Varvara VykolovaПоэзия Серебряного века в разных ипостасях: и как образ русской культуры, в период предреволюционного брожения умов, и как сюжетообразующее средство, и как индикатор характеров персонажей – присутствует в произведениях многих современных писателей, среди которых – романы Л. Улицкой «Зелёный шатёр» (2011) и З. Прилепина «Обитель» (2015).
Казалось бы, что у таких разнонаправленных художников слова, отличающихся и по методу изображения действительности, и по мировидению, и по жизненному опыту и т. д., может быть мало общего. Тем не менее близость их творений проявляется в ощущении усиленной литературоцентричности русской ментальности, то есть в отношении российского народа к русской литературе как к «воздуху жизни», определяющему жизнь и судьбу всего народа.
В центре обоих произведений находится изображение поэта и поэтических личностей, сформированных поэтико-философской системой Серебряного века. Речь идёт о Михе Меламиде в «Зелёном шатре» и Афанасьеве в «Обители». Оба поэта в сопоставляемых романах бесталанны, но имеют большую любовь к поэзии, «искру» поэтического вдохновения.
Писатели демонстрируют всеобщую увлечённость поэтическим словом и поэтическое восприятие жизни русским человеком. В обоих произведениях именно поэзия Серебряного века является или предметом восхищения и вдохновения для центральных героев, определяет их судьбы, или вызывает негативное осмысление модернизма как одной из главных причин революционной смуты, обнажившей инфернальные силы российского общества.
Миха Меламид – персонаж произведения Улицкой – в глазах «прекрасной Анны Александровны», в которую поэт влюбился «на всю жизнь до самой смерти», предстаёт как эталон «мужчины-борца и почти мученика». Подобный тип мужчин пользовался в начале ХХ в. большим успехом у женщин – «рыжий, яркий, эмоциональный» [1, 21]. Автор-повествователь, помещая стихи искреннего и жертвенного Михи на страницы романа, развенчивает их примитивизм и низкий уровень, показывая, что хотя они искренние, но неуклюжие.
Захар Прилепин тоже демонстрирует в «Обители» «рыжего, яркого и эмоционального» поэта – Афанасьева, которому симпатизирует главный герой Артём Горяинов, делая его единственным своим другом в Соловецком концлагере, но постепенно разочаровываясь в нём.
Заявление учителя Виктора Юльевича Шенгели у Улицкой, что «поэзия – это сердце литературы, высшая концентрация всего лучшего, что есть в мире и в человеке» [1, 40], развенчивается в романе Прилепина тем, что его протагонист Артём и поэт Афанасьев воспринимают поэзию формально, не ощущая катарсиса, душевного очищения, не становясь лучше, а замыкаясь всё больше в своём эгоизме и праве на «зло», так как любимые и цитируемые Артёмом символисты зачастую выражали идеи разрушительные и пессимистические. Например, «для В. Брюсова разрушительная сила революции непосредственно ассоциировалась с образом Люцифера – ангела, восставшего против Бога… Эти настроения… приводили к презрению к людям, к человеческому “стаду” и к подчеркнутому индивидуализму» [2, 8].
«Рыжие» поэты, несомненно, символизируют не только свою непохожесть на всех людей, но и развенчивающее их несостоятельность клоунство. Хотя герои и Л. Улицкой, и З. Прилепина – трагические фигуры, гибнущие от тоталитарной власти в разные эпохи существования советского государства, они во многом критически осмысливаются обоими романистами.
Прилепинский петербургский поэт Афанасьев представляет 1920-е гг. ХХ в., период послереволюционной разрухи и Гражданской войны. Он попал в Соловецкий концлагерь за шулерство и организацию притона. Этот персонаж мечтает создать «корявую поэзию», отражающую его время, когда главными стали «навозные слова», то есть выражения, взятые из словесной помойки [3, 60].
Афанасьев уверен, что поэт в их время уже не столько пророк, сколько «чародей» и «трюкач». В романе нет стихов Афанасьева, который только подбирает и озвучивает для Артёма парадоксальные словесные образы. Например, закат на Соловках, по мнению поэта, всегда как бритва: «Афанасьев быстро чиркнул указательным пальцем возле шеи по горлу» [3, 416]. Его образы агрессивны и не отражают реальность.
