Full text

Присущий нашему национальному характеру максимализм заставляет нас

во всех жизненных вопросах ставить дилемму «или все, или ничего».

Вот почему от чрезмерности возвеличения мы так легко переходим к чрезмерности отчаяния.

Е.Трубецкой

 

Жестокость современных рукотворно-кризисных реалий способна обострить отношения населения и власти до критического предела. Конфликтный контекст придаёт особую актуальность проблеме достижения щадящего баланса ингредиентов российской внутриполитической кухни [3], чьи блюда (приготовленные из просроченных американских концентратов) становятся все менее удобоваримыми. Проблема, на наш взгляд, заключается в ригидности мышления генерации «эффективных менеджеров» [20, 22, 24], заботливо выпестованных в постперестроечное время заокеанскими благодетелями-либералами. Прозападные аналитики видят панацею от всех социальных зол в обеспечении некоей «прозрачности» государственного и муниципального управления. Очевидно, что употребляемый оптический термин чрезвычайно многозначен и потому исключительно удобен для имитации чего угодно: от постановочной демократии до разнузданной борьбы с коррупцией. Подмена народного контроля «гражданским мониторингом прозрачности», честности и открытости «информационной прозрачностью» стала обычной в нынешней России, где степень «прозрачности» пропорциональна уровню «моральной гибкости» представителя власти. Традиционно считается, что чиновники заинтересованы в сокрытии сведений о своей деятельности, воспринимая такую информацию как изобличающую. Следовательно, культивирование прозрачности в России основано на презумпции тотальной аморальности всех чиновников – якобы коррупционеров уже по определению и в силу своего правового статуса. Возникает резонный вопрос: кто же тогда наделен моральным правом судить (осуждать) зарвавшихся «слуг государевых»? Естественно, государь. Но допустим ли «общественный мониторинг» дел государевых?

Исторический выбор вариантов ответа небогат. К примеру, в раннефеодальной Руси княжескую власть отчасти сдерживали церковные иерархи и вече. Заметим, что принципиальной конфронтации церкви и государственной власти (как борьба за инвеституру или «авиньонское пленение пап») русская история почти не знает [12, 19]. Остаётся орган народного контроля – вече. Примечательно: сей исконно русский вариант демократии изживает себя сравнительно скоро (к XIV в.), и «прозрачность» оборачивается интригами и скандальными обвинениями власть предержащих в злоупотреблениях. Результат – утрата суверенитета; вырождение демократии сначала в шумную имитацию, а затем – в ностальгический архаизм, о коем приличествует вспоминать лишь в контексте быстро вышедшей из моды мертворождённой «суверенной демократии». Второй вариант «суда над государем» – практика дворцовых переворотов, где «прозрачность» убеждает заговорщиков в неспособности главы государства обеспечивать их интересы. Итог – череда интриг, опал, казней и отставок, угроза гражданской войны. Третий вариант – социальная революция, когда «прозрачность» выполняет органически присущую ей функцию – абсолютной дискредитации власти, оправдывая уничтожение правящего режима. Как свидетельствуют приведённые примеры, ни в одном случае пресловутая «прозрачность» не играет конструктивной (созидающей согласие, соборность) роли. Более того – в российской истории обеспечение прозрачности никогда не было сверхзадачей, но всегда – инструментом, козырем в жестокой борьбе за власть. Это и карт-бланш на опричный террор, и расследование убийства царевича Дмитрия, и антираспутинская речь Пуришкевича, и «разоблачение культа личности» Сталина, и, конечно же, то, что А. Зиновьев метко назвал «катастройкой» [4]. Итогом последней стала не только смена власти, но и наступление новой эпохи, в которой все прежние ценности оказались перевёрнутыми с ног на голову [1, 11, 14]. Урок гласности трагичен: после путча 1991 г. вновь массово прозревший народ благословил свержение и самого гаранта перестройки, заменив его очередным воплощением бескомпромиссности – Ельциным. Гласность нового образца знаменует повторение истории в виде фарса – обязанности чиновников общаться с населением посредством социальных сетей (мотивировка – почти как в указе Ближней канцелярии от 7 октября 1707 г.: «ибо сим всякого дурость явлена будет» [2]). Вместе с тем некорректные, откровенно популистские и все чаще экстремистские высказывания полуграмотных представителей власти вовсе не являются обязательным поводом для отлучения их от сытной должности. Когнитивный диссонанс между рангом чиновника и примитивностью его мышления разрешается исторически проверенными средствами. Почти единственный способ добиться справедливости – напрямую апеллировать к ее верховному Гаранту. Яркие подтверждения тому – популярность т. н. «видеообращений к Президенту», и это – на фоне «электронного Правительства», «Большого Правительства», «Открытого Правительства», общественных палат, легиона омбудсменов и прочих модных эрзац-контрольных структур. Парадокс, но в эпоху общедоступного Интернета россияне пользуются им для подачи челобитных в форме видеороликов. Подобная тенденция – лучшее доказательство архаичности понимания идеалов «государственной правды» в нашей стране. Как писал св. Варсонофий Великий, «не хочу быть под законом, но под благодатью». Сакральность персонифицированной власти [7, 13], помноженная на паттерны харизматического правления, предъявляет к первому лицу в России особые требования. Бремя власти – не столько привилегия и право творить произвол, сколько святая обязанность и колоссальная ответственность перед судом истории [15–18]. Так сложилось, что коллективные решения (а особенно – коллегиальные органы власти) отторгаются народной памятью: например, не «при III Государственной Думе», но «при Столыпине» [8]. Симптоматично: коллегиальные органы в русской истории чаще всего отождествляются с разбродом или предательством (семибоярщина, верховники при Екатерине I, коллективное правление после смерти И. В. Сталина). Таким образом, персонифицированная ответственность правителя за все, что происходит в период его правления, во многом поглощает иные формы ответственности. В частности, то, что на Западе принято называть «социально ответственным гражданским обществом».

