Pavel SimashenkovНосители идеалов (священнослужители, интеллигенция) по скромности и моральной чистоплотности своей не пойдут управлять. Их миссия – не дать опуститься обоим полюсам общественных отношений (народу и власти). Они совесть нации, ее нравственный камертон. И коль скоро мы завели речь о полюсах, величайшее искушение интеллигенции – разыгрывать роль самых умных и даровитых там, где нравственный и культурный уровень власти и народа стремится к нулю. В подобной ситуации интеллигент позиционирует себя как гуманист, просветитель и (местами) мученик, эдакий пик и экстремум социальной синусоиды. Причем иной расклад (к примеру, нравственная власть и дикий народ, или наоборот) практически невозможен именно в силу того, что власть вынуждена отталкиваться от интересов народа, даже когда его угнетает. И поэтому прослойка пролетариев умственного труда, людей с рафинированными культурными потребностями, потенциально способна использовать ситуацию нравственного упадка как повод возвыситься и стать кем-то наподобие «стадионных гуру» эпохи перестройки, когда словеса лидеров маргинальных рок-групп весили больше, чем официальные заявления с передовиц партийной прессы. Критика власти ради самой критики, таким образом, не только непродуктивна, но опасно влияет на общественное сознание и вполне может деморализовать народ, превратив его в перманентно недовольное «население», каковым являются, к примеру, современные россияне – обездоленные, обворованные и обманутые – недостойные наследники великого советского прошлого.
Может быть, задача интеллигенции в том, чтобы спрямить синусоиду? Сие тоже невозможно, поскольку тогда интеллигенция исчезнет и идеал опошлится до расхожих мемов: как сейчас, когда в России вместо носителей идеалов – политшуты, фрики и селебрити. Значит, в любом случае интеллигенция должна пребывать на пике общественных отношений, задавая им нравственный тон и поддерживая их. Если пик отрицательный, культура и общество обречены на вымирание и забвение; если интеллигенция тянет власть и народ вверх, общество имеет-таки шанс на развитие и процветание.
Возможно, в России власть сама не была заинтересована в политпросвещении масс, раз уж те смирились с ее изначальным несовершенством и позволили ей быть. Роль индикатора нравственности власти и одновременно катализатора духовного развития народа выполняла церковь, имевшая и моральное право, и достаточное гражданское мужество брать на себя оценку проблем и поиск их решения (митрополит Алексий при Иване Красном, Филипп – при Иване Грозном, патриархи Иов и Гермоген в Смутное время). После Петра I церковь была интегрирована во власть, и «третья сила» в России исчезла, дабы воскреснуть позже в миссии русской интеллигенции.
Следовательно, церковь и/или интеллигенция образуют своего рода чистилище, в котором темнота народа и грехи власти проходят философское и эстетическое переосмысление, высвечиваются (иногда даже высветляются). Место интеллигенции не займет никто, а вот место церкви может занять партия, если партийная программа соответствует идеалам стремления к добру и справедливости. В СССР, например, коммунистическая партия во многом выполняла функции, свойственные церкви. Единая идеология (образ жизни), следовательно – единая партия: все логично, а потому модная ныне многопартийность есть, по сути, рыночный ассортимент, имитация чисто внешнего разнообразия, не имеющая ничего общего ни со свободой мнений, ни со свободой слова. Согласимся с К. Победоносцевым [1]: величайший враг любой практической деятельности – абстрактный плюрализм. Такой плюрализм ни к чему не обязывает, не дает сосредоточиться.
Вряд ли кто станет оспаривать, что с нравственным развитием человечества появляется потребность в истине и справедливости независимо от пользы – создаются начала науки и искусства. Осмелимся перефразировать ленинские слова о материи: красота есть истина, данная нам в ощущениях. Чтобы устранить противоречия между бытием и бытом, потребно одухотворить повседневность (обыденность), придать ей культурный статус. Социализм сродни искусству, – писал М. Пришвин [2], – это качество социализма проявляется в стремлении моделировать подлинное бытие. Рассуждая об эстетизации как принципиальной основе формирования идеологии, мы убеждаемся в примате эстетики над этикой: красота прежде и важнее истины и добра. Вот отчего все искусственное (в т. ч. и «противоестественный» антиэнтропийный институт государства) отчаянно нуждается в облагораживающем его искусстве. По этой причине нельзя абсолютизировать критическое начало в качестве животворящего и исторически прогрессивного (как то делает П. Лавров [3]). Мы считаем, что тонкость исторического прогресса заключена в балансе критики и эстетизации. Да, эстетическое чувство “per se” не является нравственным, но таковым его делает восприятие человека, вдохновленного творчеством.