Для Афанасьева главная тема разговоров – это то, какие стихи он напишет, вернувшись из лагеря: «Я в стихи загоню слова, которых там не было никогда! Фитиль! Шкеры! Шмары! Поэма “Мастирка”, представь?» [3, 60]
Желая создать особый «афанасьевский смешок», а на самом деле – глум, замешанный на дерзости и пошлости, питерский поэт заявил, что «будущее поэзии» за «случайными» словами: «Ломоносов писал про три штиля – высокий, средний, низкий – так надо ещё ниже зачерпнуть, из навоза, из выгребной ямы, замешать со штилем высоким – толк будет, поверь!» Обладавшему поэтическим чутьём Артёму, знавшему наизусть множество стихов, сначала было интересно, но, видя предательство и нечистоплотность Афанасьева, герой заявил, что ему нет дела до всех этих стихов: «Нет больше никакой поэзии на свете» [3, 416].
Обзывая его «рыжим поэтом», «рыжей питерской сволочью», «рыжим сочинителем», «стихослагателем», «забубенным балалаечником» и т. д., Артём полагает, что поэт должен быть нравственной личностью, хотя душевно он тянется к Афанасьеву, жалеет его, как «дурашливое дитя». Неприятны для героя и скабрезные народные частушки, которые поёт «поэт», намекая на страсть Артёма и Галины. А когда Афанасьев использует старославянскую и церковнославянскую лексику, иронично восторгаясь преображением Артёма в процессе его приближения к начлагеря Эйхманису («Ты одесную от него сидеть будешь? Или ошуюю?), то следует «картинный плевок» главного героя в сторону Афанасьева. Артём – эстет, чувствующий красоту слова, но его губит атеистическое мышление. Верно подмечает С. Хромичева: «Это врожденное чувство прекрасного, стремление к гармонии и является единственной идеологией главного героя романа. Эту гармонию, невозможную в жуткой фантасмагорической лагерной жизни, Артем ищет в стихах» [4].
Поэт Миха в отличие от Афанасьева – высоконравственная личность. Он верит в слова учителя Шенгели, который утверждал: «Что говорит великий писатель, то и становится исторической правдой» [1, 43]. Но правда эта разная: у Улицкой это правда «противостояния времени», а у Прилепина это правда «бесовства», доведшего Россию до неисчислимых бед и страданий.
«Не выросшие из детства, полные фальшивой романтикой с инфантильными стишками» – так характеризует Миху и его друзей учитель литературы [1, 43]. Но это люди, не способные на предательство и подлость, как Афанасьев в романе Прилепина.
Общим для мировоззрения обоих персонажей является ощущение «разрыва» между оскорбительной жизнью и жаждой красоты людских отношений, который был непереносим для поэтических натур, изображенных обоими писателями. «Сшить» этот разрыв, по словам Иосифа Бродского, могла только поэзия, к которой они так стремятся. Для них это в первую очередь поэзия Серебряного века, хотя в романе «Зелёный шатёр» для автора-повествователя характерно сильное влияние стихов Иосифа Бродского, основанное на интертексте поэзии М. Волошина и М. Цветаевой. Стихотворение И. Бродского «Конец прекрасной эпохи» (1969), выявляющее тупиковость существования «в этих грустных краях», несет волошинские символы времени, которые берёт Л. Улицкая из стихов И. Бродского: глухонемость («я один их глухих», «только рыбы в морях знают цену свободе. Но их немота»); слепота («Зоркость этих времён – это зоркость к вещам тупика», а «Зоркость этой эпохи корнями вплетается в те времена, неспособные в общей своей слепоте отличать…») [5]. Знаменательно, что эпилог романа Улицкой назван так же, как и стихотворение И. Бродского – «Конец прекрасной эпохи» [1, 577].
Образ поэзии Серебряного века в обоих произведениях создается с помощью интертекстем и аллюзий героев романов. Для центральных персонажей Л. Улицкой актуальна поэзия Марины Цветаевой [1, 75], стихи футуристов, особенно Владимира Маяковского, творчество Анны Ахматовой и Осипа Мандельштама [1, 141], упомянутые стихи Максимилиана Волошина [1, 458] и Владимира Нарбута [1, 428], в то время как герои Захара Прилепина увлекаются больше поэзией Игоря Северянина, Константина Бальмонта, Фёдора Сологуба, Иннокентия Анненского, Андрея Белого и Александра Блока.
