Pavel D. SimashenkovВведение / Introduction
Актуальность обусловлена ситуацией, когда галопирующую техно-инноватику пытаются сочетать с курсом руководства страны на «обновление стариной», частичный возврат к лучшим традициям отечественной системы образования. Правда, некоторые инициативы (например, введение интегральных оценок) трактуют опыт прошлого весьма спорно, однако уже само проявление внимания к советским наработкам внушает робкие надежды. Вместе с тем никто не отменял сплошной цифровизации – следовательно, рано или поздно на поверхность выплывут противоречия между гуманизмом советской педагогики и клиентоориентированностью ее нынешнего суррогата. Сторонники безоглядного прорыва выдают щедрые авансы т. н. цифровому гуманизму, на базе которого якобы возможна гармонизация человеческого таланта и потенциала высоких технологий.
Попытаемся разобраться в применимости этой концепции к действующей образовательной модели. Объект нашего исследования – перспективы внедрения основ цифрового гуманизма в правоведение; предметом послужили педагогические модели и методики, реализуемые в юридических вузах.
Обзор литературы / Literature review
Отдельные моменты проблемы освещались, однако не применительно к педагогике, а скорее в модном антропологическом аспекте. Сообразно духу времени, зарубежные авторы спешат озвучить новый тренд, отчего некоторые работы не лишены явной поп-научной ориентации. Говоря о более объективных исследованиях, стоит отметить работу Э. Челесте и Дж. де Грегорио [1], в которой делается попытка обосновать «месседж цифрового гуманизма» в свете требований регламента по защите данных. Философские аспекты соотношения знаковых систем (формальных и естественных) при проектировании искусственного интеллекта – предмет исследования скандинавского профессора П. Саарилуомы [2]. В целом взаимодействие интеллектов (искусственного и человеческого) выглядит многообещающим, особенно в управленческой сфере: таково мнение финнов Х. Зигфридса и Я. Лейкас [3]. В то же время не остаются без внимания и разнообразные риски. Например, априори конфликтная психология конкуренции ставится во главу угла «теории успеха» американца П. Бронсона [4]. Заметим: собственно юридический и образовательный компоненты проблемы почти не затронуты – разве что в контексте соблюдения прав человека, как в статье Е. Христодоулу [5]. Любопытен доклад норвежского исследователя К. Борхауга [6] о формализме в системе юридического образования, в котором критически осмысливается исключительно нормативистский подход к изучению права. Литовские авторы Й. Билаускайте и В. Слапкаускас [7] анализируют опыт воспитания гражданственности будущих юристов (понимаемой, разумеется, в «общеевропейском» смысле).
Российские ученые также не остались в стороне от актуальных тенденций. В частности, Г. Тульчинский трактует цифрогуманизм с философских позиций, настаивая на гуманитарной экспертизе высоких технологий [8]. Отечественных наработок на ниве неогуманизма пока мало, зато обширна и разнообразна литература, посвященная вопросам юридического образования. Условно ее можно классифицировать по трем направлениям: 1) правовая культура и правосознание; 2) педагогика и психология; 3) проблемы качества юридического образования, в т. ч. его цифровизация.
Первое из указанных направлений поднимает концептуальные вопросы: так, Н. Видинеев [9] рассуждает о природе интеллекта. Н. Бондарь [10] справедливо критикует космополитизм как иллюзию «интеграции в общечеловеческое». О. Мартышин фокусирует внимание на особенностях национальной правовой системы [11], предполагая в будущем культурно-правовой и политический синтез европейских и российских традиций, идеалов правового государства и соборности. А. Черданцева волнует проблема недопонимания норм, неприменимости интегративного подхода к их толкованию [12]. Диссертация П. Борисовой [13] посвящена эволюции понятия социальной справедливости. М. Югова изучает специфику культивирования демократических ценностей у будущих юристов [14], по результатам исследования сделан вывод о предпочтительности личностно ориентированного образования и формирования устойчивых междисциплинарных связей.
