Tamara GubanovaГоворя о главном смысле своего романа «Обитель», Захар Прилепин утверждал, что создал вовсе не исторический роман, а «современное актуальное» повествование, где в центре «… мужчина и женщина, боль, страсть, воля, свобода, понимание того, что мы есть, зачем мы есть, что такое русский человек и насколько он силен, безумен, красив» [1].
Чайка является в русской классической литературе как раз символом красоты и силы, а вот безумие никогда не входило в символику образа этой гордой птицы, олицетворявшей также «волю и свободу», но не связанной с понятиями «боли и больной страсти». В романе обнаруживаются именно эти последние коннотации смыслов, говорящие о языческом (бесовском) мировосприятии.
Образ чайки – концептуальный лейтмотив романа «Обитель», что доказывается необычайной частотностью его включения в архитектонику произведения (более сорока раз) и широкой функциональностью.
Известно, что концепт художественного текста (индивидуально-личностный) отличается от лингвокультурного (совокупно-личностного) содержанием и объемом понятия. Под концептом мы имеем ввидуглубинный смысл слова, изначально максимально свернутый в смысловую структуру, который организует интеллектуальное и эмоциональное пространство личности поэта или писателя [2: 4 -10]. Художественные концепты, находясь в отношениях взаимообусловленности, составляют в совокупности индивидуально-авторскую картину мира – концептосферу произведения [3].
В нашей работе для полноты анализа художественного текста будет использован термин «концепт», понимаемый как многомерная эвристическая категория, существующая в рамках индивидуально-авторской концепции мира, с выделением в его составе трех составляющих: понятийной, значимой и образной [4].
Исследователи обращали внимание на особую знаковость этого образа. А. Жучкова в статье «Вегетарианские двадцатые» в «Обители» Захара Прилепина» выразила уверенность, что чайка отражает «внутреннюю сущность эстета Эйхманиса, строящего на Соловках «некое подобие справедливого государства, как его понимали в эпоху Просвещения», что этого героя «характеризует необъяснимая симпатия к «стервозным», «отвратительным», «безобразно» себя ведущим крикливым и жестоким соловецким чайкам, сравнение которых с чекистами навязчивым лейтмотивом проходит через весь роман» [5].
Утверждение А. Жучковой поддерживается высказываниями Гали в «документальной» части романа, в «Дневнике Галины Кучеренко», о сходстве Эйхманиса (в профиль) с чайкой, чем влюбленная в начлагеря героиня объясняет его «непонятную любовь» к этим птицам. Но роль чайки в романе значительно шире, чем характеристика начальника лагеря и чекистов, служащихему, как верные цепные псы.
Чайка, вопреки классической русской литературной традиции, в произведении Захара Прилепина – отрицательный знак-символ, обнаруживающий яркую, еще более отрицательную динамику в ходе сюжетного действия.
Буквально на первых страницах романа возникает воспоминание о чайках. Василий Петрович Вершилин загадывает Артему Горяинову загадку: «Чего еще в лесу нет?» И сам отвечает: «Там не орут эти проклятые чайки» [6:17]. Повествователь комментирует: «В монастыре и в порту от чаек не было проходу, к тому же за убийство чайки полагался карцер – начальник лагеря Эйхманис отчего-то ценил эту крикливую и наглую соловецкую породу; необъяснимо…» [6:17].
Подчеркнута особая порода чаек, «соловецкая» и даны ей определения: «крикливая», «навязчивая», «треклятая», «наглая». При этом обращается особое внимание (сведения о чайках вынесены в начало главы) на то, чайки обитают «в скоплении» именно в монастыре, превращенном в концлагерь («Чем ближе монастырь, тем громче чайки» [6:18]), а остальное пространство острова было более свободно от них. Далее выясняется, что чайки имеют и параллельное топосу человека существование: они подражают людям в их злодеяниях. Но за зло, которое совершает человек по отношению к ним, он получает еще большее, увеличивающееся в геометрической прогрессии зло.
Чайка – символический сквозной образ «стенающей твари» (Ф.М. Достоевский), деградировавшей под воздействием греховного человечества.
Василий Петрович уверяет Артема, что Соловки – «самая страшная тюрьма в мире!», «Самое необычное место, известное человечеству», потому что жизнь одной чайки здесь дороже жизни трех детей, которых Эйхманис подверг страшным истязаниям за съеденную от голода чайку.
