Full text

Введение

 

По сей день в науке ведется полемика по поводу того, что же есть феномен психосоматики. Можно сказать, что она представляет собою поле, оперирующее целым рядом феноменов. Психосоматика довольно неоднородная область знаний, представляющая из себя различные теории, концепции и интерпретации. Представитель психоанализа К. Смаджа отмечает, что она породила нозологию нового типа, которая является медицинской по своей презентированности и психологической по интенциональности, с эпистемологической точки зрения. Таким образом, психосоматика представляет собой некий теоретический гибрид [1].

Вместе с тем существует взгляд на психосоматику с опорой на феноменологическую традицию. Для понимания феноменологического метода уместно обратиться к Хайдеггеровскому объяснению древнегреческого термина «ἀποφαίνεσθαι» [транс. apofaínesthai]: «φαίνεσθαι» – являться кому-то; приставка ἀπò – из, от; отсюда – «быть видимым (являть[ся]) из себя самого себя» [2]. Здесь уместно обозначить принцип феноменологического dasein-анализа, заключающийся в том, чтобы дать тому, что мы видим, явиться в своем собственном значении и в соответствии с этим отнестись к нему, ответить на его призыв [3], выделить в сущностных чертах смысл интенционального акта.

Исторически, начиная с К. Ясперса, феноменология трактуется, прежде всего, как описательная психология, что ставит ее в оппозицию с феноменологией Э. Гуссерля [4]. Такая трактовка во многом обуславливает погруженность во внешний мир и отбрасывает в сторону смысл интенционального акта. В науке такое положение дел привело к противопоставлению описания и объяснения. В плане психосоматики это затрудняет прояснение опыта переживания индивидом своей телесности, поскольку у современного человека он часто зачастую оказывается затемнен и замещен представлениями о теле как о вещи. Полноту картины дополняет понятие «телеснение» [leiben], которое употребляет М. Босс, стремясь прояснить способ бытия человеческого тела, исходя из бытия dasein. Это позволяет нам обозначить такую черту телесности, как «исполнение» [5], которое созвучно с понятием «воплощение», а также с культурным понятием «embodiement».

 

Методология и результаты исследования

 

Теоретико-методологическую основу работы составили: феноменологические исследования А. Хольцхей-Кунц, постфеноменология и психоанализ французской школы, представителями которой являются Р. Бернет, А. Брюн, Ж. Лакан, исследования современных отечественных психологов А. Мелёхина, О. Немиринского, Д. Шукурова, О. Шамшиковой.

Основными методами исследования является феноменологический анализ и понятийно-терминологическое сравнение и сопоставление психологической и философской литературы. В рамках этого можно выделить два широких методологических приема, взаимодополняющих друг друга в рамках психосоматических теорий:

  • Метафорический (др.-греч. μεταφορά «перенос») – сравнение предмета или явления с каким-либо другим на основании их общего признака. Смысл раскрывается, прибегая к чему-то, через что-то;
  • Дескриптивный (лат. describere – «описывать») – интуиция, которая раскрывает предмет изнутри.

Если обратиться к философии, то внимание в первую очередь падает на феномены тела и телесности. Л. Бинсвангер описывает тело, как подобие разума, души [6]. Cогласно Ж. Лакану, тело предстает на функциональном уровне своего рода двойником, изнанкой всех функций духа. Тело не может существовать само по себе без души в любой форме кроме как воображаемой (топика [Imaginaire])  [Цит. по: 7]. Социокультурные особенности современности зачастую поощряют расщепление, но отрывая одно от другого, понимание человека в его полноте становится недостижимым. Болезнь в свою очередь поражает обе стороны, независимо от того, где лежат первичные обусловливающие факторы.

Феномен боли

Боль и удовольствие являются основным телесным опытом человека. Оба переживания в их «плотской» интенсивности могут подрывать привычные толкования и разрывать любое значение. А. Хольцхей-Кунц говорит, что «единство меня и моего тела нарушается тем, что в боли тело навязывается мне как нечто отличающееся от меня самого, радикально незнакомое и жуткое. В свободном от боли состоянии тело остается по большей части незамеченным» [8]. Если М. Мерло-Понти говорит об «обитании в теле», то в боли отрицается именно доверительность этого «обитания». С. Джонсон указывает, что боль симптома — это зов self, потребности которого не были удовлетворены. Она сигнализируют о нежелании жертвовать настоящей личностью ради временного удовлетворения, которое предлагает компенсация. Физическая боль — сигнал о боли психической — результат катектирования импульсов посредством психологических защит.

Психическая боль одновременно реальна и нереальна [9], и эта двойственность соответствует по Р. Бернету феноменологическому описанию травмы [10] — это намек, сигнал, защита от глубинных пластов боли и от развившейся неспособности справиться с этой ситуацией. М. Аалберс, выдвигает предположение, что психологическим эквивалентом физической боли является эмоция стыда [11], что не противоречит, выражаясь языком феноменологии, «разворачиванию» к собственному dasein, опыту ужаса [angst], и вместе с тем дает возможность обретения утраченной целостности.

Боль выступает сигналом, насаждающим выбор между пониманием ее функции — «посыла», либо ее отчуждения [12]. Запуском патологического процесса является, в первую очередь, отказ от переживания, и здесь важно учитывать, что данного рода отказ имеет свои корни в неспособности к интеграции травматического опыта. Центральным местом такого поведения является эмоциональный компонент переживания, который дает информацию об экзистенциальной природе данной проблемы, об отношении человека со своей жизнью.

