Marina VasukovaВ прозе Л.Е. Улицкой мотив любви многоаспектный и многосмысловой и строится на литературно-мифологической основе. Концепт «любовь» в народном понимании включает в себя противоречивые смыслы, при этом в целом занимая важное место в русской духовной культуре. В русском языке глагол «любить» означает не только быть «любимым», но и быть «любящим», то есть включает и объект любви, и ее субъект.
«Недовыраженность» концепта «любовь» подметил еще М.М. Пришвин, сказав, что «любовь часто выражает грубочувственную сторону, а самая тайна остается тайной без слов, <…> словом не выражается» [Пришвин, 1946, с.11].
Русскими в народном быту широко использовался глагол «жалеть» как синоним глагола «любить», выступая синонимом глаголу «любить», но с иным оттенком смысла. «Жалеть» – глагол, происходящий от корня «жалить» – выражает внешний признак неравнодушия, а не полный смысл концепта «любить». Более ярко выраженным в смысловом отношении является слово «любо» – наречие, означающее состояние человека, близкое к слову «хорошо». По убеждению Ю.С. Степанова, корень «люб» имеет смысл «довериться кому-то», «верить в кого-то»: «Эти семантические признаки указывают на то, что концепт “любовь” развивается на Руси по той же семантической модели “взаимных отношений двух лиц”, которая выявлена в концептах слова «вера». Иначе говоря, в зеркале русского языка слово “любовь” представляется как результат круговорота общения себя с другим» [Степанов, 2004, с. 421]. Концепт «любовь» в результате можно определить как понятие, которое обозначает взаимное уподобление двух человек, содержит представление жития в согласии и в вере в другого (близкого) человека и Бога.
В древнегреческой мифологии преобладало представление о двух типах любви – Божественной и Земной, символом которой были Афродита Небесная (Урания) и Афродита Всенародная (Пандемос). Две богини были описаны в диалоге «Пир» Платона: «Афродита Пандемос помогает любви к женщине, существу, способному лишь рождать детей, но не мыслит идей, которыми живет общество и ради которых мужчина-герой идет на подвиг и даже на смерть» [Тахо-Годи, 1970, с. 520].
Афродита Небесная является символом любви платонической, облагораживающей материальную страсть духовной, стремящейся к истинной, вечной любви.
В прозе Л.Е. Улицкой обнаруживается идеал «агапической» любви, то есть христианской любви-агапэ, укорененной в святоотеческой традиции, обозначенной термином «обожение», обозначающим восстановление «первородной», изначальной природы человека.
Агапическая любовь (небесная) выступает духовным ориентиром человека и является в христианской традиции высшим смыслом человеческой жизни [Климань, 2014, с. 125]. В понятие агапической любви входят жертвенность и глубокое сочувствие. С.В. Климань подчеркивает, что «для человека древней эпохи мифа любовь представлялась источником обновления, порядка и гармонии, побеждающей хаос. Для античных мыслителей любовь была связана со стремлением к благу, так как возвращала человеку потерянную целостность» [Климань, 2014, с. 125]. «Многообразная античная палитра «любви», в сущности, может сводиться и к двум ключевым проявлениям: любовь к ближнему, чувственная любовь, имеющая личностный характер («Афродита земная», «простонародная»), и божественный эрос – «сила космическая», устремление к безличностной красоте, совершенству, гармонии («Афродита небесная»). Христианскую любовь можно рассматривать скорее как попытку переосмысления этих двух типов любви в своеобразном единстве, которая осуществилась представителями патристической философии» [Климань, 2014, с. 126].
А. Жураковский в книге «Русский эпос, или Философия любви в России» углубляют мысль С.В. Климаня, утверждая, что любовь небесная призвана открывать в возлюбленном «богоподобие» [Жураковский, 1991, с. 324].
О христианской любви (агапэ) писали многие религионые философы (П.А. Флоренский, С.Н. Булгаков, Н.О. Лосский, И.А. Ильин). Особенно глубоко была разработана метафизика любви «агапэ» в религиозной философии П.А. Флоренского [Флоренский, 2003, с. 397]. В Трактате П.А. Флоренского «Столп и утверждение истины» (1914) утверждается, что любящий преодолевает свою самость и становится «тождеством с другим я» [Флоренский, 2003, с. 93].
Любовь-агапэ признается Флоренским высшим видом любви. Анализируя статью П. А. Флоренского, О.В. Павенков писал: «Любовь-агапэ умеренно присутствует в воле и выражается в свободном избрании объектов любви, а также в разуме, что связано с объективной здравой оценкой ценности любимой личности. Здесь нет места произволу, душевным метаниям и терзаниям, страстности, невоздержанности. Эта любовь не «кричит» сама о себе, не пытается вырваться, как-то показать себя людям. Наоборот, в этой любви царит порядок, мир, спокойствие, уважение.