Автор-повествователь подчеркивает также необычайную агрессивность чаек по отношению к человеку, причем эта агрессия не только физическая, но и словесная: чайки «орут» хуже, чем в роте «орут и матерятся заключенные». Птицы воруют, как блатные, вызывают к себе ненависть и страх за жизнь, за самое ценное – глаза, которые они могут выклевать. Артем рассуждает: «С утра вечно не поймешь, где лучше быть: в роте все орут и матерятся, а на улице эти неуёмные, оголодавшие за ночь чайки. У Артема однажды, едва заехал на Соловки, так же вот с утра чайка выхватила припасенный на потом хлеб. Заметившие это блатные посмеялись – было обидно. Артём почти всерьёз поклялся себе перед отбытием на материк оторвать крыло у одной чайки – чтоб сразу не сдохла и чтоб поняла, тварь, как это бывает, когда больно.Вообще чаек стоило опасаться – они по-настоящему могли напасть и клюнуть, скажем, в глаз так, чтоб глаза не стало» [6:64].
Люди обвиняют природу, которая, по их мнению, создала таких отвратительных «стервозных» «тварей», а на самом деле такими птиц «сотворил» человек, потерявший свой нормальный человеческий образ. Чайки даже к мертвым людям стали относиться с ненавистью: «Над трупом как-то особенно стервозно орали чайки, будто увидели вознесшуюся душу, и она им не понравилась – её хотелось заклевать, как чужую, прокаженную, лишнюю в этом небе.
Когда одна из чаек стала снижаться, чтоб, кажется, усесться прямо на труп, вдруг с необычайной злобой залаял Блэк. Чайка рванула вверх, но обиду затаила. Спустя минуту уже несколько чаек кружило над Блэком, норовя пролететь над самой его башкой, - он сидел невозмутимо, как будто сам умел в любое мгновение взлететь и порвать в воздухе кого угодно; только иногда поводил носом» [6:94].
Дикие морские птицы, испорченные злыми, ненавидящими друг друга людьми, даже добрую собаку, прирученную и доверяющую человеку, в финале повествования сделают «бешенным монстром», уничтожающим все вокруг, и, в первую очередь, кидающуюся на причину зла – начальника лагеря, который своей жестокостью умножает людскую ненависть.
Блэк долго сопротивлялся этому, сдерживая агрессию чаек: «Труп лежал на месте. Блэк все сторожил мертвого. Чайки ходили неподалёку, косясь на недвижный человеческий глаз и дразнящийся язык» [6:95].
Природа и животный мир мутируют в периоды духовного кризиса, когда «охладевает любовь». Об этом говорит множество эпизодов романа.
Окружающий животный мир теряет «святость» вместе с человеком, которого «обуяли» смертные грехи. Символом этого процесса становится эпизод, в котором чайки гадят на ризы священников: «Священники шли кто поспешливо, кто, напротив, старался степенно, но строй спутывал всех. Над ними кружились, иногда резко снижаясь, чайки… И эти бороды, и эти рясы, и эти чайки, иногда окропляющие белым пометом одежды священников, - все вдруг будто остановилось в глазах Артема, и он понял, что запомнит увиденное на целую жизнь – хотя ничего его не поразило, не оскорбило, не тронуло. Просто почувствовал, что запомнит» [6:65].
Но это со стороны чаек лишь адекватный ответ на агрессию человека. Например, поэт «Афанасьев подпрыгнул и попытался ударить кружившую по над головами чайку, та рванулась ввысь, заорав что-то несусветное истеричное.
- Проститутка! – выругался ей вслед Афанасьев и, уже обращаясь к Артему, риторически спросил: - Ты слышал, как она меня назвала?» [6:100].
Эта сцена напоминает, что Афанасьев сидел на Соловках не за поэзию, которой у него и не было, а за открытие им притона для игры и проституции. Реальная жизненная ситуация вернулась к нему в образе чаек, которые выполняют чаще всего характеризующую персонажей Прилепина функцию. Об этом же, о греховности людей, не осознающих свое падение, говорит восприятие Артемом тяжести Соловецкого неба, как будто налитого свинцом, так что даже чайкам тяжело летать: «Соловецкое небо стало тяжелее и ближе – чайки взмывали вверх как бы с усилием» [6:118].