Второе направление конкретнее и в массе своей пропитано официально одобренным компетентностным подходом вкупе с рассуждениями об идентичности: предпосылки ее формирования изложены в работе А. Есеновой [15]: автор, по нашему мнению, преувеличивает ценность интерактивных методов обучения. О. Чибисова детально изучает идентичность работающих юристов, выделяя ее мотивационные и ценностные компоненты [16]. Е. Крылову и соавторов [17] интересуют динамические показатели профессиональной идентичности. Н. Водопьянова анализирует тему с точки зрения ресурсного подхода, обозначая ценностно-смысловые детерминанты профессиональной идентичности [18]. И. Корзенникова [19] видит будущее в формировании межкультурных компетенций. Г. Кирова [20] настаивает на развитии коммуникативных компетенций, которые сами студенты считают одновременно и приоритетными, и самыми труднодостижимыми. Примерно в том же ракурсе рассматривают коммуникации студентов-юристов Ю. Лемешко и Ж. Литвинова, акцентируя вопросы реализации нетрадиционных интерактивных приемов и методов [21].
Психолого-педагогический компонент нашел отражение в самых разноплановых работах. Так, монография Н. Карабущенко – о вузовских профессиональных элитах и психолого-педагогической программе их формирования [22]. Н. Спиридонову занимают проблемы корелляции тревожности студентов-юристов и профконкуренции: по итогам сформулированы любопытные выводы о преобладании ситуативной тревожности над личностной [23]. В поле зрения А. Маслеева [24] – специфика морали и роль кодекса профессиональной этики в духовно-нравственном становлении юриста. Интеллектуально-нравственный потенциал будущих правоведов исследует А. Рождествина [25], справедливо указывая на важность интеллектуального и культурного потенциала абитуриентов. Критерии готовности выпускников к самостоятельной деятельности – тема работы Н. Патаркацишвили [26]. В статье Е. Зыкиной [27] намечены пути развития нравственной устойчивости студентов-юристов, прямо связанные с понятием свободы выбора. Упомянем и наш скромный вклад – о преимуществах триггерной педагогики [28].
Наконец, третье направление включает в себя оценку потенциала новых образовательных технологий, а также попытки проектирования и прогнозирования ситуации в указанной сфере. Выделим работу А. Демидова и А. Третьякова [29], отстаивающих достоинства т. н. петербургской модели этико-правового просвещения молодежи, делающей упор на развитие гражданской компетентности как главной предпосылки социализации. Возможности практико-ориентированного обучения, в т. ч. серийных тематических тренингов, – предмет исследования Т. Худойкиной [30]. Статья В. Панченко [31] посвящена проблемам продуктивности правопонимания, в основе которой – взаимосвязь правоведения и правосознания с социально-политическим контекстом. В. Гизатулина и соавторы [32] приводят данные об эффективности инфотехнических средств в культивировании нравственных ценностей в студенческой среде. Б. Чепходзе [33] ратует за инновационные технологии обучения юристов, в т. ч. за активное внедрение проектного подхода. М. Марченко [34] в проблемном ключе анализирует качество отечественного юридического образования, настаивая на оптимальном сочетании академизма и прагматизма. Поиск объективных критериев оценки высшего юридического образования в России (как этап развития правового государства) – лейтмотив статьи Е. Шапкиной [35].
Резюмируя изложенное, можно констатировать, что обозначенная нами тема в прямой постановке не исследовалась, хотя некоторые ее аспекты фрагментарно отражены в иностранной и российской научной литературе.
