Eleni DzaikosПроза Ю. П. Анненкова 1930-х годов до сих пор является малоисследованной областью многогранного творчества писателя, художника театра и кинематографа, поэта, мемуариста, декоратора и графика. Тем более становится интересной полемика современников вокруг его произведений. Неоднозначные оценки критиков создали определенную интригу вокруг Анненкова как писателя, который, с одной стороны, продолжил в эмиграции традиции литературы эпохи нэпа 1920-х годов, а с другой – по разным причинам оказался ярким писателем, художником, но почти не известным и читателям, и исследователям.
Особое место в прозе Ю. Анненкова занимает роман «Тяжести», который до сих пор остается практически не изученным. Впервые этот роман был опубликован тремя фрагментами в «Современных записках» (Париж, 1935, 1937) и «Русских записках» (Париж, 1938) [Темирязев 1935: 167–196; 1937: 79–97; 1938: 104–145]. Это произведение, как и некоторые другие, Анненков опубликовал под псевдонимом Б. Темирязев. На середину 1930-х годов приходится пик литературного творчества писателя, поэтому не случайно «Современные записки», в которых печатались в основном мэтры русского зарубежья, приняли к публикации роман Анненкова. Многое из того, что он написал после, связано с этим изданием. Уже в Нью-Йорке Анненков продолжил печататься в «Новом журнале», который основал и возглавлял М. Цетлин, бывший до этого критиком и редактором отдела поэзии парижских «Современных записок». В «Новом журнале» будет опубликована повесть Анненкова «Рваная эпопея» (опубликована в 1957–1960 гг.), продолжение романа «Тяжести».
Представляется, то, что Анненков на протяжении долгого времени обращался к сюжету и героям «Тяжестей», именуя их то романом, то повестью свидетельствует о неком едином грандиозном замысле писателя, со сквозными персонажами. В финальной части «Рваной эпопеи» повествуется о дальнейшей судьбе главных героев «Тяжестей» (повесть рассказывает о периоде Второй мировой войны и оккупации Парижа – [см. Тимирязев 1960]. «Ксавье, офицер инженерных войск, уезжает на линию Мажино; Зина Каплун «застревает» в Париже; Мурочка, беременная от архитектора Милютина, становится компаньонкой в бакалейной лавке; Милютин и Райкин уходят добровольцами на фронт. С началом немецкой оккупации Парижа картины Райкина уничтожаются. У танцовщицы Люка появляется любовник-гестаповец; немцы торжественно приветствуют Монику Геппенер в «замке под Руаном». Многие русские эмигранты охотно сотрудничают с фашистами. Но линии судеб оборваны: «Возможно, что где-то на юге Франции еще живет художник Райкин в привезенном с собою, неотделимом от него Париже. Возможно, что в плену, за колючей проволокой, смертельно тоскует Сережа Милютин. Автор боится, что ему никогда более не удастся встретиться с ними на этих страницах, и такая утрата для него особенно чувствительна» [Тимирязев 2016: 161]. Думается, Анненков, обращаясь в новом произведении к старым героям, специально вводит элемент игры, возможно, стремится к диалогу с читателем.
После выхода романа «Тяжести» появились неоднозначные критические отзывы на него. В статье «Терпкий осадок» Г. Николаев испытывает разочарование в содержательности произведений авторов первой волны, отмечая пустоту, неудовлетворенность, осадок и тяжесть на душе. Созвучны такому настроению и названия произведений Ю. Анненкова – роман «Тяжести», рассказы «Сны», которые отражают настроения всей эмигрантской среды [Николаев 1937: 6].
Сравним два отзыва одного из современников Ю.Анненкова, критика С. Риттенберга о двух отрывках романа «Тяжести». Вот первый: «Тяжести» – отрывок из романа Б. Темирязева, автора в свое время отмеченной нами интереснейшей «Повести о пустяках», оставляет читателя в недоумении. Те своеобразные приемы, напоминающие монтаж, которыми автор так умело пользовался в повести, здесь совершенно не достигают цели. Ничто как будто не объединяет тех частью очень живописных осколков, из которых состоит приведенный отрывок» [Риттенберг 1936: 29–30]. Уже через год, рецензируя очередной выпуск журнала «Современные записки», С. Риттенберг отмечает: «Б. Темирязев обладает даром несколькими меткими штрихами воспроизвести обстановку, иногда дать почувствовать целую эпоху. В приведенном отрывке он показал себя, кроме того, настоящим сатириком-карикатуристом» [Риттенберг 1937: 18–22].
