: «Мы безродные теперь»[1;36]. Без роду, без племени – в древности называли людей не имеющих своего очага, живущих вне законов. Безродный – утративший связь со своей землей, со своей историей, пренебрегающий памятью предков, разрывающий связь поколений. Это разрушитель. «Креста на вас нет», «Бога не боятся» - говорили о таких. Среди разрушителей кладбища был заключенный чеченец Хасаев. Его слова выводят из равновесия Лажечникова: «Нам сказали б ломать свое кладбище – никто не тронул. Умер бы, а не тронул. А вы сломали»[1;36], «Нету больше вашего Бога у вас – какой это Бог, раз в него такая вера!» [1;37]. Однако по сути Хасаев прав: страх собственной смерти оказался сильнее веры, вера оказалась поруганной, люди оставили Бога, а значит, и Бог может оставить их.
Разрушенное кладбище – это показатель внутреннего разрушения человека и разжижения национальной почвы. Непочтение умерших предков – следствие непочтения собственных отца и матери. У Артема противоречивое отношение к отцу и матери. О матери он нередко вспоминает как бы вдруг: мать любила Бальмонта, мать заботливо для своих детей накрывала кашку старым пледом, чтобы та была теплой. Артем хранит материнскую подушку – она хранит тепло материнских рук, даривших любовь и ласку, связывает его с домом. Здесь, в лагере, он прячет в подушку самое важное, дорогое. Даже природу он ассоциирует с матерью: рябина ему напоминает мать. Его охватывает «неожиданная, болезненная, жуткая» обида за мать, когда его принуждают делить посылки с блатными: «…она там ходит по рынку, собирает ему, сыночку, в подарок съестного на последние рубли …» [1;115]. Он ждет материнские посылки, все них пахнет «сытостью и заботой». В минуты отчаяния он еще по-детски обращается к ней: «Мамочка! Они же убьют меня! Выведут за ворота и застрелят. И засыплют землей…<…> Мамочка!...Мамочка! »[1;140-141], цепляется мыслью о маме как о последнем якоре спасения: «…тебя самого закопают…И никто искать не будет…А мама?»[1;338].
В минуты блаженства, счастья он тоже вспоминает картины из детства, видит в них непременно маму. «…Кажется, он даже заснул – будто шел, шел по шаткому льду и упал в прорубь, но в проруби оказалась не вода, а земля – причем, горячая, словно разогретая, и очень душная. Спал в этой душной земле»[1;305]. Образ земли здесь сливается с образом матери, душная земля как теплое материнское лоно, как материнские объятия, согревающие тело и душу.
Однако Артем не пишет писем матери. На вопрос Галины - Почему? – отвечает – Так получилось. Читатель долго остается в недоумении от подобной двойственности Артема.
Близость с Галиной не сделала его лучше. Иногда ему казалось, что он ее любит, но более всего он испытывал к ней физическое влечение, почти животную страсть. Работы у начальника лагеря Эйхманиса возвысили его в своих глазах. Как-то Артем видит у дороги поваленную березку, листья которой были «красные, словно напитались кровью»[1;330]. Он сам как эта березка: его горячая молодая кровь будто вскипела, он не знал удержу, в нем появляется злоба, сарказм. Он тоже может оказаться сломленным, поскольку опустошается. Им овладевает бесовство: «Я не хочу быть богочеловек. Я хочу быть живая сирота. Без креста и без хвоста…Да!»[1;328].