Методологическая база исследования / Methodological base of the research
Сейчас в ходу ультимативно-инновационная методология: чем претенциознее подход, тем якобы глубже исследование. Как пример – «ресурсный» взгляд на принципы гуманизма. Показательно, что и сами принципы мыслятся в альтернативных координатах: в очерке автора нашумевшей работы «Великая цифровая конверсия» канадца М. Дуэйи [36] кратко обозначены этапы «эволюции» гуманизма и предпосылки появления его четвертой (цифровой) ипостаси, причем на каждом витке роста человеколюбия ниспровергаются официально пропагандируемые ценности. Отметим также интернациональный труд “Introduction to digital humanism”, претендующий на статус катехизиса цифрогуманиста [37]. Правда, ничего, кроме констатации примет технологического засилья, в этом объемном опусе не обнаружено. В докладе Председателя Верховного суда РФ [38], посвященном перспективам внедрения искусственного интеллекта в судебную систему, также нет ни намека на какую-либо конкретику касаемо цифрового гуманизма (хотя тот не просто упомянут, но и выделен в отдельный параграф).
Достаточно пристальнее вглядеться в социальную обстановку, чтобы провести параллели между «тогда» и «сейчас». Технологические революции неизменно сопровождаются брожением в умах, активизацией стихийных общественных настроений – той самой неопределенностью, которая только за последние пятнадцать лет сменила бренд VUCA на BANI-мир. В связи с этим не удивляют усилия буржуазных ученых хоть как-то упорядочить хаос очередной скороспелой парадигмой: как правило, эклектичной и потому мало к чему обязывающей. Кто ныне увлечен эмпириокритицизмом? – а ведь он появился в сходных условиях бурного развития естественных и технических наук. К слову, новоявленная теория куда примитивнее концепций Авенариуса и Маха: взять хотя бы постулаты цифрового гуманизма [39], малоотличимые от трех законов роботехники А. Азимова. Таким образом, и апелляция к беллетристике, и смутные представления о благе в информационном обществе, и невнятная трактовка свободы homo digitalis красноречиво свидетельствуют о том, что громкая декларация «инновационного человеколюбия» надолго останется таковой ввиду нерешенности насущных вопросов и неопределенности ключевых терминов.
Мы убеждены: гуманизм есть общечеловеческая ценность, и он не может быть цифровым, аналоговым, ламповым или квантовым – подобно тому как законности в России не пристало быть казанской, грозненской или басманной. Вместе с тем вторжение искусственного интеллекта (далее – ИИ) в деловой оборот – злоба дня, способная отождествить судостроение с судопроизводством. В первую очередь из-за смешения, а иногда и откровенной подмены понятий: например, дедукции и абдукции (последняя – в основе «способа мышления» нейросетей). Согласимся с мнением Н. Тюменевой [40]: оцифрованные критерии научности следует адаптировать к правоведению максимально деликатно.
Юриспруденция – пограничная сфера между гуманитарными и социальными дисциплинами, ибо нормы регулируют типовые отношения, тогда как юристы имеют дело с конкретными людьми и ситуациями, далеко не всегда соответствующими регламентам и стандартам. «Все» это далеко не «каждый» – вот вечная дилемма правотворчества. В основе преодоления противоречий – тот самый принцип гуманизма, что априори выше любых «технологий справедливости». Посему в настоящей работе предпочтем аксиологический подход (без которого педагогика, по нашему мнению, немыслима) и проверенные временем методы оценки доказательств, реализуемые в юриспруденции. Гипотеза исследования состоит в попытке найти педагогические приемы, способные если не противостоять, то отчасти компенсировать деструктивное влияние цифровизации на профессиональное становление юриста.
Определимся с фундаментальными вопросами. Еще вульгарные материалисты отождествляли человеческую личность с рефлексами головного мозга, позже это заблуждение растиражировалось вездесущим IQ, показатели коего могли стать для человека либо благословением, либо приговором. Между тем всё не столь незатейливо, как в прокрустовых координатах менеджеризма, и короткое русское слово «ум» представляется нам более ёмким, нежели пресловутый «интеллект» или некое «мыслительное мастерство». Но даже эта трактовка не в силах облагородить «ремесленную», подготовительную функцию интеллекта как всего-навсего предпосылки мышления – значит, собственно умственный компонент образования следует признать базовым. Мышление вовсе не ограничено процессом переработки инфосырья, поставляемого интеллектом, иначе оно и впрямь походило бы на функции нейросетей. Принципиальная разница в том, что люди оперируют не информацией, а впечатлениями от нее: здесь и коренное отличие мышления от машинных операций с данными, и возможность творческого подхода в человеческой деятельности, и невозможность такового в режиме ИИ.