Дружба человека и Бога, Евхаристическое единство христиан, бескорыстное милосердие, самопожертвование ради другого, свобода, сострадание есть высшие ценности этой высшей альтруистической любви. Негативных ценностей не может быть обнаружено в этой любви, в отличие от всех остальных уровней» [Павенков, 2012, с. 117].
Впервые деление на земную и небесную любовь появляется в повести Л. Е. Улицкой «Сонечка», в которой, как отмечают исследователи, любовь художника Роберта Викторовича сначала носила «небесный» характер. Н.В. Ковтун отмечает, что «героиня стала «подлинной музой для избранника, а встреча с ним стала началом новой жизни для Сонечки: «До этого Сонечка, блуждающая в подвалах – лабиринтах библиотеки (отсылка к мифообразу платоновской “пещеры”), живет идеями литературных персонажей, среди излюбленных – сокровенные героини Ф. Достоевского, “тургеневские барышни”, инфернальницы И. Бунина, отмеченные софийными признаками» [Ковтун, 2013, с. 89]. В перечень книжных увлечений героини не случайно внесены средневековые романы, произведения Данте, Ибсена, немецких романтиков, пронизанные идеей поиска истины, «совершенной красоты». Писательство, в котором создается отличная от реальности история жизни, воспринимается Сонечкой «как священнодействие». Она служит библиотеке – храму «отрешенно-монашески» [Ковтун, 2013, с. 89].
Людмила Улицкая сопоставляет свою героиню с коконом, в котором спит, как бабочка, ее душа, укрытая целой библиотекой прочитанных и по-женски осмысленных ею книг.
Согласимся с тем, что Улицкой в повествование заложен культурный мир серебряного века о Софии Премудрости Божьей в варианте мистического учения Владимира Соловьева о вечной женственности как сердце бытия Премудрости, дающей знания об истине. Сонечка по профессии и по призванию библиотекарь и потому награждается подобными атрибутами Мудрости.
Кроме того, любовь Роберта Викторовича и Сонечки сразу приобретает оттенок мифа о Пигмалионе и Галатее. Художник творит свой образ Сонечки: в подаренной ей накануне свадьбы портрете Сонечка предстает в образе невесты, совсем не похожей на себя. Повествователь отмечает, что она себя такой не представляла и не узнала себя на портрете. Роберт Викторович «выдумал» несвойственный ей образ женской мудрости и, как Пигмалион, вывел Сонечку из пещеры под небеса.
Портрет носил какой-то постоянно изменчивый оттенок, напоминая живое лицо, которое было прекрасным, но холодным, а изменения в линиях лица напоминали что-то мистическое. На нем то проступало сходство с Сонечкой, то проявлялось что-то совсем чужое [Улицкая, 2006, с. 228]. Портретное описание подтверждало, что художник уловил в образе Сонечки ее отвлеченную женственность, ее «небесность», отразил «предвечные» черты ее земного облика.
Со временем после рождения и кормления ребенка «небесная любовь», выразившаяся в душевном потрясении Сонечки от нового статуса, сменяется любовью земной: всепоглощающими заботами о быте семьи и о ребенке. Разрыв любовных отношений становится неизбежным. Пигмалион очень скоро разочаровался в своей выдуманной Галатее, и «она вновь уходит в литературу», погружается «в сладкие глубины, в темные аллеи, в вешние воды» [Улицкая, 2006, с. 274]. Существование Сонечки в конце повести стало только смутным отражением былой небесно-земной любви.
В повести «Сонечка» присутствует также мифический образ богини Тайны любви – Кибелы. Она впервые неожиданно появляется в воображении Роберта Викторовича перед свадьбой: «Кибела снова дразнила его красным острым языком, и ее веселая свита, составленная из непотребных, страшных, но все сплошь знакомых ему женщин, кривлялась в багровых отсветах» [Улицкая, 2006, с. 229].
Н. В. Ковтун предполагала, что этот образ у Людмилы Улицкой совпадает с образом Медузы Горгоны и символизирует героиню повести, которая вначале была красивой, а затем превратилась в уродину: «Прекрасная Медуза в момент соития с Посейдоном в храме Афины стала невольной обладательницей тайны богини как тайны творения. Афина превратила красавицу Медузу в чудовище Горгону, включающий мотив «страшной красоты» [Ковтун, 2013, с. 75].
Если Сонечка после рождения дочери символизирует собой Медузу Горгону, то ее дочь Таня становится двойником отца, стихией которого было постоянное творчество, понимаемое им как игра небесного и земного. И «небесная любовь» Тани перешла в земную быстропроходящую страсть, краткую, как растворение пара.