Разговор о других произведениях Анненкова невозможен без обращения к центральному роману «Повесть о пустяках», который вызвал интереснейшую полемику в критике современников [См.: Дзайкос 2014: 277–284].
Как и в «Повести о пустяках», Анненков остается верен своему стилю и в «Тяжестях»: композиция романа представляет собой бусины, нанизанные на одну нитку. Вроде разные и в то же время их объединяет яркая колористика, «гипертрофия зрительных образов». Таким образом, от сюжета романа всегда остается впечатление монтажности – кадр за кадром. Судьбы то ли главных, то ли второстепенных героев (понятно становится лишь в конце) являются сюжетообразующими в произведении. Париж в «Тяжестях» совершенно незаметно для читателя превращается в Петербург Александра Блока и Андрея Белого. Да и все герои романа живут «петербургской» жизнью, вернее бытом, детально и художественно прописанным. В «Повести о пустяках» автор ласково зовет главного героя – Коленька, так в «Тяжестях» – Сережа. Одиночество, тоска, потерянность во времени, звучащие в «Повести», в «Тяжестях» становятся набатом: «…Слово «родина» является для нас звуком, не дающим эха, предметом без светотени, определением без образа» [Тимирязев1938: 118].
Первый отзыв о «Тяжестях» одного из ведущих критиков русского зарубежья, поэта, мемуариста В.Ходасевича положителен: «Беллетристическая часть отчетной книжки замыкается отрывком из «Тяжести» Б. Темирязева, написанным очень остро и очень искусственно, как все, что выходит из-под пера этого одаренного и интересного автора» [Ходасевич 1935: 4]. Искусственность прозы Анненкова – это обобщенное название таких явлений, как избыточность цветовой палитры, форм, образов. Писатель стремится к достижению эффекта калейдоскопа – в произведении все ярко и насыщено, но движение сюжета практически останавливается, тем самым усиливая восприятие насыщенной образности «Тяжестей» как выпирающей из рамы картины.
Надо отметить, что для В.Ходасевича традиция – основа творчества, образа мыслей, образа жизни. Критик отмечал преемственность прозы Ю.Анненкова с советской литературой и считал это несомненным ее достоинством. Но никакие эксперименты Анненкова со стилем и технические приемы, выходящие за рамки традиции, не мешают выдающемуся критику оценить произведение писателя как масштабное: «Отчетливо выраженный сатирический тон нынешнего отрывка оказался для нас даже некоторым сюрпризом. Тем не менее, темирязевской сатире нельзя отказать ни в остроте, ни в меткости, ни в правдивости. Разговоры г-жи Шацкой (о русской истории, о музыке, о церкви) по-своему великолепны. Чего стоит хотя бы ее снисходительное замечание: «Мне говорил один приезжий из России, что церковь там ушла в подполье. Я ее вполне понимаю». Эту г-жу Шацкую словно видишь живьем – да мы, может быть, и в самом деле встречались с нею… Великолепен также «Меморандум моих людей по менажу», диктуемый секретарше г-ном Горфункелем. В «Повести о пустяках» Темирязев порой прибегал к монтажу, вставляя в роман подлинные документы. Не принадлежит ли к числу их и «Меморандум»? Похоже, что так. Если же он сочинен, то как нельзя более удачно и правдоподобно». [Ходасевич 1937: 9].
Третий отзыв критика об отрывке из романа, но напечатанный уже на страницах журнала «Русские записки» свидетельствуют о том, что Ходасевичу кажется, будто формальные приемы берут верх над содержанием, хотя и отмечается талант автора: «… У читателя окончательно начинает пестрить в глазах и мутиться в уме, потому что ему неведомо, какое отношение имеют эти отрывки к тем, что чему предшествует, – а разобраться все-таки хочется, потому что роман с разных точек зрения задевает и интригует. В конце концов так и остаешься в недоумении, в котором, конечно, отнюдь неповинен автор, и не можешь составить себе даже приблизительного понятия ни о замысле автора, ни о цели и смысле многих его приемов, ни даже просто о том, кто здесь главные действующие лица и кто – второстепенные. [Ходасевич 1938].
В целом, В.Ходасевич рассматривал прозу Ю. Анненкова как состоявшуюся: острота, интрига, сатира – все отмеченные компоненты формируют лицо писателя со своим стилем, который интересен современникам.