Компьютер сконструирован человеком «по образу и подобию», что, по идее, раз и навсегда решает вопрос превосходства: как с точки зрения «первого закона цифрового гуманизма», так и с позиций, например, мусульманского хадиса: «нельзя повиноваться сотворённому, ослушиваясь Создателя». Действительность, однако, не всегда сообразуется с благими пожеланиями, предпочитая им конкретику деградации и ускорения свободного падения. Мы имеем в виду уже не столько конкуренцию интеллектов, сколько очевидную зависимость подрастающего поколения от цифровых сервисов. Именно в этом ракурсе (учитывая, что зумеры и составляют ядро массового студенчества) попробуем рассмотреть фикции «цифрового гуманизма». Более того, принципиально ограничимся вопросами интеллектуального развития будущих юристов.
Результаты исследования / Research results
Обыкновенно хорошие начинания гибнут между Сциллой и Харибдой догматизации и вульгаризации. Применительно к теме, первая – поклонение цифре, вторая – обывательский культ успеха. С одной стороны, упрощение маркетинговое, с другой – потребительское. Инфантилизм, помноженный на веру в демиургов ИИ, пресловутых «айтишников», а ведь именно они вознамерились «обучать» нейросети, причем без различия специфики: будь то криминалистика, логистика, эстетика или томография. Для юристов «оцифрение» особенно опасно, ибо формализм изначально вшит в «профессиональный код» и может быть превратно воспринят как единственно верный образ жизни.
Формирование личности студента приоритетно определяется траекторией интеллектуального развития. Слабоумному не внушить нравственных установок, он существует в координатах «приятно/неприятно» и запрограммирован жить «по кайфу», подражая тикток-идолам. Такой тип не способен к развитию – стало быть, не получает знаний, хотя частично (и, как правило, в приятной и необременительной игре) может освоить навыки, лайфхаки, выдаваемые за императивы карьерного роста. Увы, продвижению подобных персонажей отчасти потрафила и сложившаяся вузовская система, где образовательный минимализм и ставка на развлекательную посильность выражены в «гуманном» снижении нагрузки на учащихся.
Допускаем, что реформаторы образования руководствуются благородными мотивами. В частности, с помощью ИИ освободить время студентов ради чего-то высокого и подлинно творческого. Но ребенок, уже родившийся «с гаджетом в руках», ко времени поступления в вуз до того виртуально «социализирован», что не видывал ничего подлинного и, соответственно, не имеет представления о высоком (проверено многолетним опытом преподавания – сначала миллениалам, теперь зумерам). Сопоставляя современную ситуацию с ликбезом столетней давности, отметим: «темные» крестьяне осознавали важность науки и тянулись к грамоте, в то время как поколение Z реагирует на призывы учиться в лучшем случае снисходительно. Зачем постигать премудрости языка и азы культуры, если существуют всемогущие нейросети? К чему пропускать информацию через ум и сердце, когда есть облачные хранилища? И вновь интеллектуальный компонент развития обусловил все остальные, в т. ч. этический и культурный. Сходный вариант развития событий образно описан Е. Велтистовым как драма Электроника и Сыроежкина и трагифарс истории о лунаде и Автуке: сначала восхищение функциональностью мыслительных протезов, а затем – абсолютная и унизительная зависимость от них.
Не претендуя на глобальные откровения, мы провели мини-исследование полезности нейросетей непосредственно в юридическом контексте. Для сравнения выбраны ресурсы ruGPT и NiceBot. На них сразу указал популярный сайт, ведь только так поступают зумеры, привычно довольствуясь двумя первыми строчками в Яндекс‑поиске. Промты намеренно подобраны, дабы отчетливее выявить интеллектуальную уязвимость нейросетей: отрицательные экспертные выводы («не является», «не обнаружено»), как известно, лежат в основе категоричных процессуальных решений.