У чаек, как и у людей, агрессивное и безжалостное отношение к больным и ослабевшим: «Возле больнички стояло несколько жёлтых монашеских диванов – сами больные, видимо, по указаниям врачей вынесли и грелись на солнце, подставляя цинготные ноги. Почему-то чайкам всё это особенно не нравилось» [6:129].
Чайки вслед за людьми полюбили «запах встревоженной мерзости» [6:130], они сеют страх, напоминают о смерти, об опасности, которую распространяют люди. Артем боится блатных и думает: «“Переживу ночь или нет?” – думал, усевшись прямо на землю и подставляя оленю поочерёдно лицо и руки: тот облизывал Артёма, часто моргая и торопясь.Над ними, истерично вскрикивая, метались чайки» [6:186].
Даже когда опасность быть убитым у протагониста миновала, чайки усиливают в нем страх за жизнь: «Он долго ждал их – кажется, пока не рассвело: боялся, сжимал челюсти, представлял, как заорёт, если подойдут… или начнёт метаться по нарам, всех топча и забираясь под чужие покрывала……давил клопов и всякий раз думал: и тебя вот так, как клопа… и тебя вот так же……иногда забывался, в голове что-то падало, взвизгивало, орали чайки прямо над головой» [6:189].
Вся природа находится в «окаменении», как и сердца людей в «окамененномнечувствии»: озеро тоже кажется Артему «недвижимым и твердым, как из стали», себя он представляет «зверем», ползущим по рушащейся скале, а «птица начинает кружить на предмет его печени – ни рукой от нее не отмахнуться, ни плюнуть в нее» [6:372].
Чайки выполняют функцию передачи психологического состояния героя, страха за жизнь, боязнь изменчивой судьбы. Артем и Граков «… смотрели на море. Над водой летала – то снижаясь, то взмывая, - словно раскачиваясь на невидимых качелях, чайка» [6:260]. Эта цитата свидетельствует и о понимании жизни как качелей, то поднимающих человека к вершине удачи, то бросающих на землю, в смертный ужас: «Казалось, столько всего прошло уже. Целая жизнь взметнулась вверх, рассыпалась, как салют, и пропала» [6:46].
Чайки становятся маркером душевного состояния главного героя. Почувствовав угрозу (связь с Галиной), онощущает ликование чаек, и даже пытается противостоять им: «Артём чувствовал себя торжественно и взволнованно, почти как жених.Казалось, что часовые на воротах должны сейчас отнять все бумаги как поддельные и отправить задержанных под конвоем в ИСО, где, наверное, Галя уже заждалась Артёма… но нет, их спокойно и даже как-то обыденно выпустили.“Как же всё удивительно”, – признался себе Артём, чувствуя непрестанный щекотный зуд в груди.Даже чайки орали радостно и восхищённо» [6:204].
Или еще пример: возгордившись общением с Эйхманисом, решив, что он может «растоптать всех», протагонист понял, что хорошо устроился в тюрьме: «В общем, успокоился: расклад вроде неплохой – даже хороший расклад.Он шёл к своему корпусу – уверенный, сильный. Чайка настырно кружила прямо над головой – подпрыгнул и едва не попал ладонью ей по хвосту» [6:229].
Чайки особенно поддерживают агрессию, которой полны многие заключенные, что означает их бесовскую природу. Когда Артем бьёт «белёсого», то «Чайки, и так вёдшие себя безобразно, тут вообще захохотали. Один из студентов, подбежавших поглазеть, насмешливо ахнул, но другие на поддержали – белёсый выглядел весьма жалко» [6:210].
Примитивная духовность Артёма, его неразвитость, несмотря на относительную эрудированность бывшего студента в области поэзии, подчеркивается поведением чайки, стучащей клювом в окно библиотеки, где сидит главный герой перед кучей книг, которые он не стал читать: «Артём даже не стал читать всё, а просто листал и листал все эти журналы и книжки – прочитает две или три строки, редко, когда целое четверостишие до конца – и снова листает. Как будто потерял какую-то строку и хотел найти.Без смысла повторял одними губами стихотворную фразу, не понимая её и не пытаясь понять» [6:242]. Он уподоблен чайке за стеклом окна, требующей корма. Герой тоже «хочет» духовной пищи, но не понимает, что он не впитывает в себя Истину, а только стучит «наглым клювом» по стеклу произведений.