Весьма любопытны в романе сцены приезда матерей к героям. Приезжает мать к Осипу Троянскому, с которым Артем жил в одной келье, и к Артему. Артем по-разному ведет себя в этих сценах, и дело здесь не в том, что моменты встречи случились при разных обстоятельствах. Если при приезде матери Осипа он испытывает неловкость перед ней, когда Осип размышляет о зверствах в лагере, Артем понимает, как больно это слышать материнскому сердцу, пусть и чужому: «Зачем он злит свою мать, какой болван»[1;401], «Наелся барчук, и начал изголяться над матерью»[1;402]. «Мать пожалел бы» [1;403], - раздраженно бросает он Осипу – то новость о своей матери Артем встретил холодно. Он не ожидал этого приезда, и совершенно был не готов к ней. Приезд матери обнажил Артема перед самим собой, сорвал струп с его душевной раны, ставшей кровоточить. Артем убил отца. На глазах матери и брата, в драке, когда семья застала отца с другой женщиной. Об этом он ни разу не вспоминал за все время пребывания на Соловках. Чтобы не было больно. Тогда на суде им обоим – матери и Артему – было стыдно. С этим стыдом надо было жить. Стыд не покроет греха отцеубийства, но именно стыд развел мать и сына, вернее, сын поставил его выше матери и ее чувств, поставил боль свою выше боли матери. О боли своей он приказал себе забыть, но о страданиях матери, потерявшей мужа, переживающей за сына, радеющей о нем, чувствующей и свою вину за то, что случилось, он тоже не помышлял. Гордыня выела сочувствие, жалость к родной матери. «Почитай отца и мать свою» - Артем, несомненно, знает об этой заповеди, но забывает о ней. По его признанию, до произошедшей трагедии он обожал отца, «считал его лучшим человеком на земле»[1;539], ставил его на место Бога. Обожествление отца обернулось полным разочарованием в нем, постыдно греховном.
Артем насильственно отторгает себя от отца и матери, а значит, от родовых корней.
Катастрофу такого отторжения Артему будут показывать его сны. На Секирке он видит сон, в котором мать ему предлагает поесть медок, от которого он настойчиво отказывается – мед был слишком сладкий. Но когда захотелось меда – не удавалось его попробовать, и мать хотела забрать тарелку. «Я буду медок, мама!»[1;532] - начал повторять Артем, чтобы мама услышала его. Медок, от которого отказывался Артем – материнская любовь и забота, только когда дыхание смерти было близко, стала так необходима любовь матери, которая спасет и убережет.
Он видит мать случайно, за оградой монастыря во время захоронения убитых после неудавшегося заговора Бурцева, сам расстрел Бурцева случился на ее глазах, ее саму чуть не застрелили. Но она стояла и ждала сына, она была непоколебима в своем ожидании и желании увидеть его, родную кровиночку, и жуткая картина всего происходящего на ее глазах не сломила ее в этой непоколебимости. Встретившись, они не проронили ни слова – это было смертельно опасно – но мать вглядывалась в сына: «…как поживают глаза на его лице, не тянет ли ноша в его руках, не собрался ли он сам умереть сейчас»[1;472]. Артем шепотом просит прощения у матери, она не слышала его, но, вероятно, поняла, потому как смотрела прямо в губы. Больше он не смотрел на мать, хотя она долго еще стояла у ворот и смотрела на сына вопреки всему.
На Секирке он вспомнит об этом материнском ожидании, только тогда он поймет ему цену.
Из тех, кто был на Секирке, каждый день расстреливали по одному человеку, и расстрел Афанасьева надломил Артема. Его охватывал страх, сменявшийся злобой по отношению к Василию Петровичу. Он не мог успокоиться, неистовствовал. Владычка пытался примирить Артема, призывал его не злобиться, призывал к прощению, как это делал всегда Артем раньше по отношению к тем, кто его подставлял в лагере. Артему трудно это слышать, он прогоняет владычку в надежде, что тот не уйдет, не оставит его одного: «…зачем он ушел? Мать бы не ушла! Сколько бы ни гнал ее! Мать бы так и стояла в ожидании, пока глупый сын ее окликнет. Мать добрей Бога – кого бы ни убил ты, она так и будет ждать со своими теплыми руками»[1;540].
Находясь в промежуточном состоянии между сном и бодрствованием от голода и холода, Артем видит текст приказного письма, который составляет Галина, о переводе Артема Горяинова в состав духового оркестра на место заключенного Афанасьева [1;555]. Сон заканчивается падением Галины по лестнице с горы от толчка «улыбчивого чекиста», последующим превращением ее в мать Артема, и падает уже не Галя, а мать «со своими то ли пирогами, то ли еще чем-то…»[1;556]. Все женщины в подсознании Артема предстают в образе древней матери, прародительницы, защищающей, заботящейся о детях своих.