Первое задание (продолжить и объяснить фразу «Пилите, Шура, пилите») обе сети завершили верно («они золотые»), однако NiceBot считает, что слова из х/ф «Блондинка за углом», а ruGPT ссылается на х/ф «Бриллиантовая рука», упоминая при этом некоего Гришу и технологии добычи драгметаллов. Как видим, культурный контекст не под силу нейросетям – стало быть, им недоступны такие особенности рефлексивного мышления, как реминисценции и аллюзии. Кроме того, собственно информативный багаж ИИ (отсутствие сведений об Ильфе и Петрове) обескураживающе скуден.
Второе задание было нарочито абсурдным (написать законопроект о запрете кошек), и результаты его навели на серьезные размышления об источнике многих думских инициатив. Всё ожидаемо без тени иронии: NiceBot устанавливает за нарушение закона уголовную ответственность с административной преюдицией, а ruGPT в «Заключительных положениях» обязывает Министерство экологии «разработать программу по интеграции бездомных кошек в новое общество». Отрадно, что обе нейросети солидарны в исключениях касаемо «котов с особым статусом (терапевтические животные)». Полагаем, подлинно раблезианский дух такого рода нормотворчества не нуждается в комментариях.
Нейросети разграничили термины «понуждение» и «принуждение» (третий промт) как «жесткую и мягкую формы мотивации», не узрев в словах нюанса продолжаемого и совершенного, что критически важно для квалификации некоторых деяний (в частности, ряда экономических и половых преступлений). Вместе с тем ИИ уже «туго знает жизнь» и обучен тонкостям корпоративного подхалимажа. Четвертое задание (стихи про начальника) оба сервиса выполнили ожидаемо эстетически бездарно, но панегирик от ruGPT отметился еще и претензией на верлибр.
В пятом запросе мы предложили сократить текст последнего абзаца, сохранив смысл и ключевые слова.
Версия NiceBot
Нейросети различили термины «понуждение» и «принуждение» как «жесткую и мягкую формы мотивации», упустив важный нюанс продолжаемого и совершенного действий, что критично для квалификации ряда преступлений. ИИ хорошо знаком с корпоративным подхалимажем. Однако в четвертом задании (стихи о начальнике) оба сервиса продемонстрировали низкое качество, причем ruGPT также претендовал на верлибр.
Вариант ruGPT
Нейросети разграничили «понуждение» и «принуждение» как «жесткую и мягкую формы мотивации», не учтя важные нюансы для квалификации некоторых деяний. ИИ уже обучен тонкостям корпоративного подхалимажа. В четвертом задании (стихи про начальника) оба сервиса проявили эстетическую недоразвитость, но ruGPT пытался использовать верлибру.
Симптоматично: на шестой запрос «написать проект патриотического воспитания» обе нейросети выдали слово в слово опус «Мы – будущее России», скроенный по казенным шаблонам и наполненный конвенциональными оборотами. Но канцелярит чиновных отписок и юридическая техника суть принципиально разные вещи. Безусловно, специальные обороты и дефиниции используются как типовые блоки для построения фразы, однако все дело в специфике ее конструкции, а значит – в оттенках смысла. «Айтишники» переупрощают понятие знаковой системы: цифровая схоластика ущербна и примитивна, как комбинация нолика и единички. Средневековые схоласты, по крайней мере, выражались изящно и афористично (припомним хотя бы словопрение Пипина с Альбином). Алгоритмы ИИ не идут дальше зачистки эмоциональной лексики по схеме «пиши-сокращай», хотя и здесь, встретив нешаблонное слово «подхалимаж», нейросеть оставляет его, не удосужившись «подумать» о сглаживании акцентов. Следовательно, интонация и коннотация (столь ценные для юриста именно тем, что не оговариваются нормативно) напрочь проигнорированы. Значит, повышение «ридабилити» нейросетевыми средствами не всегда корректно – соответственно, грамотное толкование сложноподчиненных конструкций (например, состава преступления) им еще не доступно.