В романе постоянно проводится уподобление людей животным, то в восприятии протагониста, то повествователя (функция выражения авторской позиции): «…Вот и лагерники, – посмешил себя Артём, – …зайду сейчас в любую роту – а там нары полны всякого зверья. Кроты, крысы, лисы – все грызутся, дерут друг друга, обнюхивают… Кто там на воротах у меня проверял документ, я забыл уже, – и Артём всерьёз посмотрел в сторону поста. – Может, там два козла сидело, с козлиными глазами, а я и не заметил…» [6:291].
Сатирический прием травестирования путем уподобления применяется автором для демонстрации жестокосердия человека, точнее ожесточения сердец в жестоких условиях концлагеря. Чайки тоже выполняют травестирующую функцию. По воспоминаниям старожилов, когда-то они были смирными, и Соловки, по словам владыки Иоанна, называли «островом белых чаек и черных монахов». Несмотря на то что жили еще в более тяжелых условиях, чем заключенные, они были добры, и благодать веяла над суровым краем. И над морем, и над животными.
Подтверждая авторскую интенцию о бесовской природе греховности человека, чайки кричат «болезненно». Артем поверил Эйхманису, что лагерники «терзают сами себя» [6: 325-326].
Когда Артем уступил минутной страсти тела, после соития с Галиной «вопил какой-то бес внутри Артема»[6:301], появляется чайка, «едва ли не в самое лицо налетела …, гаркнула что-то» [6:302], подтверждая его падение тем, что чайки так кружат над ним так, «словно он нес на голове мясную требуху» - символ телесной распущенности, «исполненного зова мяса» [6: 305]. «”Твое тело взбесилось”, - сказал он сам себе … над головой у него толпой кружились чайки» [6: 305].
Исполняя функцию выражения идейно-философского содержания романа, заключающегося в убеждении автора, что языческие варварские страсти охватили безбожное человечество, чайки выступают свидетелями полной духовно-моральной деградации протагониста. Сначала об этом высказывается Василий Петрович: «В тебе было мужество, но не было злобы. Был смех, но не было сарказма. Был ум, но была и природа… И что теперь» [6:325]. После этого главного героя вырвало и «чайки слетались клевать то, что осталось после Артема» [6:325]. И Артем полностью скатывается в бесовскую бездну: он даже не отвечал из своего душного душевного подземелья. Говорил только богохульства: «Я не хочу быть богочеловек. Я хочу быть живая сирота, без креста и без хвоста» [6:328]. Чайки символизируют мысль автора, что человек готов «склевать любую мерзость», чтобы утолить голод «плоти», чем и пользуется «враг рода человеческого», губя одних людей руками других.
Чайки радовались, «хохотали», когда герой проявлял полное равнодушие к страданиям ближних.
Чайки характеризуют не только внутреннее состояние протагониста и Эйхманиса, но и персонажей второго плана: чекистов, Сорокина. Во время неравного боя с чемпионом из Одессы Артем видит чекистов как жирных чаек: «Чекисты орали, как большие, мордастые и пьяные чайки, – и голоса у них были довольные» [6:250]. Они с наслаждением взирали на боль, кровь,смерть.Такой же и Сорокин, которого везде сопровождали чайки, поскольку от него исходил отвратительный запах «уже тронутой гниением рыбы», который ощущался всеми «со своими потными подмышками, пахнущими, как с утра пойманная и уже тронутая солнцем рыбина, со своими грязными, как соломенная труха, слипшимися младенческими волосами, со своим мутным взором бешеной собаки и губами, полными слюной, словно их, как конверт, промазали клеем, но не заклеили.Он был очень пьян.В жизни его очевидным образом произошло важное событие; ощущение этого события клубилось вокруг него, как рой помойной мошкары.Чайки сопровождали Сорокина с остервенелыми криками: им тоже, наверное, казалось, что он под мышками несёт по рыбе» [6:296]. Десятник Сорокин видит в людях «шакалов». Он характеризуется автором через тройное уподобление образам бешеной собаки, тухлой рыбы и мерзкой мошкары одновременно. Практически названы три стихии живой природы: животные, насекомые и рыбы.
