Full text
На рубеже XX-XXI вв. внимание к донаучным представлениям о бытии в его пространственно-временных координатах и ценностных парадигмах, реконструкция традиционных моделей мира стали определять содержание творчества художников разных направлений и стилей, профессиональных и самодеятельных, этнически связанных с традиционными культурами малых народов или соприкоснувшихся с ними в практике жизни. К числу таковых относится и Петр Бахлыков, краевед, художник-самоучка, чьи работы исследователи часто соотносят со стилистикой наивного искусства. Вместе с тем его художественная практика связана также с некоторыми канонами профессионального искусства (прежде всего – с традициями русской школы), что в целом характерно для современной «наивной» живописи, отмеченной разнообразными непосредственными обращениями (вплоть до откровенных заимствований) к классическим образцам. М. Творжинская подчеркивает, что «синтез традиционного народного творчества с новейшими направлениями в современном искусстве» определяет особенности современной художественной ситуации в Югре [1]. В творчестве П. Бахлыкова эта тенденция проявилась не только в формальных особенностях его живописной манеры, но прежде всего в содержательном пласте его работ. Синкретизм древнего мировоззрения, первообразы коллективного бессознательного, осмысленные с позиций современности, во многом определяют концептуальность художественного мира этого своеобразного мастера. Будучи русским по происхождению, П. Бахлыков сумел проникнуть в структуру художественно-образной модели мироздания обских (юганских) ханты, с которыми его столкнула проза жизни. Глубина постижения «чужого» мира, осознание его ценности для современного бытия и опасения относительно утраты культуры ханты привели художника не только к мысли о создании краеведческого музея в селе Угут (Ханты-Мансийский автономный округ). Это определило его стремление отразить в своих художественных полотнах ранние мировоззренческие концепты, сохранившиеся в системе современного мышления ханты. Взгляд «со стороны» позволил художнику увидеть также трансформационные процессы в этническом сознании, формирование новых конструктов, определяемых иной социально-культурной ситуацией. Основной интерес П. Бахлыкова связан с реконструкцией древних представлений, составивших субстрат традиционной культуры. Воссоздавая картину мира обских ханты, художник сосредоточен на изображении реального земного бытия людей, что в мифологической системе определяется как «серединный мир» и связывается с горизонтальной линией жизненного пространства [2]. Это существование тесно связано с миром природы и определяет систему этнических представлений о мироздании, согласно которым природное бытие по отношению к другим формам земной жизни признается объективным и первичным. А потому мир людей в творчестве П. Бахлыкова, как у большинства этнических художников, существует преимущественно в его отношении к миру природы («Дитя природы», «Гармония», «Счастливые», «В дальнем урмане», «Последний» и др.). Их социальное бытие, хозяйственные занятия определены природой («Вечная песня», «Новый облас», «Приехали на ярмарку» и др.). Эта особенность сближает работы П. Бахлыкова с творчеством этнических художников, и в первую очередь – с картинами одного из самых ярких представителей наивного искусства, представившего в живописи мифопоэтическую систему народов обского региона, – К. Панкова, творившего в 20-30-е годы ХХ века. Однако, в отличие от манси-ненецкого художника, который сосредоточил внимание на тесной связи макро- и микрокосма, на воссоздании пространственно-временных структур макрокосма в земном существовании [3], П. Бахлыков преимущественно сосредоточен на выявлении архаических представлений о единстве человека с природно-ландшафтной средой и постепенном разрушении связи между природой и человеком в современном мире. Уже одна из ранних, принесших известность П. Бахлыкову-художнику работа – «Дитя природы» – демонстрировала его нацеленность на изображение человека с позиции архаического миропонимания – как части бытия