Elena GrinkoРеволюционные эпохи вносят свои коррективы в риторическую сферу общества и порождают своих героев. Для России таким временем стали годы 1905–1917. В конце 1905 года был принят Манифест «Об усовершенствовании государственного порядка», в котором, во-первых, была провозглашена свобода слова, собраний и союзов, а во-вторых, объявлялось создание Государственной думы. Это означало серьёзные перемены в политической жизни страны и открывало путь к социально-политическому красноречию в разных его видах – в митинговом и парламентском.
О. А. Патрикеева отмечает, что развернувшаяся в конце 1905 года кампания по выборам в первую Государственную Думу вызвала энтузиазм у интеллигенции, у представителей различных партий и союзов, и приводит свидетельство А. В. Тырковой-Вильямс, журналистки, бывшей в те годы членом ЦК Конституционно-демократической партии (кадетов): «Городская интеллигенция валом валила на митинги, упивалась новым для нее искусством красноречия» [6]. Вместе с тем она говорит о том, что партиям крайне не хватало искусных политических ораторов, они были в основном в среде адвокатов и преподавателей университетов, пришлось будущим агитаторам и пропагандистам брать уроки ораторского мастерства и даже пения для выработки хорошей дикции [6].
Партия кадетов сыграла свою роль в воспитании собственных ораторов и на этапе выборной компании, и на этапе работы в Государственной думе первого и последующего созывов. Более того, Кадетская партия способствовала оттачиванию ораторского мастерства и представителей других партий. А. В. Тыркова-Вильямс пишет в своих воспоминаниях, что Кадетский клуб пользовался большой популярностью, а «русский человек любит поговорить и поспорить». И партия устраивала публичные собрания, на которые «вход был открыт для каждого, кто купит билет». И на такие собрания приходили люди разных мнений, в том числе и «кучка социалистов», которым «трудно было получить разрешение от полиции на собрание, они пользовались кадетскими митингами, чтобы разоблачать кадетскую буржуазную сущность» [9, с. 367].
А. В. Тыркова-Вильямс даёт характеристику одной из немногих женщин, политических ораторов, участников таких собраний, большевика Александры Михайловны Коллонтай: «Часто выступала против меня А. М. Коллонтай. Она была светская женщина с хорошими манерами, очень изящная и нарядная. Модница. Милая, приветливая, улыбка. Её хорошо поставленный, приятный голос помогал ей на митингах. Она была ловким митинговым оратором, без своих самостоятельных мыслей, но с большим запасом готовых марксистских истин и изречений, которыми она умело пользовалась. Помогали её успеху и её красота, её нарядность. Даже противникам было приятно смотреть на эту хорошенькую даму, на её стройную, тонкую, мастерски одетую фигурку, на её обдуманные жесты и милую улыбку, которой она приправляла свои призывы к классовой ненависти» [9, с. 367].
В течение последующих десяти лет работа Государственной думы способствовала развитию парламентского красноречия и формированию ораторов довольно большого масштаба и разного стиля. О. А. Патрикеева, опираясь на воспоминания А. В. Тырковой-Вильямс, приводит примеры ораторов, принадлежащих к трём разным стилям выступления: эмоционально-экспрессивному, рационально-аналитическому и синтетическому, объединяющему особенности первых двух. Так, к эмоционально-экспрессивному принадлежал, например, Фёдор Измайлович Родичев, адвокат, член Государственной думы четырёх созывов. Эталоном рационального стиля был лидер Конституционно-демократической партии Павел Николаевич Милюков. А синтетический стиль был присущ одному из лучших думских ораторов Василию Алексеевичу Маклакову, члену ЦК Конституционно-демократической партии, популярному московскому адвокату, ученику знаменитого Ф.Н. Плевако.