Возможно, в этом содержится намек автора-повествователя на потерю людьми не только единения с флорой в Раю, но и с фауной. В то время как на месте крещения Иисуса Христа в реке Иордан до сих пор можно наблюдать это единение: когда к брошенному кусочку хлеба дружно подплывают рыбы, выдры и с небес спускаются местные чайки, представляя подводный, земной и небесный животные миры.
Изображение мутации романтического образа чаек в звероподобных, точнее человекоподобных существ, демонстрирует в романе глубокий духовный кризис, постигший русский мир на рубеже XIX–XX веков, особенно болезненный в революционный период и во время гражданской войны. Очевидно, для того, чтобы наиболее ярко показать это изменение концепта, единственный раз повествователь вводит реминисценцию на изначальный для русской классики образ чеховской чайки.
Ю.В. Штельмухова справедливо подчеркивала, что «особенностью чеховских героев является их явная неуспокоенность, которая выливается либо в «конфликт с самим собой», либо в принятие обывательской психологии как единственно возможной. Л.М. Цилевич называет такого героя «задумавшимся», но «не начавшим действовать». В трактовке В.И. Силантьевой такой герой предстает как «человек растерянный»; в контексте синергетики он может быть назван еще и «потенциальным экспериментатором собственной судьбой» [7:82].
Таким героем является протагонист романа Артем Горяинов, который и вспоминает о чеховском символе чайки, знаменующем всю его драматургию, да и все творчество последнего периода, выпавшее на рубеж веков.
Согласимся с исследователем, что «рассматриваемое как концепт являет собой отражение того, как чеховское творчество и личность писателя становятся художественным ориентиром и образом-символом русского интеллигента переходного времени, входит в общекультурный фонд мирового наследия. Рядом -вопрос о том, как эволюционирует понятие в восприятии современников, изменяясь от поколения к поколению» [7:81].
Протагонист по приглашению Галины попадает в Соловецкий театр, созданный по распоряжению начлагеря Федора Эйхманиса для всех заключенных. Автор-повествователь подчеркивает, что смущенный таким «переходом» от «рабства» к «интеллигентной жизни», в театре Артем «разглядывал серый занавес с белой чайкой. В лагере все было в этих чайках, он так давно с ними свыкся, что только когда занавес начали сдвигать, вспомнил: такая же чайка была символом московского художественного театра» [6:385].
Чеховская чайка по смыслу очень далека от соловецких чаек-монстров. Но этот контраст не озаботил героя. Он даже не думает об этом, что свидетельствует о его бездушии и бездуховности. Автору-повествователю было необходимо ввести реминисценцию о чеховской чайке, чтобы потрясти сознание своих читателей в XXI веке, показав им этот разительный контраст, свидетельствующий о глобальных изменениях в духовном мире человека послереволюционного периода, определивших в конечном результате и духовный кризис рубежа XX–XXI веков в России.
Поэтому последующие события, изображенные Прилепиным в первой книге романа, логично вытекают как следствие той деградации общественного сознания, о которой свидетельствует чеховская чайка на занавесе театра в Соловецком концлагере, выполняющая функцию культурной отсылки для сопоставления изменившегося смысла символа в разные исторические эпохи развития России.
Вслед за реминисцентной чеховской чайкой следует кульминация сюжетного действия: покушение на Эйхманиса, совершенное С.Ю. Мезерницким. Далее следует «сокрушительная правда, голая и жуткая, о себе, о своей стране, о преступлении и о грехе» [8:273], когда «социопсихологические характеристики, свойственные различным слоям населения, стали нивелироваться под прессом государства и для выживания наиболее ценностными качествами стали послушливость, приспособляемость, скрытность» [8:366].
Народ выгоняли из келий «с боем, с матерной бранью, уродуя и калеча» [6:404].
Избиение заключенных на площади сопровождается особым поведением чаек: «надо всем повис истеричный клёкот чаек – и сквозь этот клекот, сквозь мерзейший человеческий мат, сквозь гай и рёв, сквозь беснующийся на соловецком дворе дождь Артём наконец услышал самое главное: Мезерницкий стрелял в Эйхманиса!» [6:404].