Результаты стресс-теста не внушают оптимизма. Мало того что сервисы выдают ошибочные сведения (промт по цитате Ильфа и Петрова) – ИИ малопригоден и в качестве генератора текста, и его редактора (упустить из виду ключевые моменты есть непростительная оплошность). Вероятно, нейросети покажут более приемлемый результат, распознавая элементарные и очевидные признаки (скажем, языки и диалекты, что используются в Европе для решения вопросов с мигрантами). Пока же нейрообработка информации весьма поверхностна – то, что в советские времена осуждалось как верхоглядство. Стоит ли после такого воспринимать потенциал ИИ всерьез? На данном этапе развития он не более чем развлекательный инструмент, годный разве что на генерацию картинки для рекламного поста в блоге.
Таким образом, в нынешнем состоянии ИИ более пригоден для изучающих государственное управление, и то в качестве отрицательного примера: как нельзя писать законопроекты, оценивать события, квалифицировать деяния и т. п. Уважающий себя чиновник (тем паче юрист), даже утомленный бумажной рутиной, не доверит составление текстов нейросетям. Зато малограмотным и некультурным они распахнут широкие «окна возможностей» (печальные примеры сгенерированных ИИ курсовых и выпускных работ). К слову, делать корректные запросы тоже надо уметь, не полагаясь безоглядно на автоматику. Искусство добра и справедливости, коим со времен Юстиниана почитают юриспруденцию, состоит преимущественно в умении задавать вопросы (находить ответы – прерогатива философии).
Мы предлагаем, как ни парадоксально звучит, активно использовать нейросети на практических занятиях по спецпредметам – именно с целью выявления пределов машинного «разума». В частности, чтобы убедиться: лучше самостоятельно написать добротный текст, чем утомительно править огрехи текста сфабрикованного. Возможно, короткие эссе на «околовсяческие темы» нейросети генерировать научились, но профспециализацию им не осилить. Для юриста мыслить нешаблонно – нормальное рабочее состояние, а вовсе не эмпиреи.
В порядке «контрольного опыта» мы сочли полезным при решении юридических кейсов выставлять обязательное требование: предоставить не менее трех вариантов ответа (разумеется, чем таковых больше, тем лучше). Метод настраивает на скрупулезное исследование, что жизненно необходимо правоведу. Вполне уместно поощрение поиска нового материала, нетривиальных источников и апокрифов (при этом – критика нарочитого стремления «пооригинальничать» и всякого шоу-элемента). Уже с младших курсов студентам важно понимать значение «вновь открывшихся обстоятельств» и вести исследовательскую работу в данном направлении, совершенствуя параллельно навыки историко-политического толкования нормативного материала. Это же поможет им осознать, что труд юриста не всегда благодарный (порой приходится отвергать нерабочие версии). Словом, нужно привыкнуть к избыточности и принять ее как принцип, без которого истины не обрести.
Неплохие (пусть и нескорые) плоды приносит и развитие ассоциативного мышления, с этой целью мы горячо рекомендуем раритет – сборник И. Иллюстрова «Юридические пословицы и поговорки русского народа», изданный в Москве в 1885 году. Помимо усвоения народной мудрости (и приобщения к отечественной культуре), книга может удивить детальной классификацией изречений сообразно отраслям и даже правовым институтам. Не менее успешно вариабельность мышления тренируется обсуждением хороших детективов (в т. ч. и экранизаций) на предмет «что логично, а что привнесено для эффектности». Правда, здесь зумеров придется ограждать от низкопробных кунштюков современного производства. Как всегда, список рекомендованных книг и фильмов всецело в компетенции опытных и заинтересованных в просвещении преподавателей. Еще один старый добрый способ – увеличение доли письменных работ в домашних заданиях: юрист обязан выражать мысли грамотно и лапидарно, мастерство оратора невозможно без навыков написания судебной речи.