На наш взгляд, ключевая особенность России в этом плане – изменённый вектор делегирования полномочий. В западной традиции он направлен сверху вниз и призван демократизировать управление. В России делегирование идёт снизу вверх и призвано поддержать вертикаль власти. Не зря К. П. Победоносцев, критикуя рецепцию зарубежного опыта парламентаризма [5], приходит к выводу, что в парламенте не депутат отказывается от своих личных интересов во имя избирателей, но избиратели отказываются от своих прав во имя самолюбия депутата; с расширением выборности происходит принижение государственной мысли и вульгаризация мнения в массе избирателей [9]. Мысли великого государственного деятеля времён упадка царизма сохраняют актуальность и поныне. В самом деле, «прозрачность» сейчас – прекрасный повод для политпиара и грязной конкурентной междоусобицы – той самой борьбы самолюбий. Зачастую депутаты одной и той же фракции топят друг друга в помоях компромата, даже не озаботясь достоверностью обнародуемых сведений – «прозрачность власти» всё искупает. Получается, «прозрачнее» тот, кто первым обесчестил коллегу. К счастью, поводов множество: от бытовой коррупции до неприлично роскошного образа жизни. Удивительно, но подобные сенсации предпочитают немедленно публиковать в СМИ, вместо того чтобы соблюсти процедуры соответствующих проверок и расследований. «Прозрачность» опошлилась до рыночного преимущества беззастенчивой накрутки политических рейтингов. В связи с этим важно подчеркнуть: «неопрозрачность» (как в своё время гласность) также направлена на подрыв государственного суверенитета, который зиждется, по нашему мнению, на традиционном русском отождествлении авторитета власти с персоной её верховного носителя. В этом и наше национальное осознание роли личности в истории вопреки всем псевдоразоблачениям («был культ, но была и Личность»), и своеобразное понимание справедливости: скорее как морального права, чем права формально-позитивного. Как говорил апостол Павел, «закон же пришёл после, и таким образом умножилось преступление» (Рим. 5:20). Отсюда и надежды на скорый и правый суд (и необязательно в строгом соответствии с писаными нормами), отсюда же ожидание именно и непременно официальной оценки важных для россиян событий.