Поведение чаек становится еще более агрессивным, когда появляется Эйхманис: они, как будто свидетельствуя о мерзости происходящего, сыплют пометом на людей: «Когда площадь уже была полна народа, в южные, Иорданские, всегда закрытые ворота прямо на коне влетел Эйхманис.Красноармейцы сняли ружья с плеч, готовые к любому приказу.Все смолкли.Земля бурлыкала пузырями, словно вскипая.Дождь сделал ещё круг и ушёл куда-то под красные крыши, намотался на зелёный шпиль Преображенского собора…Только чайки вскрикивали и непрестанно сыпали сверху на строй помётом. Никто не вытирался.
– На колени! – в бледной ярости вскрикнул Эйхманис и выхватил шашку из ножен» [6:405].
Все принимают помет за должное - как символ всеобщей мерзости поведения. Затем чайки начинают «дразниться … звериными голосами», предвещая звериную выходку Эйхманиса: «Ничего не произнося, Эйхманис пролетел – свирепый, с обнажённой шашкой – вдоль рядов.Конь под ним ликовал и всхрапывал.Страх, распространяемый его движением, был вещественный, почти зримый: этот страх можно было резать кусками, вместе с людьми.Чайки уже не просто кричали, а дразнились то человеческими, то звериными голосами.Блэк узнал понятную ему речь и вдруг с бешенством залаял в ответ – а чайки залаяли на него.Эйхманис рубанул шашкой невидимую цепь – и в тот же миг, раскрутившись со шпиля, зайдя по над головами, посыпал крупный, как ягода, дождь.– Рассатанился, – прошептал кто-то рядом с Артёмом.Кажется, это был голос владычки» [6:406].
То, что чайки повторяют поведение людей, становится понятным, птицы повторяют даже лай пса, который чувствует их бешенство и бесовствоЭйхманиса. И владычка Иоанн расставляет все акценты, прошептав одно только слово: «рассатанился». Чайки уподобляются диким зверям, а люди – бесам.
Еще более определенно авторская позиция выражается через восприятие протагониста, что чайки напрямую уподобляются людям, диким язычникам, древнему, жившему еще до Екатерины, казачеству»: «Прошли трое красноармейцев, не глядя на Артёма. Он подумал, что и красноармейцы, и блатные всегда казались ему на одно лицо – как китайцы. Блатные: грязные, как обмылки, со сточенными зубами. Красноармейцы: со своими собачьими лицами и вдавленными глазами. Как их было отличить? Проще было одну чайку отличить от другой.Каждая пролетавшая мимо чайка старалась как можно громче проорать в ухо. С утра они всегда были голодные и злые. Эти твари за последние времена вовсе разучились охотиться, и питались исключительно на помойках или возле кухни. И ещё промышляли воровством или открытым грабежом. Натуральное древнее, до Екатерины ещё, казачество» [6:377].
В приведенном эпизоде тройное уподобление: красноармейцы похожи на «бешеных собак» и на безликих чаек, а чайки – на варварское, языческое, дикое казачество, что говорит о всеобщей мутации: и человека, и природы. Знаменательно, что этим уподоблением завершается первая книга романа, поскольку во второй книге усиливается и расширяется тема жесточайших языческих жертвоприношений, которые творят люди, дошедшие до уничтожения чаек, которых они же и развратили.
Вторая часть романа «Обитель» начинается с нового уподобления: «С островов улетали последние чайки, уводя за собой оперившихся и обнаглевших за лето пёстрых птенцов.Лето в этом году было хоть и с перерывами на стылые дожди, но неожиданно долгое, и чайки чуть припозднились, разнежились, хотя, говорят, иной раз уже в августе собирали манатки.
– А может так быть, что чайки улетят на зиму – а обратную дорогу не найдут? – размышлял Афанасьев. – Сядут следующей весною где-нибудь в Ярославле… а то и в Московском кремле. Скажут: а вроде и в этих местах ничего, давай здесь останемся, поорём!» [6:409].