Идеология есть эстетизированный образ жизни граждан государства [4]. Заметим: образ жизни и modus vivendi (способ жизни) принципиально разные понятия. Образ предполагает перфекционизм, а способ – утилитаризм, активирование сил и средств для достижения рациональной цели. Осознание недостижимости совершенства делает перфекционизм личным проклятием и вечным благословением творческого человека.
Идеология (как некое эстетическое чувство) способна не только ваять эстетичный образ будущего, но также и воспитывать нетерпимость, неприятие отталкивающего, некрасивого, в первую очередь – нравственно уродливого, пошлого. Таким образом, наличие в стране идеологии означает еще и привитый гражданам идеологический иммунитет, обеспечивающий политическую и социальную стабильность. Исходя из сказанного, нетрудно догадаться, насколько разрушителен потенциал предательских мыслей об отсутствии или запрете идеологии в качестве государственной или общеобязательной.
Во-первых, подобная формулировка неправильна уже потому, что идеология, по нашему убеждению, вне государства существовать не может. Как частный случай мировоззрения, она по содержанию значительно у́же религии или философской концепции и, в отличие от оных, призвана выполнять конкретную функцию цементирования населения в народ. Отсюда вывод: противоречие декларируемой властью (иной источник невозможен) идеологии той системе ценностей, которая доминирует в массах, вызовет осмеяние и отторжение идеологических штампов.
Во-вторых, коль скоро идеология есть креатура и опора государства, миссионерами-проводниками ее в массы должны быть представители власти. А значит – стать образцами идеологически правильного образа жизни. Существует распространенное мнение, будто идеологию творит интеллигенция – отнюдь! Интеллигенция формирует культуру и мировоззрение народа; здесь предназначение намного выше, чем провозглашение стандартов поведения и отправление обрядов политлояльности. Так выстраивается идеологическая стратификация, имеющая, кстати, единую нравственную основу в религии или системе мировоззренческих координат, создаваемых и эстетизируемых гордостью нации – ее поэтами, художниками и подвижниками. Власть по-своему моделирует социум, подобно тому как Бог творит мир. Вот почему «всякая власть – от Бога», у нее аналогичная миссия. Конкретная же задача госструктур несколько проще интеллигентской; она имеет негативный характер и заключается в воспрепятствовании инволюции (энтропии), которая при попустительстве усилится естественным образом.
Идеология всегда государственная еще и потому, что представители власти обязаны хотя бы не позорить нацию, но еще лучше – служить примером ответственности и компетентности. Государство не ограда для сдерживания народа (в этом случае мы имеем тюрьму или стойло). Конечно, велик соблазн применить к людям проверенные и (главное!) абсолютно безотказные приемы животноводства, пастьбы и забоя скота. И все же миссия государства куда благороднее, она в обозначении перспективы национального развития. Когда власть никуда не ведет или упрямо тянет народ в ностальгичное ретро, люди рано или поздно почувствуют, что из граждан превратились в заложников государства, и раз за разом будут пытаться освободиться от гнета бесперспективной, архаичной догмы.
В этом контексте небезынтересно переосмыслить ленинский тезис о «слабом звене в цепи империализма» и возможности социальной революции в отдельно взятой стране – с точки зрения развития конфликта между иррациональностью официальной доктрины и рациональной тактикой власти. Любая политическая ложь проще вышивается по канве идеологии: афористическая безапелляционность деклараций придает лжи привкус убедительности. Резкий диссонанс лозунгов и отстоявшихся жизненных устоев непременно отзовется социальным конфликтом [5]. Исход его, впрочем, не предрешен. В худшем случае люди станут приспосабливаться, лицемерить и подличать («не мы такие, жизнь такая») и морально опускаться. В лучшем – отыщутся те, кто задумается об очищении идеала, который бесстыжие чинуши заплевали идеологической шелухой. Беда в другом: идеология по самой природе своей настолько срастается с государством, что очистить ее можно лишь вместе с зачисткой прогнившего властного аппарата.