А. В. Тыркова-Вильямс так характеризует Ф. И. Родичева: «Он был художник слова, оратор Божьей милостью. Он зажигал, захватывал, обладал даром переливать собственные гражданские чувства, глубокие, благородные, в сердца других, точно вино по стаканам разливал. Но он никогда не играл на мелких, а уж тем более злобных или низких чувствах толпы. В нём не было ни тени демагога. Ни тени дешёвки. Он никого не тешил, не опускался до толпы. Он переливал в неё собственный политический пафос. Его за то и любила толпа, что он отрывал её от обыденщины, приподымал». Он был человеком мощного темперамента, великолепно владел техникой речи: сильным выразительный голосом, четкой дикцией, выразительной жестикуляцией. Особый ритм его ораторских выступлений, каскад эффектных фраз часто сравнивали с «ударом молота». Он часто прибегал к политическим метафорам, самой известной из которых является «столыпинский галстук» [6]. Его назвали «тенором партии».
Прямой противоположностью Ф.И. Родичеву был П. Н. Милюков: «В наружности Милюкова не было ничего яркого. Так, мешковатый городской интеллигент. На кафедре не волновался, не жестикулировал. Держался спокойно, как человек, знающий себе цену [9, с. 373]. «Сам насквозь рассудочный, Милюков обращался к рассудку слушателей. Волновать сердца, как это делал Родичев, Шингарёв, отчасти Маклаков, было не в его стиле. Начитанность у него была большая. Разносторонность его знаний и умение ими пользоваться были одной из причин его популярности» [9, с. 376]. «Милюков умел излагать сложные вопросы внутренней, в особенности внешней политики так ясно, что они становились доступны для самых неискушённых мозгов» [9, с. 377].
В. А. Маклаков олицетворял синтетический стиль, сочетающий «строгий анализ и эмоциональные взлёты, последовательность академической речи и горячее обращение к аудитории». О нём современники говорили, что «речи Маклакова замечательны не только изяществом и яркостью формы, но и силой критической мысли, уменьем при помощи тонкого анализа вскрыть самую суть дела и обнаружить внутреннюю несостоятельность доводов и позиции своего противника». А Тыркова-Вильямс высказалась о нём так: «Благодаря своему исключительному ораторскому таланту Маклаков был незаменимым украшением партии, был ей нужен, как в опере нужна примадонна» [6]. Кроме того, В. А. Маклаков, будучи опытным педагогом, обучал на специальных курсах ораторскому мастерству начинающих агитаторов-кадетов, а также участвовал в подготовке ежемесячного журнала «Голос и речь», специального издания для «ораторов, юристов, проповедников, педагогов, певцов, лекторов, артистов и любителей красноречия» [6].
Государственная дума стала главной трибуной парламентского красноречия. Яркой фигурой третьей Думы был Пётр Аркадьевич Столыпин. А. В. Тыркова-Вильямс называет его «единственным министром, одарённым настоящим ораторским талантом»: «У Столыпина был прирождённый дар слова. На трибуну он всходил с сознанием своей правоты, с твёрдой уверенностью. Говорил смело, твёрдо, в его словах слышалась глубокая внутренняя серьёзность. Он был человек мужественный» [9, с. 338]. Стали крылатыми его слова, ответ чересчур горячим головам, требующим крутых радикальных перемен: «Вам нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия».
В целом за годы, предшествовавшие Февральской и Октябрьской революциям 1917 года, в России получило развитие на высоком уровне парламентское красноречие, среди интеллектуальных сил страны, представлявших Государственную думу, в том числе в Кадетской партии, выделились талантливые ораторы, чьи речи стали образцами парламентского искусства. Это Ф. И. Родичев, П. Н. Милюков, В. А. Маклаков, А. С. Муромцев, В. Д. Набоков и другие.
1917 год стал новой вехой в развитии социально-политического красноречия. Это год, когда резко возросла агитационная и митинговая ораторика. Н.Н. Суханов, журналист, редактор «Современника», находящийся в 1917 году на нелегальном положении в Петербурге, в своих записках о революции говорит о том, что петербургский пролетариат, кроме партийной агитации, заводских митингов и уличных манифестаций, пытался создать межпартийные центры, а сама политическая атмосфера Петербурга того периода была необычайно динамичной: «Митинги происходили почти легально, воинские части не решались на активные позиции против толп. Основным лозунгом было «Долой войну!». Центральные части города представляли собой сплошной митинг, причём население как будто тяготело к Знаменской площади. Там с подножия памятника Александру III ораторы левых партий говорили непрерывно и совершенно беспрепятственно» [7].