Здесь уподобление сатанинских действий лагерного начальства происходит не только на сопоставлении с чайками («обнаглевшими»), но и топосе (Соловков – Ярославлю и Московскому кремлю). Из этого следует, что повсеместно, везде творятся языческие варварские действа, насилие и обезличивание, запугивание и издевательства. Это уподобление подтверждается Артёмом: «Иногда посмотришь налево, потом направо – а кажется, что везде одно и то же, и небо с разноцветными облаками вращают вокруг тебя, а ты будто находишься в центре детской юлы, ошалевший» [6:409].
А затем героями (Артёмом и Афанасьевым) прочерчивается и уподобление (через чаек) послереволюционной России Древнему Риму, где язычество, как известно, приобрело особенно изощренные формы во времена Нерона. Артем говорит, что у одной чайки на лапке обнаружено кольцо с надписью: «Рим». Афанасьев рассуждает в революционно-атеистическом духе: «это его удивило; зато и дало новое направление сумасбродной мысли.
– Давай пойдём дальше, – предложил Афанасьев. – Вот Римская империя распадалась, разваливалась на куски и ошмётки, а эти же чайки летели на Соловки – где ещё не было вообще ничего! Ещё не родились русские люди, и Христос к ним не приходил, потому что ни лешему, ни кроту Христос не нужен.
– Ага, – согласился Артём. – И это мы для них – непонятно что за приблуда такая! Было ведь беззвучно, прозрачно, мирно. Зима в Риме с их парадами и гладиаторами, а лето – на соловецкой даче, в тиши – чем не жизнь. Но потом появились два монаха. Потом ещё сто. Натаскали камней, начали стучать, стругать, с утра до вечера служить свой молебен, стен понастроили, крестов понаставили. Дальше – больше: к монахам прикатил целый балаган с винтовками и балалайками, и вообще затеялось невесть что… И кто, спрашивается, кому помешал?
– А может, – вдохновился, словно прикурил от слов Артёма, Афанасьев, – чайки эти пообтёрлись и теперь говорят друг другу: о, смотри, белохвостая – всё как в Древнем Риме опять: те же рожи, та же мерзость, то же скотство и рабство…
Артём глубоко вдохнул через нос и хорошо задавшуюся тему решил пока поприкрыть» [6:410].
Разговор двух друзей выявляет очень многое: и то, что они не знают историческую правду, да и не хотят знать, и то, что Артему неприятна тема «о скотстве и рабстве», царящих в концлагере и за его пределами, как в Древнем Риме, и что персонажи отказываются от традиционных ценностей, тысячелетие существовавших на Руси, и непонимают, что вернулись к варварству.
Но события разворачиваются так, что народ начинает истреблять сам себя. И звери, и чайки тоже переходят к самоуничтожению. Добрый пес Блэк «…давно что-то задумал и вёл себя непривычно, вдруг изловчился и в прыжке поймал чайку, та заорала, призывая на помощь, но взбесившийся пёс, помогая себе лапами, скоро перекусил ей голову и за минуту даже не сожрал, а разодрал птицу на части.Всё было в перьях вокруг и в мелких птичьих внутренностях.Никто не решился отогнать Блэка, и только другие чайки изо всех птичьих сил голосили и делали дерзкие зигзаги в воздухе, раздосадованные предательством пса, и вчерашней стрельбой, и резкой переменой погоды – третьего дня ещё было тепло, а вчера обвалился снег, а сегодня непонятная, ветреная муть – надо бы немедля улетать, – и вот одну из старейших чаек порвали в клочья» [6:479].
Блэк – метафора, символ сопротивления злу, начинает убивать чаек, обнаруживая близость гибели «царства, которое разделилось внутри себя». Когда вернулся новый начлагеря Ногтев, то Блэк «…сорвавшись с места, он понёсся на Ногтева.Начлагеря оказался проворней сопровождавшего его красноармейца, успевшего только винтовку снять с плеча – первым же выстрелом ловко выхваченного из кобуры нагана он сшиб собаку с ног и вторым добил куда-то в шею.Одна из чаек, взбудораженная очередной стрельбою, прошла над головой Ногтева и оставила белый след у него на плече.Он выстрелил чайке вслед, но на этот раз не попал.
– Чаек перебить, – смеясь, скомандовал Ногтев. Несмотря на промах, он был доволен собой. – Чтоб дорогу сюда забыли.