природного мира, неразрывно связанного с ним. Первобытные представления о времени и пространстве, сохраненные в хантыйской культуре, не вычленяют человека из окружающей природной среды. Устойчивость во времени архаических концептов К. Леви-Стросс объяснял их бессознательным и одновременно общим характером [4]. Л. Леви-Брюль утверждал, что дологическое понимание мира основано на коллективном опыте и внедряется в сознание человека через общественную среду [5]. Так или иначе, но древние концепты и конструкты едва ли не в первоначальном виде и объеме сохранялись в культуре ханты вплоть до 30-х годов ХХ века, а их активное «размывание» и трансформация начались с 60-70-х годов – времени активного промышленного освоения региона, обострение этих процессов пришлось на конец века. Изображение старика-ханты, плывущего на лодочке-долбленке по реке («Дитя природы»), символично и многозначно. В прямом значении пространство картины отражает реалии непосредственной среды обитания угров: их земная жизнь протекает на берегах многочисленных рек и речушек, в окружении лесов. Так, юганские ханты проживают на обширной территории Юганского заповедника, по берегам рукавов, притоков и в поймах Юганской Оби, Большого и Малого Югана, соприкасаются с васюганскими болотами. Этим фактом определяются традиционные установки обских народов на понимание леса и реки как дома. В работах угорских художников практически отсутствует изображение внутреннего устройства юрты (или иного жилого сооружения), «домашнего очага». Между тем «мир чума» исследователи рассматривают в качестве материализованной модели мироздания, средства описания Вселенной [6], [7]. Герои П. Бахлыкова живут под открытым небом, «внутри» природы. В этом отношении весьма характерна картина «В дальнем урмане» («Счастливые»), где изображена семья в лесу зимой, вокруг костра, над которым висит котелок с готовящейся едой (тот самый «очаг»), рядом находятся животные (олени, собака), нарты. Тот же лейтмотив – и в другой работе с названием «Счастливые» – с изображением отдыхающего в зимнем лесу охотника с добычей и двумя охотничьими собаками. Под открытым небом у ночного костра располагается семья в картине «Средневековье». Человеческое жилье изображается, как правило, снаружи и естественно вписывается в природный ландшафт («Зимовье на Нёгус-яхе» и др.). Лес фиксировал устойчивость жизни, соотносясь с не движущимся пространством, а река символизировала ее изменчивость, «текучесть», полноту. Мифопоэтическая символика архетипа реки, отмеченная работами П. Бахлыкова, связана с мировыми универсалиями (река жизни, вода как одна из фундаментальных стихий мироздания). Изображение плывущего на весельной лодке старого ханты может восприниматься как движение к конечному пункту земного существования [8]. Работа отражает также традиционные представления о горизонтальном устройстве мира, доминирующие в сознании ханты над представлениями о его вертикальном строении. В границах мифологических парадигм река выступает в качестве «космического пути, пронизывающего верхний, средний и нижний миры» [9]. Устойчивость данных этнических конструктов отражена в диораме «Мировоззрение юганских ханты» (Угутский музей), где основным фоном стало изображение текущей сверху вниз реки, как бы наплывающей на зрителя. Подобный подход был характерен для творчества слушателей Художественной мастерской Института народов Севера в 1920-30-е годы (К. Панков, К. Маремьянин и др.), избиравших в качестве объекта изображения именно среднее течение реки – жизненное пространство, область проживания людей. Современные угорские художники (А. Вахрушев, А. Гришкин, Ю. Гришкин и др.) также довольно активно используют мифологическую символику реки в художественных целях, образ реки нередко организует композиционное пространство их картин. Значительно меньше внимания уделено в работах П. Бахлыкова представлениям о времени в традиционной культуре ханты. Согласно древним воззрениям время имеет начало и конец, движение это происходит не линейно, по кругу, циклами, и количество временных циклов бесконечно. Понимание