«Первый критик эмиграции», поэт-акмеист Г. Адамович также оставил немало свидетельств о прозе Анненкова, отмечая его «даровитость», способность «по-своему думать и чувствовать». Критик отмечает подлинный лиризм его рассказов, они «не лишены какой-то грустной, «щемящей», очень русской прелести». Но в то же время Адамовича раздражала ориентированность Анненкова на советскую литературу, дружба с Замятиным, который остался не принятым эмигрантами, а также «нарочитая, непреодолимая литературность».
Отзываясь об отрывке из романа «Тяжести», Г. Адамович достаточно точно подмечает сатирическую направленность произведения, не достигшую, однако уровня признанных авторитетов, и ослабленную роль сюжета:«Отрывок из романа Темирязева «Тяжести» начинается с длинного и довольно путанного отвлеченного размышления, за которым идут страницы язвительно-едкие и остроумные. Даже и не особенно ценя этот «зубоскальский» жанр, нельзя не сказать, что салон мадам Шацкой и домашняя тетрадь Горфункеля – по-настоящему смешны, и что давно уже в нашей литературе не было чего-либо столь же неподдельно комического! Наборщики когда-то смеялись, набирая Гоголя. Очень вероятно, что хохотали они и вчитываясь в параграфы горфункелевского «меморандума». Конечно, можно стать в позу ревнителя «высокого искусства» и с высоты своей литературной серьезности поморщиться над этим сатирическим вдохновением… Но тогда надо морщиться над всякой сатирой, и, в первую очередь, над Щедриным! Учился Темирязев, по-видимому, именно у Щедрина, и хотя роман его порой близко подходит к опасной области чисто увеселительных писаний, гениальный учитель удерживает его от срыва. Тень покойного Аверченко где-то у Темирязева смутно маячит, но остается все-таки лишь тенью, ни во что реальное не воплощаясь». [Адамович 1937: 3]. В этом отзыве снова возникает отголосок «вечного» диалога литературы русского зарубежья и русской классической и советской литературы. Критик достаточно ревностно относится к появлению в 1930-е годы на небосклоне литературы русского зарубежья нового писателя, имеющего смелость вести диалог как с писателями-классиками, так и с современниками, развивая новые формы художественной условности.
Этот разгромный отзыв Г. Адамовича (апрель 1938) о романе Ю. Анненкова «Тяжести» вышел сразу после выхода рецензии В.Ходасевича (март 1938). Примечательно, что он тоже ставит новое произведение в контекст литературной традиции, но уже и мировой: «Новые главы забавны и ярки, как и прежние. Они смутно напоминают повести Мариенгофа, есенинского приятеля, романиста малооцененного, но в своем роде замечательного. Другой материал, другой подход, но то же мефистофельское отношение к миру, – и та же внутренняя опустошенность без всякой склонности к тоске. Темирязев, несомненно, наблюдателен. Но до сих пор он бывал лишь злобно-наблюдателен, и это не дает еще оснований судить об его действительном понимании людей, их поступков, их желаний. Насмешка – это, так сказать, линия наименьшего сопротивления. В истории литературы сохранился необыкновенно значительный по своему «удельному весу» анекдот о Мериме и Наполеоне III. На каком-то приеме в Тюильри Мериме говорил о литературе и, как большею частью водится, бранил вся и всех. Наполеон возражал и, в конце концов, сказал:
– Вы большой знаток, г-н Мериме!.. Не смею с вами спорить. Но я добрее вас, и поэтому я, может быть, и понимаю больше вас.
Советовать Темирязеву стать «добрее» никто не собирается, и не об этом речь. Но пока его галерея образов остается собранием кретинов и выродков, притом собранием, лишенным фона, на котором оно было бы оттенено, трудно решить, подлинный ли это художник или только карикатурист с острым глазом и верной, умелой рукой». [Адамович 1938: 3].
Таким образом, можно сделать вывод о том, что критики – современники Ю. Анненкова, не смогли выработать единую линию оценок его творчества, наряду с очевидными достоинствами его творчества, отмечали неясность перспектив его художественных экспериментов, жизнеспособность образов, характеров, приемов. В этой связи представляется весьма уместным дальнейшее изучение творчества Анненкова в контексте достижений современной русской литературы, которой оказались близки многие его новаторские идеи.