Тут же сбежались красноармейцы, возбуждённые, как перед баней; началась несусветная пальба.Чайки, истошно крича, никак не могли поверить, что их всех собираются уничтожить, – на некоторое время взлетали, потом снова стремились к главкухне, тем более что уведомленный повар раз за разом выносил сначала объедки, а потом в запале вывалил чуть ли не весь обед какой-то роты – тринадцатой, наверное.Одна взрослая чайка, поняв происходящее, в предсмертной ярости бросилась на красноармейца – не на шутку его испугав, – но её сбили на втором круге перекрёстной стрельбой из трёх винтовок.
Красноармейцы хохотали, да и лагерникам чаек было не очень-то жаль.“Никто отсюда не улетит”, – подумал Артём, усмехаясь сквозь боль во всём лице. Ему тоже было всё равно» [6:479-480].
Усмешка сквозь боль говорит о том, что герой хочет себя убедить в том, что ему всё равно, но это не так. Он понял, что всех лагерников тоже перебьют, как чаек. Артем вспомнил про то, как изощренно издевался над чайкой Шафербеков, обвязав ниткой мясо, бросал его чайке, а когда она глотала наживку, вытягивал нитку. Чайка за это чуть не выклевала ему глаза и разбила голову, но он был доволен и смеялся, потому что «увидел себе подобных и, отирая с головы кровь, все продолжал смеяться». Ему казалось, что такое поведение – норма, издевательства над ближним – это замечательно. Иного отношения к себе и другим он не знал.
Во второй книге все чаще чайки появляются рядом со словами бесы, бешеный, сошедший с ума: «сумасшедшая стерва». Артем сопоставляется то с молодой чайкой, которая ищет родителей «или кого постарше» (намек на покровительствующую связь с Галиной); то с чайкой, которая вынуждена летать по кругу, то выживая, то находясь на пороге смерти: «Если он погиб – то откуда он снова здесь? Если он выжил, то зачем ему ещё один круг? Он же не чайка – одно лето проводить на горячей, заросшей пышными кустами, дикой горе, а другое лето – меж соловецких валунов, и так без конца» [6:543].
Здесь птица выполняет функцию метафорической замены протагониста, загнанного в угол страхом смерти.
Чайки выполняют в романе и мифологическую функцию: то подменяя образ орла, клевавшего печень Прометея (смутное воспоминание Артема о высокой горе с пышными кустами, на которой он испытывал страх смерти); то напоминая Афанасьеву о гарпиях из древнегреческой мифологии: «Га́рпии (др.-греч. Ἅρπυιαι «похитительницы», «хищницы»), в древнегреческой мифологии — полуженщины-полуптицы отвратительного вида, персонификации различных аспектов бури, архаические доолимпийские божества. Дочери морского божества Тавманта и океаниды Электры (либо Озомены), либо дочери Борея, сторожат Тартар. Их название связано с ἁρπάζω «хватать», «похищать».
В мифах представлены злобными похитительницами детей и человеческих душ, внезапно налетающими и так же внезапно исчезающими, как ветер. Гарпии — одни из самых свирепых и уродливых персонажей греческой мифологии. Они, подобно прочим чудовищам, наводят ужас на людей.Средневековые моралисты использовали гарпий как символы жадности, ненасытности и нечистоплотности, часто объединяя их с фуриями; утверждалось, что гарпии нападают на скупцов» [9].
Афанасьев, державший притон для проституток, называет чаек проститутками и считает, что у птицы «мерзкий бабский» характер.
В геральдике гарпии символизировали порок и половую распущенность, дикие страсти, чайки иногда напоминали питерскому поэту подобных существ.
Таким образом, говоря о широкой функциональности образа чаек, выполняющего в романеЗахара Прилепина характеризующую персонажей и культурно-сопоставительную функции; функцию выражать авторское сознание; травестирующую, мифологическую, метафорическую, символическую функции и функцию уподобления, можно убедиться в концептуальности этого образа, сопоставимого с древнегреческими гарпиями, и определить, что он несет основную идею произведения: неизбежное превращение человека, отказавшегося от аксиологии христианства, в жестокого варвара, язычника, ставшего, пользуясь Евангельским определением, «горее скота». При условии духовного падения человека происходит мутация природы, ожесточение животного мира и неизбежная гибель всего окружающего мира.