Поведение и стилистика революционных ораторов отличались от поведения и стиля думских парламентариев. Здесь абсолютно чужеродно выглядели такие ораторы, как, например, Владимир Дмитриевич Набоков, столичный правовед, член Государственной думы, эстет, появлявшийся каждый день в новом костюме и в новом галстуке, «ещё более изысканном, чем галстук предыдущего дня», с голосом задушевным и проникновенным, с речами изысканной формы [6]. Сохранились воспоминания Ивана Куторги о выступлении В.Д. Набокова на одном из митингов: «Как только появлялась на массовом митинге его стройная фигура со спокойными, барственными, уверенными движениями, одетая в безукоризненный костюм английского покроя, так сразу «революционная демократия» всеми своими фибрами ощущала чужого. Мало того, что чужой, – явно непреодолимо враждебный. Помню, на одном таком митинге Набокова в изящных белых гетрах, считавшихся тогда атрибутом дипломатического сословия. Я видел, что эти злосчастные гетры буквально околдовали моих соседей, с ненавистью смотревших на ноги Набокова. Этот демократ, искавший соглашения с революцией, с её социалистической общественностью излучал барское начало с такой силой, что его речи были уже ненужными» [3].
Совершенно противоположны внешность и манеры революционных низов. Вот как Н. Н. Суханов характеризует поведение и стиль оратора, ворвавшегося на заседание Петербургского Совета рабочих депутатов, проходившего 27 февраля 1917 года: «Сквозь неплотные заграждения у дверей в эту минуту бурно прорвался молодой солдат и выбежал на середину зала. Он не просил слова. Подняв над головой винтовку и потрясая ею, захлёбываясь и задыхаясь, он громко выкрикивал слова радостной вести: «Товарищи и братья! Я принёс вам братский привет от нижних чинов в полном составе лейб-гвардии Семёновского полка. Мы все до единого постановили присоединиться к народу против проклятого самодержавия, и мы клянёмся все служить народному делу до последней капли крови!» Явно прошедший школу партийной пропаганды, в пафосе, граничащем с исступлением, юный делегат восставших семёновцев в банальных фразах, в трафаретных терминах действительно изливал свою душу, переполненную грандиозными впечатлениями дня и сознанием достигнутой вожделенной победы» [7].
Митинговая стихия всё же влияла и на думских ораторов. Так, например, Н. Н. Суханов, описывая заседание общественных организаций, проходящее в феврале в городской думе, отмечает особенности речи некоторых депутатов: «Официально заседание было посвящено продовольственному вопросу, но целиком проходило под знаком общей политики и растущей революции. Возбуждение переполненного зала было огромное. Думские депутаты – Керенский, Скобелев – произносили зажигательные речи, насыщенные новой, доселе публично ещё не употребляемой революционной терминологией, возбуждающей страсти и энтузиазм. Их практическим лозунгом было, однако, не что иное, как «ответственное министерство» [7].
Большевистскую риторику этого периода Г. Г. Хазагеров считает не столько агитацией, сколько революционной ораторикой, переубеждением, поскольку большевики не просто предъявляли широким слоям населения свой красный символ веры, но активно переубеждали колеблющихся, лавировали, заключали временные союзы.
Ведущим политическим оратором предреволюционного и революционного времени, по мнению Г. Г. Хазагерова, был Ленин. Он считает, что главной чертой ленинской риторики была её гибкость и контрастность, чрезвычайная энергичность и агрессивность, а для стиля «характерны антитезы, коррекции, градации и резкая, пейоративная лексика». По его мнению, «риторическая стратегии Ленина рассчитана на то, чтобы ошеломить читателя или слушателя», это«шоковая стратегия расположения аргументов», Ленин «использует логику, как таран, оснащая ее грубыми выпадами» [10].