Образы прародителей он видит во сне после освобождения его Галиной, когда та сообщила ему о готовящемся побеге. Страх погибели был очень силен, и вот он видит историю всего своего рода с незапамятных времен: смена поколений, череда рождений и смертей, бед и напастей – но кто-то всегда выживал, род продолжался. Приход в мир Артема «был прямым следствием несчетных чудес» [1;585]. Продолжит ли он эту колесницу жизни – ответа не было.
После расстрела Василия Петровича злоба Артема только усиливается, но уже ко всему и ко всем. Бывшие на Секирской горе батюшки Иоанн и Зиновий по просьбе заключенных проводят обряд исповеди и причастия. Артем понимает, что сильно грешен: «Да есть ли такой грех, которого я не имею?», - в том числе и «неимение любви к ближнему»: «Мать погнал!» - восклицает он. Но причащаться он не пошел: «Руки его были сухи, сильны и злы, сердце упрямо, помыслы пусты»[1;567]. Этими сухими и злыми руками на следующий день он стесывает изображение святого на стене, чем вызывает гнев всех заключенных. «Нераскаянный!... Гниешь заживо…Злосмрадие в тебе – душа гниет!» [1;570] - бросает ему Батюшка Зиновий.
Злосмрадие, окаянство овладевают Артемом, и он не противится этому: «Иногда Артем думал про себя, что и отца он убил не случайно, а нарочно, из окаянства»[1;596]. Он оскорбил и Галину, в ответ на ее жертвенность, сказав, что за это может ей «сапоги почистить»[1;596].
Мысли о Боге все же не оставляют Артема. С верой в Бога связано отношение к отцу: «Бог на Соловках голый. Я не хочу его больше. Стыдно мне. <…> Бог отец. А я отца убил. Нет мне теперь никакого Бога. Только я, сын. Сам себе Святой Дух. <…> Пока есть отец – я спрятан за его спиной от смерти. <…> Я сам спихнул со своей дороги отца»[1;665]. Он пытается молиться, покаяться: «Покаяния отверзи мне двери, Жизнодавче»[1;665]. Он вспоминает молитвы, но читает и вперемешку со стихами – ни одной молитвы до конца он не знал.
Это не помогло. Очищения не произошло. Он перестал думать о Боге после допросов их с Галиной и добавлением трех лет к сроку. Артем вспоминает ни о матери, ни об отце, ни о прежней жизни: «Его жизнь разрублена лопатой, как червь: оставшееся позади живет само по себе»[1;687]. Материнскую подушку он выгодно обменял, потому что почувствовал к ней «что-то человеческое, проколовшее сердце»[1;688]. Он ведет себя так, «будто у него нет никакого имени. Он – соловецкий гражданин» [1;688]. Он сознательно обезличил себя, обескровил, теперь уже отторгнул от всего и ото всех навсегда – матери, отца, брата. Стал поистине родства не помнящим.
Отторжение от родовых корней, презрение «к отцам» испытывают и другие персонажи романа. Василий Петрович рассказывает о своем отце – диком барине, промотавшем свое состояние и продавшем имение, оставшемся нищим. Василий Петрович страшно презирал его раньше. Дерзил, унижал. Только спустя многие годы, с высоты прожитых лет и произошедших событий, он осознает свой грех, ненавидит себя за такое дерзкое отношение к отцу. Теперь он вспоминает о нем, о его заботе с нежностью. Отец вставал посреди ночью, чтобы накрыть его одеялом. Теперь никто не накроет.
Убивает свою «свою матушку» Филипп, мужичок, который работал с Артемом на валунах. Совершивший грех смертоубийства, сам он боялся смерти и повторял от бессилия: «Не могу! Не убей меня!» [1;75].
Кто в этом виноват? Откуда все это пошло? Есть ли в этом вина самих отцов? Несомненно. Владычка вспоминает подлое убийство святых великомучеников Бориса, Глеба, игумена Филиппа. У Бориса и Глеба не успели родиться дети, а Филипп жил в безбрачии. Но были дети у их палачей. «И бродят по Руси одни дети убийц святых мучеников, а новые мученики – сами дети убийц, потому что иных и нет уже»[1;513], - заключает владычка.
И в этом наказание Руси за преступления отцов – с одной стороны, и неуважение к «отеческим гробам» - с другой.