времени как циклично движущегося временного потока, для которого характерны «всеобщая взаимопревращаемость вещей внутри замкнутого космоса», равнозначность мгновения и вечности [10], в реальной жизненной практике соотносилось с регулярным чередованием событий, определяемых природными и биологическими ритмами. Традиционный «календарный круг», связанный с бинарными оппозициями (лето-зима, умирание-возрождение, день-ночь, утро-вечер), отражающими течение мифологического времени, в творчестве П. Бахлыкова отражен в его пейзажах. Преимущественное внимание художник уделяет двум временам года – осени и весне, что справедливо связывается М. Дмитриевой с парной оппозицией «умирание-возрождение»: «два временных мотива ежегодного цикла: пробуждение и временное увядание природы» [11]. В таких работах угадывается влияние русской пейзажной живописи, что отражено нередко уже в названии его картин («Листопад», «Золотая осень», «Осенние шорохи», «Юганский вернисаж», «Мефодькино болото», «Март», «Весна», «Вешние воды» и др.). В наследии П. Бахлыкова реже можно встретить пейзажи, связанные с оппозицией «зима-лето»: «Декабрь», «Январь», «Зимовьё на Нёгус-яхе», «Угутка», «Июль. Орланы», «Идол и одуванчики». Между тем эта оппозиция более характерна для представлений северных народов. Компенсируется подобное «несовпадение» наличием работ, содержание которых разворачивается на фоне зимнего (чаще) или летнего пейзажа, а также тем, что преимущественное внимание в осенней и весенней поре П. Бахлыков уделяет их началу или концу: осень – конец лета и начало зимы, весна – конец зимы. В качестве доказательства приведем примеры названий работ автора: «Бабье лето», «Ранний снег», «Первый утренник», «Первый заморозок», «Последний лед», «Снегопад в апреле», «Ледоход на Югане» и другие работы, подчеркивающие природно-климатические условия жизни ханты, определившие материальный и духовный пласты культуры народа. Совсем мало места занимают работы, специально посвященные временным оппозициям «утро-вечер», «день-ночь» («Полнолуние», «Утро на Нёгус-яхе», «Заря над Угуткой», «Белые ночи» и другие). Частое изображение реки и леса как «места существования», равнозначного понятию «дома», позволяет П. Бахлыкову подчеркнуть укорененность в этническом сознании их восприятия как «защищающего пространства, обеспечивающего выход вовне и контакты с внешним миром» [12], в том числе общение с трансцендентальными началами. Многие работы П. Бахлыкова «оживляют» мифологические события, делают их фактом социальной реальности. Антрополог Н. Мунн, анализируя функционирование мифа в современном культурном пространстве аборигенов, приходит к пониманию мифа как «действий и событий, локализованных в мире, который культурой определяется как “реальный”, но который навсегда удален во времени и в пространстве от места, где сейчас живут люди» [13]. Такой миф доступен им лишь в символической форме. На картинах П. Бахлыкова «мифические действия» (преимущественно осуществляемые в лесу как символе «вечного», неизменного состояния мира) даны через изображение обрядов, ритуалов, элементов праздника, героев преданий («Жертвоприношение», «У священного огня», «Прости нас, хозяин»). На фоне леса изображен «Юганский богатырь Тонья». Элементы театрализованного представления, обрядовой хореографии, медвежьи маски и костюмы запечатлены в работе «Медвежий праздник» (редкий случай изображения событий в помещении). Как известно, Медвежьи игрища играли особую роль в культуре угров, они соотносились с широким кругом ритуалов, связанных с охотой. С культом медведя связана картина «Прости нас, хозяин», где охотник просит прощения у убитого людьми «брата». Фиксируют работы П. Бахлыкова и присутствующее в мировоззрении и жизни ханты поклонение духам («Идол и одуванчики», «Старый идол»), имеющим антропоморфные формы, описанные С.