Подчеркнем: пути профессионального становления юриста мы видим исключительно с консервативных позиций, услуги цифровых сервисов годны условно – для контраста возможностей мышления и функций ИИ (с предрешенным проигрышем последнего). Что же до организационного и этического компонентов, здесь достаточно усвоить две максимы: «право не ресурс, справедливость не гешефт». Полагаем, они исчерпывающе характеризуют работу истинного профессионала. По этой причине считаем излишними модные форматы мастер-классов от т. н. «практиков», ибо никто из них не откроет подлинных секретов именно личного успеха (зачастую связанного с коррупцией). Постановочные процессы и дебаты также малопродуктивны ввиду заорганизованности и сценарной предсказуемости самих действ. Вообще, исключительно важно сосредоточиться на интеллектуальном развитии, а не играть в правосудие, как принято в популярных «судебных» шоу. Хороший мотивированный ответ студента на семинаре (тем паче – выступление в формате проблемной дискуссии) куда ценнее фотоотчета об очередном мероприятии. Мы убеждены: социальная значимость не измеряется лайками, репостами и прочими цифровыми атрибутами «личного бренда», профессионализм есть прежде всего критерий самоуважения.
Заключение / Conclusion
Проведенное исследование позволяет высказать ряд суждений обобщающего характера. Во-первых, пророчества о грядущем «цифровом гуманизме» напоминают предшествующие им декларации «дикого знания», датаизма и прочую апокалиптику. Следовательно, видеть в цифровом гуманизме мораль нового общества едва ли разумно. Опрометчивая доверчивость к высоким технологиям уже сейчас способствует снижению творческого потенциала, выхолащивает мировоззрение, уподобляя его механистичной аналитике. Кондовый прагматизм технократов еще никогда не способствовал прогрессу, зато провоцировал войны.
Сама постановка вопроса в духе цифрового детерминизма («за вас уже подумала машина») антигуманна: не стоит дожидаться, пока фраза «по сфабрикованному обвинению» благодаря стараниям ИИ станет нормой и обыденностью. Внедрение его мощностей для разрешения якобы «типовых споров» – прямая дорога к легализации объективного вменения. Требуется не приспосабливать людей к опциям нейросетей, а облагородить гуманизмом склонное к умственному и нравственному вырождению информационное общество.
Во-вторых, из оборота будто намеренно изъяли выражение «грамотный специалист»; вместо него расплодились лакейские компетенции, выраженные в шаблонных «знает повестку, включен в проекты, участвует во всех активностях, пользуется поддержкой администрации, уважаем элитами всех уровней». Это констатирует (и конституирует) роль юриста как обслуги эксплуататоров, однако и обслуживающий персонал ценится, буде изрядно вышколен. По мнению советского писателя В. Шкловского, «обучать умению решать задачи, а не математике – это значит обкрадывать будущее и создавать пошляков». Думаем, сказанное им сто лет назад сейчас болезненно актуально. Утилитарность «ремеслухи», выдаваемая за практикоориентированность, на деле не только до неприличия упрощает суть и миссию высшего образования, но и развращает потенциальных дипломообладателей, не приученных к самостоятельному мышлению и не способных на мышление оригинальное. Такие “out of the box lawyers” за неимением собственного мнения охотно променяют процессуальную независимость на бонусы сервильности и лайки в соцсетях, предпочитая «прокачивать мягкие навыки» предварительного сговора, зарабатывая дешевый авторитет участием в заведомо беспроигрышных (заказных) делах. А по выходе в тираж подадутся в менторы, под видом лидерства и позитива пропагандируя хищничество и самодовольное невежество. Словами философа Н. Минского, «бессилие мыслить, возомнившее себя интуицией – и над всем этим пронзительное, режущее слух, как карусельная музыка, взаимное рекламирование». Менеджерские клише командообразования и делегирования не универсальны: правоведу положено жить своим умом и вообще быть себе на уме.