Так, стихами Игоря Северянина, например, «упивается» начальник Соловецкого концлагеря Фёдор Эйхманис, который, несмотря на что-то неприятное и болезненное в его лице, «сам напоминал какого-то известного поэта десятых годов и мог располагать к себе» [3, 61]. В «Дневнике Галины Кучеренко» отмечено: «Фёдор (Эйхманис) знал стихи наизусть… Что-то ужасное, вроде Северянина. У него дурной вкус». А до этого Галина объясняет, как будто извиняясь: «А между тем всё было очень молодо, всё время была надежда и поэзия» [3, 712].
О Серебряном веке как о «предшествии», то есть поэтической и идеологической подготовке революции, говорит Василий Петрович Вершинин. Даже на Секирке, когда герой почти сошел с ума от страха смерти, он сопоставляет свою жизнь с поэзией А. Блока: «Балаганчик… Вот наш балаганчик. Истекаю клюквенным соком. Серебряный век загнали на Секирку… Тут он доходит!» [3, 536]
Местом встречи народа и поэзии Серебряного века называет Соловецкий лагерь Сергей Юрьевич Мезерницкий, бывший белогвардейский офицер, уверяя, что здесь «русский народ и идеи поэтов Серебряного века» сошлись «уста в уста» [3, 312].
В негативном смысле тема поэта и поэзии возникает в самом начале романа «Обитель» как разговор о потере веры, которая процветала в поэзии Серебряного века. Вершинин решил сразу, что Артем является «дитятей» модернистской символистской поэзии: «Начитались всякой дряни в детстве, наверное? Дыр бул щыл в штанах, навьи чары на уме, Бог умер своей смертью, что-то такое, да?» [3, 21]
Артём неспроста стесняется своей любви к поэтическому слову: «Он любил стихи, только никогда и никому об этом не говорил, а зачем?» [3, 41] Протагонист не хочет прослыть романтической натурой среди блатных лагерников.
Василий Петрович называет Артёма «тайный ценитель поэзии» [3, 55], но еще больше было среди персонажей «Обители» явных почитателей Серебряного века. Бывший белогвардеец Мстислав Аркадьевич Бурцев «очень хорошо знал об очевидных преимуществах Брюсова над Бальмонтом – эту тему, естественно, поднял поэт Афанасьев» [3, 54]. Следует многозначительный комментарий повествователя: «Для Артёма разговор про Брюсова и Бальмонта был бы еще любопытнее, чем про ягоды… Бальмонт был единственный поэт, приятный его матери… Казалось нелепым – поесть трески и после, прогуливаясь вдоль нар, вдруг поинтересоваться: вот вы здесь накануне вели речь о символистах…» [3, 54]
Насколько глубоки были познания в области поэзии Серебряного века, можно судить по эпизоду, в котором Артём ожидает Галину на свидание: «С тяжестью в груди – словно лежал под мешком с мукой, Артём выждал еще какое-то время, пытаясь читать про себя стихи, но бросил на полпути, не добравшись после первых строк: ни до палача с палачихой, ни до чёрта, хрипящего у качелей, ни до кроличьих глаз, ни до балующего под лесами любопытного» [3, 442].
В этой сложной интертекстеме сначала речь идёт о стихотворении Иннокентия Анненского 1906 г. «Старые эстонки» (Из стихов кошмарной совести), утверждающем идею Ф. М. Достоевского о том, что «все за всех виноваты»:
Спите крепко, палач с палачихой!
Улыбайтесь друг другу любовней!
Ты ж, о нежный, ты кроткий, ты тихий,
В целом мире тебя нет виновней! [6]
Затем Артём хотел прочитать «Чертовы качели» Федора Сологуба (1907), в котором пессимистически говорится о борьбе сил добра и зла в жизни каждого человека:
Я знаю, чёрт не бросит
Стремительной доски,
Пока меня не скосит
Грозящий взмах руки [7].
Следующая аллюзия – «кроличьи глаза» – из стихотворения Александра Блока «Незнакомка» вызвана, очевидно, душевными терзаниями Артёма по поводу его «нечистой страсти» к Галине:
И пьяные с глазами кроликов
“In vino veritas” кричат [8].
А завершается эта обширная интертекстема реминисценцией о стихотворении Валерия Брюсова «Каменщик», говорящем о том, что народ сам своими руками обычно воздвигает себе тюрьму: «Эй, берегись! Под лесами не балуй… Знаем всё сами, молчи!» [9]
В «Зелёном шатре» все персонажи буквально «живут» русской литературой. Главные герои романа называют себя «Люрсы», поскольку являются членами общества «Любителей русской словесности». Они остро чувствуют, что «не было другого такого времени в России, ни до, ни после. Стихи, заполняя воздушное пространство, сами становились воздухом. Возможно, как сказал поэт, “ворованным”» [1, 591].