Ивановым как характерные для хантыйских изображений: «разработанная моделировка частей лица и условно трактованное туловище, имеющее вид обрубка, нередко лишенного рук и ног» [14]. Изображения шаманов с бубном («У священного огня», «Шаман») подчеркивают особую роль шаманской музыки, которая считается персональной формой общения с духами, а ритуальный танец рассматривается как одна из «наиболее древних форм молитвы», имитирующей «божественные» действия [15]. Столь пристальное внимание к мифологической модели мира, первобытным верованиям, генеалогии первопредков, отраженной в мифах истории народа позволяли П. Бахлыкову репрезентировать ментальные основания хантыйского этноса, выявлять основу его самоидентификации. Анализируя творчество художника, М. Дмитриева подчеркивает, что его картина мира, основанная на гармонии человека и природы, – идиллия, отражающая идеал блага, основой которого является свободная природа, не тронутая человеком, даже при его «центральном присутствии в ней» [16]. Подобные «идиллические» пейзажи есть в творчестве всех угорских художников, в том числе и современных авторов (Л. Горячевских, Е. Шелепова, Ю. Гришкина и др.). Но у П. Бахлыкова отчетливо прослеживается мотив исчезновения прежней гармонии в отношениях с природой, трансформации древних представлений. Понимание изменений, происходящих в этническом мире, проявляется, в частности, в том, как изображен человек в его соотнесении с природой. Если К. Панков, воплощая архаические представления, намеренно нарушал реальные пропорции в показе человека и мира, подчеркивая тем самым, что человек – только часть природы, причем наиболее малая ее часть [17], то П. Бахлыков либо сохраняет пропорциональные соотношения в изображении мира и человека в нем («Гармония», «Счастливые», «В дальнем урмане», «Жертвоприношение» и др.), либо – нередко – нарушает его: он укрупняет фигуру человека, делая природу фоном для его изображения («Дитя природы», «Последний», «Новый облас», «Шаман» и др.). Показательна в этом отношении работа «Дитя природы», где природа становится дальним планом изображения. Показывая органичную связь ханты с природным миром, изображая их как части общего бытия, художник одновременно стремится подчеркнуть центральное положение человека в его взаимосвязи с природой, отражая некий результат длительного процесса осмысления человеком окружающего его пространства и выделения им себя из природной среды. В работах П. Бахлыкова образ человека выведен на первый план. В этом образе отражены как общие, родовые черты народа ханты, так и проявления индивидуального начала в человеке. Этим может быть объяснено внимание художника к жанру портрета, в котором явна связь творчества П. Бахлыкова с традициями русской портретной живописи – прежде всего работами В. Тропинина, А. Венецианова и других авторов. Художник создал довольно большую галерею портретов людей разного возрастного, гендерного, социального статуса: «Тимоха курит», «Трофим Фомич», «Шаман», «Автопортрет», «Мать», «Рукодельница», «Аборигенка», «Соло-Томра», «Мадонна», «Светлана» и другие. При этом мастер нередко сопрягает их изображение с элементами мифологических представлений ханты. В работе «Рукодельница» портрет женщины в национальной одежде, плетущей бисер, дан на фоне традиционного орнамента и рисунка ханты; портреты в работах «Мадонна» и «Трофим Фомич» сопряжены с изображением животных, представляющих не просто фауну региона, но имеющих прямое отношение к мифам и фольклору народа (олень, лось, соболь, лиса и др.); портрет шамана («Шаман») дан на фоне ночной природы и в сопровождении шаманских атрибутов (бубен, череп животного и проч.). Но одновременно автор подчеркивает осознание его героями себя как личности, что проявляется во взгляде, позе, жестах персонажей, их одежде, дополнительных атрибутах, подчеркивающих их индивидуальность («Тимоха курит», «Светлана» и др.). Осознание процесса распада прежних ценностей самими ханты отчетливо отражено в работе «Трофим Фомич. Ностальгия» (из коллекции Сургутского музея). Портрет Трофима Фомича дан в «рамке» из ствола и ветвей дерева, в окружении животных, выражая тоску старого ханты по уходящему (или уже исчезнувшему?) прежнему миру, где человек, звери и растения существовали в абсолютной гармонии. Символична работа «Старый идол»: к падающей древней