Как и любая работа с людьми (в параллели сразу напрашивается медицина), юриспруденция более искусство, нежели наука, и живет принципами и устоями. Та же правовая догматика вовсе не начетничество, не слепое повторение «буквы закона». Догмат словесно утверждает наличность истины, и почитание его должно быть квинтэссенцией личного опыта (правосознания). Иными словами, правоведение как комплекс вузовских дисциплин – концептуальная основа знаний, приобретаемых специалистом на всем пути его профессиональной жизни. Однако неизбежность и обязательность самообразования (держать руку на пульсе изменений законодательства и судебной практики) упраздняются, если разрешено уповать на нейросети.
Разумеется, мы не склонны огульно предавать анафеме блага цивилизации. Подсобные сервисы (поисковые, информационное-правовые системы, электронные библиотеки и цифровой документооборот) полезны в работе юриста, но преувеличивать их роль незачем – для ознакомления вполне хватит двух-трех занятий (благо мануал и опции везде сходные). Гораздо важнее уже сейчас разбираться в последствиях цифровой активности: проблемы буллинга, кибермошенничества и кибертерроризма – жестокая реальность, требующая пристального внимания законодателей и правоприменителей.
В-третьих, уникальность профессии юриста в энциклопедичности: помимо собственно правового багажа, юрист, сталкиваясь с различными делами, значительно расширяет кругозор, причем не подобно журналистам (их поделом окрестили профессиональными дилетантами), а основательно проникаясь сферой, где осуществляет расследование. Узость интересов ведет к ограниченности мышления и в конечном счете к профкретинизму (чему свидетельство – абсурдно детальная специализация западных адвокатов).
Приходится признать: на юридическом поприще возможности нейросетей весьма скромны, более того – чреваты роковыми ошибками в правовой оценке полученных данных. Это не инвектива цифровизации – вероятно, в обучении техническим специальностям ее потенциал раскроется более достойно. Отнюдь не настаиваем на немедленном введении ограничений и запретов ИИ – таковых «ревнителей-запретителей» более чем достаточно в любом заксобрании, мы бы не хотели им уподобиться. Нас тревожит тотальность нейрокульта: добавление этой приставки к чему попало (нейробранч, нейромитап, нейрокоуч, нейрографика) призвано подчерчивать интеллектуальность, прогресс и новизну, буквально гипнотизируя обывателя.
Считаем, главной заповедью «цифрового гуманизма» должно стать невмешательство в сферы, определяющие судьбу человека. Правосудие, конечно же, в их числе. Рассуждая о профподготовке юристов, мы не проповедуем ретроградство, но выступаем за здоровый консерватизм с опорой на традиции отечественного правоведения. Конкретнее – проверенный веками путь интеллектуального развития, немыслимого без элементарной начитанности. То, что «айтишники» низвели до сканирования контента и фактчекинга, прежде называлось постижением сути. Соответственно, акцент на исследовательской деятельности способен не только открыть студентам секреты профессии, но и прояснить, что значит соответствовать призванию, быть на своем месте.
Смысло-ориентированное обучение вовсе не «битва интеллектов», не соревнование с компьютером, чьи достоинства в элементарных операциях очевидны. Ценность вузовской подготовки состоит в превосхождении рефлекторной технологичности, присущей ремесленникам, операционистам-функционерам. По нашему убеждению, миссией современного юридического образования должно стать сохранение и приумножение достижений русского правоведения. Для этого жизненно важно исповедание непреходящих ценностей, рядом с которыми скрижали «цифрового гуманизма» выглядят откровенно бутафорски. Юрист всегда работает «в контексте», такова специфика профессии. И функция властных структур состоит в обеспечении стабильности социально-экономического контекста, а сверхзадача вузов – в формировании интеллигенции, способной и желающей мыслить и действовать прогрессивно.