Структурообразующую роль в романе «Медея и ее дети» Л. Улицкой играет древнегреческий сюжет о волшебнице Медее, дочери царя Колхиды, супруги Ясона, возглавившего поход аргонавтов. Этот миф – один из самых востребованных в мировой художественной практике, варианты его интерпретации (от Еврипида, Овидия до Ж. Ануя, П. Пазолини, Л. Петрушевской) – свидетельство единства текста культуры. Героиня Улицкой наследует не только имя, происхождение знаменитой предшественницы, но и дар врачевания [Богданова, Ковтун, 2014, с. 16]. В остальном она противоположна древнегреческому образу.
В романе Л Улицкой «Медея и ее дети» «небесная любовь», по нашему убеждению, получает несколько иную трактовку: к древнемифологическим коннотациям в любовь героини «подмешивается» и христианская традиция понимания любви.
Т.Г. Прохорова писала о том, что роман «Медея и ее дети» проявляет в себе черты мифопоэтики, что делает ее романом-мифом, в котором сквозь пласты древнегреческой мифологии проглядывают христианские основы жизни [Прохорова, 2012, с. 63].
Сочетание исторического, мифологического и христианского контекстов определяет своеобразие трактовки образов персонажей и архитектонику всего повествования романа «Медея и ее дети». Даже в портретном описании героини одновременно присутствуют античные детали облика и византийские «иконописные» черты в лице Медеи. Исключительность образа героини подчеркивается с помощью ее отношения к чуду. Например, сверхзнания Медеи, которые чудесным образом проявляются в ней, являются чудом. Так, героине кажется, что она плывет по реке среди братьев и сестер, их взрослых и маленьких детей, среди умерших предков, имена которых она не знала или забыла. Это мистическое видение всегда посещает ее в церкви, когда она пишет поминальные записки. Кроме того, она знала об умершем муже то, что он ей никогда не рассказывал, и открылось это каким-то образом мистически.
В романе «Зеленый шатер» любовь-страсть являет такие же чудеса: внезапное выздоровление Ольги от неизлечимой болезни; видение ею умерших родных в зеленом шатре живыми. В произведении выявлены эти и другие чудеса, например, «тройное чудо» спасения владыки Никодима – невероятный побег из лагеря, уход в лесу от разбойников-врагов и чудесное выздоровление от воспалившейся грыжи – которое совершилось с ним во имя любви ко всему человечеству, ко всем окружающим его людям.
Спасла отца Никодима Небесная любовь к ближним и дальним, делающая человека бессмертным. Несмотря на то, что его семья распалась, что некоторые из детей от него отказались, предали отца, владыка Никодим выполнил миссию, возложенную на него, обрел семью во всем человечестве, в бесчисленных его духовных чадах.
Самой приближенной к идеалу небесной любовью можно считать чувства Медеи и Самуила, которые вначале не испытывали друг к другу никакой любовной страсти: просто Самуил чувствовал, что рядом с Медеей у него пропадает всякий страх, который преследовал его после убийства раскулаченных тамбовских крестьян. Медея же пребывала в полном равнодушии, когда Самуил сделал ей предложение. Мистический характер их соединения в семью подтверждается чудом сновидения: Самуил видел сон, где мать строго сказала ему одно слово: «Да» [Улицкая, 2006, с. 56], которое было воспринято как ответ на вопрос о женитьбе.
И будущий муж рассказал Медее о всех своих слабостях и болезнях, о тайнах, которые даже в медицинских картах не были зарегистрированы. Медея поняла одно, что ее родные братья были убийцами в Гражданскую войну, а «этот» не смог убить «и печалится, что слаб…» [Улицкая, 2006, с. 57].
Героиня восприняла признание Самуила как его исполненность Святым духом («Поистине дух дышит, где хочет» – прошептала Медея, и эта Евангельская цитата говорит о святости Самуила, не способного на убийство [Улицкая, 2006, с.57]). Медея вышла за него замуж, осталась верной ему, даже после его смерти до конца своих дней была ему преданной «вдовой», потому что сразу поняла его возможную, заложенную в зародыше святость.
Медея, нося языческое имя известной мифологической героини, жившей яростной страстью к мужу и положившей на алтарь этой страсти в порыве мщения за измену Ясона жизни собственных детей, проявила отрицательную сторону любовной страсти, которая ведет к аду и является, по сути, бесовством, разрушительной ненавистью.
Медея Улицкой, наоборот, являет пример христианской любви – жалости и милосердия к ближнему. Она самоотверженно ухаживала за Самуилом во время его долгой смертельной болезни и всячески способствовала его духовному преображению и нравственному совершенствованию своей «небесной» любовью.