Интуитивное понимание социальной справедливости [6] (права) предполагает и то, что вершить правосудие способен и должен тот, кого признают эталоном нравственности – в данном ракурсе он даже выше права, ибо морально управомочен судить о нем, и значит – судить любого. В частности, нельзя не согласиться с высказыванием В. В. Путина о том, что «люди, которые борются с коррупцией, сами должны быть кристально чистыми, иначе всё это приобретает форму самопиара и политической рекламы» [10]. Значит, авторитет власти  прежде всего вопрос не прозрачности, а доверия. Но доверие, как правило, иррационально; доказательства только опошляют его («доверяй, но проверяй»). Вот почему такая процедура, как увольнение или отстранение от должности в связи с утратой доверия, не требует доказательств и не может быть оспорена в суде. С формально-правовой точки зрения это нарушение конституционных прав личности, но в русле отечественной истории такая коллизия не кажется нонсенсом. Наоборот, она вполне закономерно подчёркивает важность веры во власть, мыслимой как фундамент государственности (тютчевское «в Россию можно только верить»). Учитывая вышеизложенное, вполне разумно предположить, что сакральность власти – основной залог иррационального отношения к ней и к официально декларируемой системе ценностей. Следовательно, если власть иерархически отделена от народа, в то время как её представители навязчиво и прилюдно изображают «человеческое, слишком человеческое», – такая власть недееспособна и обречена на свержение. Получается, публичность и прозрачность органически несовместимы в рамках русской парадигмы государственного управления. И если выбирать из трёх «П» (публичность, прозрачность, преемственность), лишним окажется именно чуждый нам фальсификат прозрачности, поскольку она разрушает публичность (профанируя властные функции) и угрожает преемственности (дискредитируя функционеров).

Приведённые доводы позволяют выйти на ряд суждений обобщающего характера. Во-первых, в России до сих пор живы и крепки традиции пассионарности и мессианства власти. «По умолчанию» олицетворением принципа справедливости была и остаётся фигура национального лидера (а вовсе не формальный закон, которому деяния лидеров зачастую противоречили). Дух справедливости в России превалирует над буквой закона [21, 28, 33]. Отсюда и интуитивный характер правосудия (психологическая теория права, примат целесообразности над законностью), и правовой нигилизм, правовая неграмотность как идеальная почва для произвола. Значит, судьбоносный выбор между правдой и произволом напрямую зависит от политической воли конкретного лица – правителя России.

Во-вторых, практика насаждения «прозрачности» власти в системе координат харизматического господства фатальна, ибо не имеет ни достойного юридического, ни (главное) морального обеспечения. Прозрачность власти обнажает некомпетентность её носителей (скандально-популярные чинуши в соцсетях), создавая иллюзию не гражданского участия, но пустоты, вакуума властного пространства, где буквально каждый может претендовать на роль спасителя, пророка и совести нации. И этот вакуум может быть заполнен чем угодно – вот почему т. н. «болотная оппозиция» не утруждает себя концептуальными построениями модели будущего: достаточно прокричать лозунги «Россия без...». Дешёвая политическая антириторика есть прямое следствие культивирования прозрачности, воспринимаемой как доступный популизм, эксплуатирующий самые животные инстинкты агрессивного электората – страх и ненависть. Прозрачность обостряет восприятие отчуждения власти от народа, где возвышение над ним уже не публичность, а катастрофическое расслоение в образе жизни и образе мыслей. Когда нравственные ориентиры насаждаются безнравственной властью, народ предпочитает жить по антиканонам (как правило, цепляясь за архаику как образ стабильности, завета предков [31, 35]). Типичный пример – насильственная европеизация времён Петра Великого (но он, к счастью, не увлекался теориями правового государства). Прозрачность особенно гибельна в ситуации максимального отчуждения, поскольку ещё шире открывает глаза обездоленного народа на властный произвол, плодя тем самым прослойку «сердитого нищенства» – расходного материала любых бунтов и беспорядков. Прозрачность, заявленная в качестве цели и средства повышения эффективности управления, формирует презумпцию криминальности чиновничества как класса [32, 34]. Разумеется, постоянное самооправдание власти перед толпой и оппозиционными критиканами истощает созидательные силы государства. В этом опасность пресловутой политики гласности. Власть, обрекающая себя на вечное проклятие самооправдания, демонстративно нелегитимна.