скульптуре тянутся человеческие ладони. Осмысляя причины постепенного размывания традиционных культур, П. Бахлыков обращается и к прошлому народа, выделяя наиболее важные, с его точки зрения, вехи этого бытия, «узлы истории», определившие его судьбу. В очерке «Истоки моего творчества» он писал: «По известным историческим причинам этот народ постепенно утрачивает свою культуру» [18]. Одним из особо значимых событий он считает христианизацию ханты, когда привычная картина мира была потеснена иной, «чужой», сначала не принимаемой («В новую веру»), но постепенно (пусть частично) вошедшей в их духовный мир. Три работы посвящены времени присоединения Югры к России, после чего эта территория все активнее стала включаться в общекультурную и экономическую жизнь страны («Клятва», «Ермак», «Кучум»). Эти работы свидетельствуют о понимании автором объективного характера исторических перемен. Однако основную причину утраты автохтонами исконной культуры он связывает с современными техногенными процессами, окончательно разрушившими старые устои. Наиболее трагично звучащий мотив исчезновения прежнего мира дан в работе «Последний», вызывающей ассоциации со многими произведениями русской, этнических, в том числе хантыйской литературы («У гаснущего очага» Е. Айпина и другие). Здесь на переднем плане справа – лежащая на снегу отрубленная голова оленя, немного дальше слева – фигура одинокого старого ханты, сидящего перед ней на коленях, в глубине картины – его заснеженное жилье, на горизонте – силуэты нефтяных вышек, вертолеты, дым. Фиксация практически разрушенного «рая», причины этого отражены и в работе «Упрек». Основой работы стали реальные события, об «обезображенном квадратном километре земли» писал автор в своем очерке «Кто поможет?» [19]. За фигурой изображенной на переднем плане «хантыйской мадонны» с прижатым к груди ребенком – пни от уничтоженных деревьев, покосившиеся кресты на могилах, брошенная техника, баки с горючим, вышки, линии электропередач, дымящие трубы. В подтексте этих работ лежит горькое для художника осознание того, что деревянные идолы не устоят перед технической цивилизацией. Лейтмотивом творчества П. Бахлыкова – не только живописи, но и публицистики (очерки «Древняя Югра: тревога и боль моя» и другие), художественной прозы (роман «Медвежья падь»), стихов – стала идея разумного и по возможности гармоничного «союза» человека с природой и призыв к сохранению традиционной культуры. Ответственность за сохранение первичной среды обитания и культуры П. Бахлыков возлагает на человека, апеллируя к его разуму и совести. Кратко резюмируя проведенные наблюдения, отметим, что горизонтальная ориентированность художественного пространства, моделируемая П. Бахлыковым, связана с архетипами леса и реки, которые включены автором в рамки конкретного природного ландшафта. Основные семантические параметры мифологем «лес» и «река» репрезентируются художником как «дом», место существования, которое определяет характер отношений людей с природой, друг с другом и трансцендентным. При этом метафизическое описание территории органично сочетается с мифологическими параметрами. Категория времени, рассмотренная также сквозь призму мифопоэтических представлений, связывается художником с бинарными оппозициями (весна-осень, лето-зима, умирание-возрождение). Частично одним из маркеров мифологического времени у художника выступает архетип реки, воплощающий представления о течении жизни от рождения до смерти. Выявляя с помощью мифа универсальные парадигмы существования, П. Бахлыков тем самым «размыкает» границы локального пространства-времени и придает ему общечеловеческий ценностный статус. Модель мира в живописных работах автора характеризуется единством природы и человека, определяемого изначальным (космическим) порядком. Трансформация данной модели бытия и традиционных представлений связывается П. Бахлыковым не столько с развитием личностного начала в человеке и предшествующим историческим развитием, сколько с современными техногенными процессами, по своей сути противостоящим основам этнической культуры.