Получается, что интеллигенты совершенствуют мировоззрение, массы исполняют коллективные обряды, заповеданные религией или идеологией, а государство старается уравновесить перфекционизм первых утилитаризмом вторых. Это дело крайне неблагодарное, из-за «срединной» роли государством никто никогда не доволен. В итоге мы снова получаем три страты – и очередное доказательство ограниченности созидательного потенциала государственной формы организации общества. А равно и того, что государственный путь развития человечества достиг апогея в эпоху развитого феодализма, где религия освятила существование трех сословий: священников, правителей-защитников (веры и народа) и трудящихся; а властный произвол ограничивался церковью и народным собранием (в России это было вече). Следовательно, феодализм был моментом гармонии между государственным принуждением и сословными формами социальной солидарности.
Когда статус носителя культуры (соответственно, и нравственных ценностей) есть у каждого и формально соответствует правовому статусу, государство неизбежно ослабевает. Статус носителя культуры необходимо заслужить. И поелику сформировано несколько уровней данной культуры, стратификация неизбежна. Тем не менее скреплять страты (сословия) в единое общество призвана именно единая идея, цель, моральный эталон, и они не могут принципиально отличаться для разных сословий [6]. Это объясняет, в частности, высокий объединяющий потенциал религии даже в условиях жестокой эксплуатации человека человеком.
Подчеркнем: идеологические формулы эстетизируют критерии стратификации и тем самым структурируют социум, определяя каждому его служение и его роль в общем деле. Идеология немыслима без пропагандистских лозунгов, а лозунг – без афористичности. Убедительность афоризма заключается не в количестве и не в академичности доказательств, а в красоте сказанного, за которой – оригинальность мышления и жизненный опыт. Афоризм – это слово, пропущенное через сердце, потому и идет оно непосредственно от сердца к сердцу. Афоризм даже не убеждает – он утверждает, и потому афористично изъясняющийся человек убедителен в режиме короткого замыкания (в этом отчасти причина непреходящей популярности цитатников: от средневековых сборников латинских фраз до высказываний Мао). И как афорист не нуждается в аргументации, тезисы идеологии до́лжно воспринимать без критики. Они неоспоримы, ибо призваны стать своеобразным кредо, символом веры граждан, данную идеологию исповедующих. Например, патриотизм составляет главный «державный» компонент идеологии; его нужно культивировать, но разговоры о нем, обсуждение и мероприятия по развитию патриотизма приведут к его утрате, поскольку знание убивает любовь. Важно отметить: идеология не тождественна национальной идее, которая есть не более чем тактика на основе стратегии. Там, где власть не облагорожена идеалом, народ начинает видеть в политическом лидере не более чем альфа-самца. Соответственно, чей-то случайный выкрик «Акела промахнулся!» может враз решить судьбу вожака.
Покровительствуя наукам и искусствам, власть способна не только обессмертить себя. Главное здесь – уберечь творческие личности от тирании рынка. Чем выше возносится государство, тем оно сакральнее [7] и тем меньше установленная необходимость повиноваться давит на достоинство людей. Служить идее всегда благороднее, чем работать на конкретного хозяина. Ради этого можно стерпеть и жесткую волю власть предержащих.
На первый взгляд невероятно, но творческая самобытность человека гораздо легче уживается с суровым деспотизмом (внутренняя эмиграция – как выход), чем со всеобщим нивелирующим «демократическим» псевдоравенством. По справедливому замечанию К. Победоносцева, равенство и одинаковость не тождество и не синонимы, и буржуазная «свобода самовыражения» имеет к творчеству весьма опосредованное отношение. Прилагая в процессе творчества избыточные усилия к решению сверхзадачи, личность трудится не только и не столько на себя (хотя и ради самоуважения), сколько на всех: в этом – смысл и избыточности, и исторической ответственности. А вот после перестройки [8] выяснилось, что тирания доллара оказалась для «свободного творчества» гораздо опасней и беспощадней пресловутой советской «цензуры».