В своих воспоминаниях Иван Куторга, бывший в то время гимназистом, описывает впечатление от одной из знаменитых речей Ленина с балкона дворца Кшесинской. Речь была «спокойная, без жестов и крика, внешность совсем нестрашная». Но «слушатели Ленина готовы были с деловым и занятым видом сорвать у прихвостней буржуазии и её детенышей головы». Он признаётся, что «такого сильного раствора социальной ненависти» он ещё не встречал. Он и друзья-гимназисты собирались сорвать речь Ленина, но «сдали, не только испугались, но психологически были как-то разбиты» [3].
К числу ораторов, сыгравших свою роль в год Октябрьской революции, относится Лев Давидович Троцкий. В мае 1917 года он возвращается в Россию и США и уже 5 мая выступает на заседании Петроградского совета. Его выступление характерно для того времени. Это речь-лозунг, в ней он говорит о том, что революция в России потрясла не только Россию, но и Европу и Америку: «Если бы вы видели в феврале американских рабочих, вы бы вдвойне гордились своей революцией. И вам стало бы ясно, как и мне, что она открывает новую эпоху, эпоху крови и железа, но уже в борьбе не наций против наций, а класса страдающего и угнетённого противклассов господствующих (Бурные аплодисменты). Повсюду меня просили передать вам свой пламенный восторг (Бурные аплодисменты). Да здравствует русская революция как пролог к мировой революции!» (Аплодисменты) [8, c. 79]. Как свидетельствует Н. Н. Суханов, в период 21-23 октября большевики проводят серию митингов среди колеблющихся солдат. На этом этапе ораторское искусство Троцкого помогло большевикам склонить на свою сторону колеблющиеся части гарнизона. Вот отрывок этой речи: «Советская власть уничтожит окопную страду. Она даст землю и уврачует внутреннюю разруху. Советская власть отдаст всё, что есть в стране, бедноте и окопникам. У тебя, буржуй, две шубы – отдай одну солдату. У тебя есть тёплые сапоги? Посиди дома. Твои сапоги нужны рабочему». Н.Н. Суханов пишет, что «зал был почти в экстазе. Казалось, что толпа запоёт сейчас без всякого сговора какой-нибудь февральский гимн» [7].
На сегодняшний день существует запись речи Троцкого «О Союзе Советских Социалистических Республик», произнесённая им в апреле 1919 года. Содержание и речевые приёмы говорят в пользу ораторских способностей Льва Троцкого, вместе с тем тембр голоса, иногда слышная картавость, некоторая отрывистость, растянутость речи портят это впечатление.
Среди ораторов той эпохи следует отметить Григория Евсеевича Зиновьева. По словам Л. Д. Троцкого, «в агитационном вихре того периода, большое место занимал Зиновьев, оратор исключительной силы, прирождённый агитатор». Самой сильной его чертой он называет «способность проникать в душу демоса и играть на её струнах». Зиновьев чутко улавливал настроение масс, умел выражать чувства и мысли людей. Эта агитаторская чуткость делала его чрезвычайно ценным советником, когда речь шла о текущем, но не стратегическом моменте. Он оказывал влияние на своих однопартийцев: «На собраниях партии он умел убеждать, завоевывать, завораживать, когда являлся с готовой политической идеей, проверенной на массовых митингах и как бы насыщенной надеждами и ненавистью рабочих и солдат». Во враждебной среде умел преодолевать настороженность противников, «придавать самым крайним и взрывчатым мыслям обволакивающую, вкрадчивую форму, забираясь в головы тех, которые относились к нему с заранее готовым недоверием». Троцкий характеризует его как идеальный передаточный механизм между Лениным и массой. Вместе с тем это был человек агитации, но не действия, чего у него не было, так это «революционного характера» [2].