Героиня простила неверного супруга и свою грешную сестру, сама в себе преодолела все земные страсти и пороки. Медея одна среди всех персонажей романа несла в себе «небесную любовь». На фоне Медеи многие родные губят свои души в бесовских страстях, буквально купаются в языческой земной любви: Ника, Катя, Артем, Маша и другие. Повествователь комментирует, что природа в них жила какой-то усиленной жизнью, а духовность проявлялась лишь изредка.
В романе «Медея и ее дети» любовь маркируется или мгновениями (земная), или вечностью (небесная). Персонажи выбирают чаще земную любовь. Только Медея сделала другой выбор. Любовь Медеи к Самуилу не знает смерти как таковой: после физической смерти мужа героиня не перестала его любить. Прожив без него больший срок, чем с ним, Медея полюбила его еще сильнее, чем в период их «взаимной» любви и обоюдной жизни на земле. Она беседует с ним каждый день, вспоминает о его жизни с самого раннего детства, хотя узнала его уже в зрелом возрасте. «Вдовство ее было даже прекраснее, чем замужество», – пишет повествователь [Улицкая, 2006, с. 45].
На фоне этого чуда любви Ника вместо любви занималась «любимым» делом – обольщением, а Александра меняла любовников, как кошка, она была очень «легкая на любовь» [Улицкая, 2006, с. 112].
Вся многочисленная женская родня вокруг Медеи меняла «мужей на друзей», которые ночами часто тайно проникали в дом, потом женщины расходились с одними мужьями, выходили за других. «Новые мужья воспитывали старых детей, рожали новых, <…> потом бывшие мужья приезжали сюда с новыми женами и новыми детьми [Улицкая, 2006, с. 45]. И круговорот этот был нескончаемым. Взаимообмены супружеских пар происходили постоянно. Медея никого не осуждала, но жизнь родственников казалась ей «игрушечной», безответственной, несерьезной.
Любившая в своей жизни одного мужа, Медея чувствовала, что после ухода из жизни его облик стал значительнее и монументальнее, чего при жизни земной не было. А любовь к нему только усиливалась и улучшалась. Она все больше помнила о Самуиле даже такие детали, которые выходили «за пределы того, что она лично знала и видела» [Улицкая, 2006, с. 46], то есть наполнялась каким-то мистическим ощущением близости.
Удивляло героиню и отношение родственников к своим детям. Родственники давали детям слишком много свободы и одновременно были к ним очень суровы. Медея поняла, что она «отводила» «чужим» детям всю свою жизнь, потому что «среди родственной молодежи» постоянно происходило «любовное томление», их пленяла «взаимная тяга», тяготило «тонкое движение душ и тел»
Такая любовь символически определялась повествователем как «тончайший пламень», занявшийся в груди. Такая очередная земная любовь вспыхнула даже в несклонном к адюльтеру Алексее Кирилловиче, имевшем солидную репутацию, к Сандрочке, «легкой на любовь» [Улицкая, 2006, с. 85].
Такое же чувство земной телесной «пронзенности» испытал с цыганкой Розой красавец Валерий Бутонов, в котором открылась редкая «античная телесная одаренность» [Улицкая, 2006, с. 85].
Но земная, «вольная», телесная любовь часто оборачивается, как показывает автор-повествователь, смертью не только тела, но и души, потому что человек очень хрупок и его тело представляет собой «сосуд для души». Так, из-за своего «эротического сна», то есть от «дурной» страсти к Бутонову, погибла Маша.
Согласимся с исследователями О.В. Богдановой и Н.В. Ковтун в том, что «истории о настоящей любви» очень часто в произведениях Людмилы Улицкой интересны, но «обманчивы» [Богданова, Ковтун, 2014, с. 15], потому что любовь зачастую превращается быстро в свою противоположность – ненависть. А ненависть можно исцелить только истинной небесной любовью.
Античная мифопоэтика, варьируемая автором в системе романа, исчерпывается не только древнегреческой мифологией (образы Пигмалиона и Галатеи), но и наделяется Улицкой христианскими смыслами.
Резюмируем: мифопоэтический бинарный мотив «любовь – ненависть» строится в этих произведениях двояким образом. С одной стороны, Л. Е. Улицкая обращается к известным античным образам и героям, которых переосмысливает в соответствии со своими представлениями, творя новый литературный миф. С другой стороны, аллюзии на литературных героев русских писателей тоже мифопоэтизируются ею и переплетаются с древней мифопоэтикой.
Л. Е. Улицкая переводит из конкретного в обобщенно-символический план целый ряд христианских первообразов, таких как Сара, Рахиль, Мария Магдалина. Такое построение мифопоэтического мотива позволяет создать связующую функцию между конкретными историческими и общечеловеческими аспектами повествования, осмыслив их с христиански-общемировой стороны, увидев греховную сущность человека.