Искусство (а идея суперации [9] – всегда в возможности и необходимости превзойти существующее) в периоды ужесточения цензуры старается быть максимально выразительным. Выходит, автократы служат невольными катализаторами искусства. История России знает, казалось бы, парадоксальные примеры, когда именно якобы «безлично-абстрактное» (но не безликое!) государство было бо́льшим творцом, чем сами творцы – «мастера искусств». Красноречивый пример – достижения советского искусства и фатальная рыночно-голливудская деградация отечественной культуры, начиная с позорного периода перестроечной «чернухи» и до державной скрепно-патриотической заказухи наших дней. Разумеется, корень проблемы – именно в масштабе личности тех, кто стоял у кормила власти в те периоды. Потому и знаменитый сталинский вопрос «с кем вы, работники культуры?» не стоит понимать ни в угрожающем, ни в примитивно-определительном смысле. Нам представляется, что смысл фразы вождя народов в том, какую перспективу может обозначить для государства и для граждан советская творческая интеллигенция, способна ли воодушевить народ на лучшие свершения во имя общего исторического прогресса.
История свидетельствует: в памяти остаются, как правило, образы исторических личностей и событий. Значит, творит историю Личность, эти образы создающая. По П. Лаврову, общей идеи, коей была бы проникнута вся (от начала до конца) история какой-либо нации, не существует вовсе. Чем же тогда объяснить существование национальной специфики в культурах (и национальных культур), как не связующей ролью культуры – на основе идеи? Мы считаем, что национальная идея и национальная история начинаются с национального самосознания, как у человека – с момента самоидентификации.
Система координат (культура, этническая принадлежность) есть основа не только для самоопределения, но в первую голову – самоуважения. Вот отчего шовинизм всегда является симптомом нравственной нищеты. Подлинно духовно богатые люди не боятся делиться сокровищами сердца и мысли, ибо сами от этого не потеряют. Здоровый национализм способен окрасить иноземные заимствования в свои неповторимые тона, а вот убогая культура неизбежно будет ассимилирована более развитой [10]. Значит, поощряемый государством бравурный охранительно-хабалистый шовинизм не может и не должен претендовать на роль национальной идеи (тем паче – идеологии). Щербатый оскал ура-патриотизма всего лишь последняя и нелепая уловка для сокрытия нравственного банкротства, культурного вакуума. И вакуум сей неизбежно будет заполнен, по умолчанию культура тоже распространяется по градиенту давления. Национальные различия прослеживаются только в культуре и искусстве; в невежестве все люди одинаковы.
Бытовой национализм (в форме предпочтения своего родного языка, кухни и этнически своих партнеров по браку) понятен и вполне имеет право на жизнь, но национализм как идеология и политический курс – самый верный курс на крушение страны. У народов, не имеющих собственного опыта построения государства, национализм обыкновенно выражается в инфантильном подражательстве наиболее эффектным (по мнению этнодемагогов) из уже существующих образцов государственности: «и будет у нас не хуже, чем у них». Итог подобной тактики – в гарантированной утрате той этнической самобытности, на которой сами демагоги настаивали. Парадокс заключен именно в том, что шовинизм в конечном счете приводит к псевдодемократическому уравнительству и стиранию индивидуальности – еще одно доказательство непродуктивности дуализма и альтернативного мышления без суперации.
Как у Владимира Святого не получилось объединить славянские племена под ретробрендом неоязычества, так ныне и присно опошленные концепции лишь разобщают их приверженцев, делая людей фанатично-агрессивными. Нужен тот же идеал, но в принципиально новой оболочке, которая красивее, а потому – морально выше прошлых идеологических конфликтов. Требуется то же, но незапятнанное, «с перламутровыми пуговицами». Так и образ будущего для людей, жаждущих исхода из нищеты и прозябания, не должен быть конкретным, иначе не избежать массовой миграции, передела собственности и роста преступности.