Однако в воспоминаниях современников звучат и нелицеприятные ноты в адрес Троцкого и Зиновьева. Так, Иван Куторга пишет: «Если Троцкий внушал ненависть и какой-то ужас, то Зиновьев произвел на меня отталкивающее впечатление, прямое чувство гадливости. Во внешности этого человека было сочетание беспредельной самоуверенности и нахальства с трусливым мещанским началом. Полемика Троцкого звучала патетически, и сарказмы его были сильны, подлинно ядовиты. Полемика Зиновьева была беспардонной базарной демагогией, не знаю, убеждавшей ли слушавших его солдат и рабочих (по моим наблюдениям, далеко не всегда), но на нас, молодую интеллигентскую аудиторию, эта лживая и грубо нахальная манера спора производила только обратное действие» [3].
Одним из ярких ораторов-большевиков являлся Анатолий Васильевич Луначарский. Согласно его биографии, ещё четырнадцатилетним гимназистом он стал марксистом, руководителем подпольной организации учащихся средних школ Киева, устраивал за Днепром маёвки, а позднее работал агитатором и пропагандистом в рабочем предместье. Так что основы ораторского искусства он начал осваивать довольно рано и практически. Не всегда его путь полностью совпадал с марксизмом, однако в годы, предшествовавшие первой русской революции 1905 года и в предоктябрьские дни можно отметить его серьёзную роль в ораторской деятельности на стороне большевиков. Приехав в конце 1904 года в Женеву, он принял самое деятельное участие в пропаганде идей большевизма. Как пишет Л. И. Виноградова, Луначарский, полемизируя с меньшевиками, «выступал с политическими статьями, речами, докладами, рефератами. По заданию Партии он объехал многие города Европы [1]. Сам Луначарский так вспоминал об этом: ««Разъезжал я неутомимо, повсюду посещая наши, порою столь крошечные, но всегда энергичные, большевистские организации, повсюду грудью встречая натиск несравненно более компактной меньшевистской и бундовской публики и повсюду читая рефераты…», и как пропагандист идей большевизма «считал своим долгом исполнять … миссию странствующего проповедника и полемиста со всяческим рвением» [1]. Впечатление от выступлений Луначарского выразил П.Н. Лепешинский: «Приехавший в Женеву Луначарский очаровал аудиторию, выступив «во всем блеске своего художественно–образного и красиво–музыкального ораторского искусства… какая великолепная, ослепительная, брызжущая яркими образами и в то же время проникнутая чувством художественной меры речь… Зал задрожал от бурных рукоплесканий, когда Воинов (псевдоним Анатолия Васильевича. – Л. В.) бросил в аудиторию свою последнюю фиоритуру. И эти аплодисменты долгое время не смолкали… какие это были блестящие моменты наших побед и одолений! Великолепные, точные, отчеканенные формулировки Владимира Ильича и блестящие фейерверки политической мысли Воинова расстраивали ряды меньшевиков» [1].
В 1917 году А. В. Луначарский, вернувшись в Россию в июле, активно включился в «самую горячую агитацию» на заводах и фабриках, в работу в городской Думе. Как об этом писал В. Оболенский: «Большевики, памятуя о крупной роли Парижской коммуны во французской революции, позаботились украшением столичной Думы своими видными людьми: в гласные Думы попали Зиновьев, Коллонтай, Луначарский и Мануильский» [4]. Ораторское искусство А. В. Луначарского строилось на глубоких и разносторонних энциклопедических знаниях, на понимании психологии аудитории, на своеобразном соединении яркой эмоциональности с полемической заостренностью.
Среди социалистов-революционеров (эсеров) были также известные ораторы, партия эсеров активно участвовала в политической жизни страны после Февральской революции 1917 года, в это время в партии было около 1 млн человек. Эсеры вошли в коалиционное Временное правительство, эсер Александр Керенский стал министром юстиции, позднее военным министром, а затем – премьер-министром.