Основная идея романа – противостояние тоталитарной системе власти Словом, поскольку все главные герои так или иначе причастны к русской литературе, борются за «свободное парящее слово» и гибнут, сохраняя, распространяя или «добывая» для людей произведения «потаённой» литературы.
Для Ильи Исаевича Брянского, например, русская поэзия, и в первую очередь поэзия Серебряного века, стала не только главным увлечением жизни, но и судьбой. Он уверен: «Высшее предназначение поэта, как оказалось, не Нобелевская премия, а те шелестящие, переписанные на машинке и ручным способом листочки, с ошибками, опечатками, еле различимым шрифтом: Цветаева, Ахматова, Мандельштам, Пастернак…» [1, 141]
Для Саши Стеклова русская поэзия – это путь к пониманию окружающего мира и осознанию своей роли в нем, возможность истинного определения цели своего предназначения в жизни. Для Михи Меламида поэзия стала жизненной Голгофой, мукой в его творческой жизни, жертвенностью и любовью до смерти во имя служения Русскому слову.
Идейный смысл романа «Зелёный шатёр» закодирован в литературном эпиграфе, представляющем собой отрывок письма Б. Пастернака к В. Шаламову от 9 июля 1952 г. В цитате из письма утверждается недостаточность пассивной позиции по отношению к тоталитаризму и содержится призыв к искоренению его трагических последствий («не утешайтесь неправотою времени, его бесчеловечности недостаточно, чтобы, не соглашаясь с ним, тем уже быть человеком») [1, 5]. Главные герои «Зелёного шатра» выстраивают жизнь именно по этой схеме.
В романе «Зелёный шатёр» представлена и классика, изучаемая в школьном курсе (в главах «Новый учитель» и «Люрсы»), и «протестная», «запрещённая» литература, которую читала и распространяла троица «любителей русской словесности». Изучая литературу, мальчики делали вывод, что «прошлое не лучше настоящего», «из всякого времени надо вырываться, выскакивать, не давать ему проглотить себя» – так учил Виктор Юльевич Шенгели [1, 76].
Три главных героя, называя себя «триумвиратом, троицей, трианоном», были, по сути, охарактеризованы автором романа посредством поэзии Серебряного века. Так, характеры Ильи и Ольги возникают сквозь призму восприятия ими стихов В. Маяковского. Для Оли у Маяковского в поэзии было «сладостное чувство общности и единения! Равенство и взаимозаменяемость песчинок, и способность сливаться в единый мощный поток, все сметающий на своём пути. И счастье быть его мелкой частицей… Любимый Владимир Владимирович! Любимый Маяковский!» [1, 187]. Увлечение Оли Маяковским носит оттенок свободы советского человека. Она любит ощущать себя «мелкой частицей великого целого», но, как и поэт-трибун, хочет быть ведомой великой силой идеи свободы.
Для Ильи творчество и личность В. Маяковского представляются двойственными, противоречивыми. Маяковский «огненный, ломкий, ветхий»: «Трибун революции – с его страхом заразы, детским фанфаронством, пожизненной любовью к женщине, причастной тайной полиции…» [1, 187] Илья любит людей бескомпромиссных, стальных. Он старается быть похожим на поэта в его стихах, но не хочет подражать его поведению в жизни.
Михина судьба тоже характеризуется через отношение к поэзии: «Маяковского он уже пережил, Пастернака впитал, в то время был полон Мандельштамом. Бродский начался чуть позже» – так характеризует его становление повествователь [1, 426].
Поэт Миха отражает не менее трагичную, чем 1920-е гг. ХХ в., послесталинскую эпоху, когда было под запретом творчество некоторых поэтов Серебряного века, например Марины Цветаевой. Имя Цветаевой возникает в главе «Дружба народов» романа Л. Улицкой, где описаны Всемирный фестиваль молодежи и студентов, проходивший в Москве в 1967 г., и знакомство Ильи и Михи с Пьером Зандом, имевшим русские корни, хорошо знавшим литературу. Оказавшись в Трехпрудном переулке во время прогулки по Москве, Илья показал дом Марины Цветаевой без мемориальной доски. Пьер расстроился, что Цветаеву не печатают в России, но Миха прочел её раннее стихотворение «Кто создан из камня…» [1,120], доказав, что поэта любят и помнят в России. Мать Пьера знала Марину Цветаеву по Парижу. Ребята были потрясены тем, что Пьер – «живой человек, почти их возраста», представлял давно уже не существующую страну, уехавшую в эмиграцию, – бывшую Россию, которая казалась «призраком, как Брюссель или Париж» [1, 120].