В-третьих, перманентная уязвимость «прозрачной» власти создаёт благоприятную почву для конфликтов самого разного рода, покушаясь тем самым на социальную стабильность. Критика расщепляет единство идеала «государственной правды», и компоненты его, вырванные из контекста, выглядят нелепо и беспомощно. Манипулируя словесами, легко подменить административную юрисдикцию коррупционным произволом, а денежное содержание госслужащих – роскошью чиновничества. Так, в эпоху Реформации лживость Церкви доказывалась фактом торговли индульгенциями и открытого разврата клерикальной элиты. Одиозные факты, растиражированные заказными «прозрачными» СМИ – отличный повод усомниться в дееспособности государственного механизма в целом. Вот отчего критиковать «отдельные проявления» чрезвычайно просто. Сила СМИ как «четвёртой власти» в их безответственности, якобы обеспеченной т. н. «свободой слова» в самом вульгарном ее понимании (вспомним лозунги о свободе слова, провозглашаемые термидорианцами против робеспьеристов, а позже – бабувистами против термидорианцев). Результатом борьбы с «отдельными проявлениями» является в конечном счете откат к безопасной точке – регресс, реакция. Следовательно, навязанная России прозрачность еще и вредит социальному прогрессу [26, 27, 36].

Выход из сложившегося кризиса доверия к власти, на наш взгляд, следует искать в специфическом методе решения проблем, многократно проверенном русской историей, – в обеспечении прогрессивных целей регрессивными средствами. Конкретнее – в культивировании сакральности власти и отказе от прозападных стандартов «прозрачности». Сказанное вовсе не означает утверждения монархии или клерикализации государства. Сакральность следует пропагандировать как миссию, служение Отечеству [38–40]. Не наёмный труд, не выслуживание, а именно Служение в самом иррациональном, немеркантильном и подвижническом смысле. И здесь также необходимо воздержаться от вульгаризации и экстремистских призывов к тотальному отказу госслужащих от всех материальных благ [23, 25, 30]. В то же время «прозрачная» демонстрация фотографий заграничного отдыха министров в период всеобщего обнищания – верх цинизма. Как известно, завоёванный авторитет утрачивается молниеносно, а зарабатывается лишь долголетним трудом. Значит, усиление властного авторитета – не в «ритуальных посадках» медийно известных коррупционеров, а в ежедневной практике морально-нравственного облагораживания представителей власти. Это не только привлечение к ответственности, но в первую очередь привлечение на службу честных принципиальных людей – носителей культуры и идейных принципов русской государственности. Необходимо возродить идеологическое обеспечение государственной и муниципальной службы, причем относиться к такой работе без мертвящего формализма (активистов всегда хватало – они способны опошлить любые идеалы). В результате необходимость в «прозрачном» самооправдании власти отпадёт сама собой, если на службу Отечеству придут порядочные и принципиальные люди. Как компетентные сотрудники, они оперативно выявят любые отклонения от идеологического курса ещё в зародыше – в рамках внутриведомственного контроля. Таким образом, население не будет знать о злоупотреблениях, потому что будет уверено в неотвратимости ответственности за любые факты злоупотреблений, о чем позаботятся те же уполномоченные государственные органы, а вовсе не падкие до сенсаций СМИ и политкритиканы [29, 37]. Отказ от прозрачности в перспективе резко сократит нагрузку на правотворческие структуры, ибо правовая упорядоченность ничего не стоит, если не обеспечена порядочностью правоприменителей. Заметим, всё предложенное нами в большей степени зависит от непосредственной политической воли, нежели от выкрикивания очередных законопроектов или реализации модных стратегий. Государство, если оно не хочет стать ветхой надстройкой над перманентно неспокойным базисом, обязано вернуть к себе доверие лишь последовательно принципиальной политикой – главным образом кадровой. Не стоит гнушаться практикой кадровых чисток (если те проводятся в интересах народа, а не смены фаворитских кланов). Реальность России XXI в. подтверждает гениальный тезис: «Чисто там, где метут». Спасение власти, главным образом, дело рук самих представителей власти.