Личность Керенского, его ораторские способности оценивались современниками неоднозначно. В. Оболенский, например, считал, что Керенский продвинулся так далеко в карьере благодаря благоприятным обстоятельствам: «Дума облегчила политические карьеры людям, обладавшим даром произносить яркие речи. Керенский этим даром обладал и сразу выдвинулся в первые ряды думских ораторов». Обладая ораторскими способностями, он не обладал целым рядом качеств, которые необходимы государственному человеку. Будучи человеком незаурядным, он «стал более крупной политической фигурой, чем заслуживал по своим личным качествам, а не вполне заслуженная слава способствует развитию в человеке неумеренной самоуверенности и чрезмерного честолюбия» [4]. Эту точку зрения разделяли многие, например, Н. Н. Суханов.
По мнению И. Куторги, Керенский «считался главным кумиром петроградской политической трибуны в первые месяцы революции». Куторга своими глазами видел, как Керенскому целовали женщины руки, его восторженно выносили и вносили в автомобиль. От первой, февральской встречи у И. Куторги осталось яркое впечатление «наполеоновской позы, резких повелительных движений, резкого повелительного голоса и страстной, исполненной революционного пафоса речи» [3].
Во второй половине 1917 года отношение к речам Керенского меняется. Так, на августовском Московском совещании, на которое были приглашены представители всех организованных общественных сил (главного командования, солдатских комитетов, центральных комитетов всех партий, члены всех четырех Государственных Дум, представителей Советов рабочих и солдатских депутатов, местных самоуправлений, кооперативов, организаций промышленников), речь и поведение Керенского производит противоположное впечатление. В. Оболенский так описывает эту ситуацию: «Боже, что это была за речь! До сих пор не могу забыть острого чувства стыда за его бездарные потуги явить перед нами силу своей власти, которые мы должны были поддерживать нашими аплодисментами. Коробил прежде всего внешний декорум, которым он себя окружил: за его креслом стояли навытяжку в застывших позах два молодых офицера – нечто вроде рынд, окружавших в старину троны русских самодержцев. Совершенно непонятно, зачем ему понадобилась столь безвкусная декорация! Лицу своему он придал суровое и грозное выражение, а речи – резкость и властность, когда говорил, обращаясь то к правым, то к левым, что он не допустит никаких посягательств на власть Временного правительства и сумеет быть беспощадным в случае необходимости.
Речь Керенского была напыщенна и искусственна до последних пределов, и невольно казалось, что перед нами стоит не глава правительства, а какой-то провинциальный актер, плохо играющий свою роль. От грозных слов его никому не было страшно, а было бы смешно, если бы была охота смеяться. Конечно, было не до смеха…» [4].
Надо сказать, что близко к этому впечатление Мориса Палеолога, французского политика, посла Франции в России. Он отмечает необыкновенное красноречие Керенского, богатство языка, движение идей, ритм фраз, широту периодов, лиризм метафор, разнообразие тона. И всё это сопровождается гибкостью позы и выражения, сменой интонаций и ролей: «Он по очереди надменен и прост, льстив и запальчив, повелителен и ласков, сердечен и саркастичен, насмешлив и вдохновен, ясен и мрачен, тривиален и торжественен. Он играет на всех струнах; его виртуозность располагает всеми силами и всеми ухищрениями». Те же контрасты присущи взгляду и голосу:взгляд «то притаившийся, убегающий, почти неуловимый за полузакрытыми веками, то острый, вызывающий, молниеносный», а голос, «обычно глухой и хриплый, обладает неожиданными переходами, великолепными по своей пронзительности и звучности». Картина дополняется «бледным, лихорадочным, истерическим, изможденным лицом», «неуверенностью или порывистостью слов, скачками его мысли, сомнабулической медленностью жестов, остановившимся взглядом, судорогами губ». Торчащие волосы «делают его похожим на мономана или галлюцинирующего». Толпа невольно подпадает под своеобразный гипноз. Однако завершает своё описание М. Палеолог буквально приговором: «Но что за этим театральным красноречием, за этими подвигами трибуны и эстрады? Ничего, кроме утопии, комедиантства и самовлюбленности!» [5].
Таким образом, революционная эпоха повлияла на формирование новой риторической культуры общества, в которой на первое место вышли парламентское и митинговое красноречие, и выдвинула из рядов различных партий талантливых ораторов, разных по стилю речи, разных по своим личностным качествам.