Судьбы Михи и Ильи противопоставлены друг другу в романе по умению быть верным, что выражено автором романа идеями Владимира Нарбута из его сборников «Аллилуйя!» (1912) и «В городе Глухове» [10].
Илья не доверяет никому, даже Михе. Он, спасая себя, раздаёт знакомым в минуты опасности все ксерокопии запрещённых книг: «Вынес, по знакомым распихал» [1, 429]. Миха выбирает другое: стыд за всех, жертвенность и жалость ко всем. Михе близок эпиграф к сборнику Нарбута «Аллилуйя!», а Илье – стихотворение того же Нарбута из сборника «В городе Глухове» «Плавни» («Поёт стоячее болото»). Болото – знак предательства Ильи, а «замлевшая река» – это символ верного Михи. «Опасной», «зловредной» литературой Илья играет, а Миха «живёт» в ней, чувствуя правду жизни и истину вечного бытия. Оба стихотворения способствуют пониманию характеров и судеб героев, объясняют их разную, но одинаково трагичную смерть.
В сборнике «Аллилуйя!» в качестве эпиграфа взят ветхозаветный псалом Давида № 148. Знаменательно, что первая часть псалма Давида, посвященная восхвалению Господа небесными силами, Владимиром Нарбутом опущена:
Хвалите Господа с небес, хвалите Его в вышних.
Хвалите Его, все Ангелы его, хвалите Его, все воинство Его.
Хвалите Его, солнце и луна, хвалите Его, все звезды света.
Хвалите Его, небеса небес и воды, которые превыше небес.
Да хвалят имя Господа, ибо Он повелел, и сотворились [Пс. 148, 1–5].
Включена в поэму Нарбута только вторая часть псалма, в которой хваления направлены на Землю и её обитателей, сохраняемых Благодатью Высших Сил. Третья часть, представляющая краткое заключение о всеобъемлющей Славе Господа [Пс. 148, 7–14], у русского поэта изменена до противоположности.
Владимир Иванович Нарбут, входивший в «Цех поэтов» Сергея Городецкого, создал свой скандальный сборник «Аллилуйя» в 1912 г., когда модными были атеистические воззрения. Его судьба, как никакая другая, отражает метания и мучения русской интеллигенции в послереволюционной России: в 1917 г. примкнул к эсерам; после Февральской революции склонялся к большевикам; в 1919 г. был арестован контрразведкой; в 1920-м возглавил Одесское отделение РОСТА с Э. Багрицким, Ю. Олешей, В. Катаевым; в 1928-м исключен из партии; в 1936-м арестован НКВД; в 1937-м сослан в лагерь под Владивосток; в 1938-м расстрелян.
Поэтическое произведение Нарбута отражает «колебание веры», её неустойчивость, стремление исключительно к земному счастью, которые и лишают человека высшей Благодати. Неверующие или колеблющиеся в вере люди от тяжелой судьбы легко сходят с ума, так как у них нет стержня, твердого понимания смысла бытия, нет опоры на Вседержителя.
Миха при всей его душевной развитости, как и лирический герой Нарбута, не обладал верой из-за разрыва традиций с предшествующей православной культурой и поэтому черпал силы из русской поэзии, переживая её как величайшее откровение.
Сопоставительный анализ образа поэзии Серебряного века, созданного в романах Л. Улицкой и З. Прилепина, позволяет сделать следующие выводы. Для образа поэзии Серебряного века в романе Захара Прилепина «Обитель» оказались более актуальными произведения старших символистов, которых называли декадентами (от слова декаданс – упадничество) аз проповедь релятивизма: идеи, что мистическое зло есть вселенская сила, очищающая мир от бытового зла (Ф. Сологуб). Актуальность эта обусловлена авторской интенцией; изображением катастрофы духовного распада. В романе Л. Улицкой «Зелёный шатёр» поэзия Серебряного века тоже отражает особенности уже более поздней эпохи постсталинизма, и поэтому особое внимание автора обращено на запрещенных поэтов (М. Цветаева, А. Ахматова, О. Мандельштам), интертекст стихотворений которых используется также для характеристики душевного состояния героев, выражения авторской позиции и выявления такой черты ментальности русского народа, как литературоцентричность.