Феномены удовольствия и наслаждения

Удовольствие раскрывает «набросковый» характер бытия. Так, для Л. Бинсвангера понятие «набросок» означает горизонт понимания, составляющий индивидуальность отдельного человека. [13]. Чувственное удовольствие дает возможность пережить опыт неразрывного «бытия-единым» с собственным телом и одновременно полного растворения в некотором целом, всякая граница с которым кажется в этот момент упраздненной, что соответствует Фрейдовскому понятию желания «быть-дома».

Тело и телесность выступают местом наслаждения, но — это не удовольствие, а состояние, которое лежит «по ту сторону удовольствия». Если удовольствие соответствует уменьшению напряжения, то наслаждение равносильно максимальному напряжению, а также максимальной степени удовольствия — крайнему состоянию, в котором тело прощупывается на прочность [14], или, выражаясь языком Бинсвангера, очерчивает горизонт наброска, крайнюю точку, откуда возможно падение Dasein в «мировость» [Das Man]. 

Здесь уместно вспомнить Ж. Лакана, переоценка трудов которого в современности смещается от структурного психоанализа к феноменологии и экзистенциализму [15]. Он приводит формулу, которой обозначает, что «Наслаждение = боль + удовольствие» [Цит. по: 16]. Так  утверждается, что именно наслаждение является местом соединения соматического и психического [17]. Результатом преодоления принципа удовольствия является не увеличение удовольствия, а появление боли [18].

Последствием этого по З. Фрейду является получение выгоды от болезни. Субъект, который жалуется на свой симптом, не всегда готов с ним расстаться, так как он является субстанцией, от которой он привык получать удовлетворение.

Оттолкнувшись от данных размышлений, далее хочется обратиться к представителю постфеноменологии Р. Бернету и привести его феноменологический анализ, изложенный в статье «Травмированный субъект», согласно которому внутренняя суть наслаждения [intimité] — не в том, чтобы замыкаться на самом себе, а в том, чтобы обнаруживать зависимость от внешней инаковости [19]. Такой инаковостью на практике зачастую становится специалист, оказывающий помощь, и таким образом проблематика может проявляться в спектр зависимостей, а запрос может звучать так: «уберите боль, но оставьте ту степень удовольствия, что она дает». Бернет продолжает мысль Левинаса в плане того, что изначально необходимо, чтобы в «Я» уже существовал некий надлом, который позволил бы голосу «Другого» сделаться слышимым — но так, чтобы этот голос не утратил собственной инаковости и способности к изменению «я» [20]. Мысль развивается в то, что субъект становится открыт травмирующей инаковости главным образом в наслаждении, т.е. то «место», которым он наслаждается и есть травмированное или предрасположенное к травме. Тот, кто не умеет наслаждаться, остался бы безразличным к зову, исходящему от страдающего «Другого»: «Без эгоизма, находящего удовольствие в себе самом, страдание не имело бы смысла». В перспективе это означает то, что встреча со страданием «Другого» травмирует в той мере, в какой она задевает личное наслаждение, и в той мере, в какой мы телесно открыты и проницаемы тому, чего «Другой» лишен [21].

Ответ субъекта на травму (по крайней мере, в первый момент) может расцениваться как симптом и как утверждение смысла. Ответ, который симптом дает травме, состоит в самоутверждении субъекта, хотя субъект и не в состоянии в своем ответе это распознать. Утверждение смысла, ускользающего от субъекта, прикованного к собственному симптому, является зовом, обращенным к «Другому» и только он может освободить субъекта и от симптома, и от воплотившегося в нем травмирующего воспоминания, восстановив смысл заключенного в симптоме послания, и под данным тезисом можно понимать проективную идентификацию. 

Такой определение не только, как утверждает Левинас, противоречит этике, но и является тщетным. Субъект, однажды травмированный зовом «Другого» в своей телесной чувственности, совершенно не способен стереть след этой травмы с помощью собственных рассуждений [22]. 

М. Босс подчеркивает радикальность и неограниченность открытости и проницаемости телесного: «…телесное, вплоть до последних жилок, клеток и гормонов, всякий раз само собой разумеющимся образом настраивается на то поведение и действие, которое как раз исполняется» [23]. Здесь стоит отметить, что данный пункт прекрасно концептуализирует понятия телесного «гипо» и «гипер» отклика, психологические функции которых были описаны Л. Джонсен, Л. Марчер, С. Фиш [24]. А. Хольцхей-Кунц подчеркивает, что телесная открытость человека является той основой, почвой, на которой развертывается вся психическая и социальная жизнь, это формирует своеобразие тела, его отношение к различным формам «бытия-друг-с-другом». Тело не может быть отделено от основных форм «бытия-друг-с-другом», но им принадлежит [25].

Для Лакана цель работы с психосоматикой может быть сформулирована, как «вырваться из мертвой хватки «Другого», который душит до такой степени, что разрушается собственное тело» [Цит. по: 26], то есть ситуации, когда субъект больше не может защищаться от предписания «Другого». Симптом, как неоднократно говорит Лакан – это единственный способ субъекта начать «говорить», обратиться к кому-то. Это возвращение репрессированных означающих, которые находят, таким образом, выражение в метафорическом, символическом ключе [27], а в поздних работах Лакан и вовсе редуцирует метафору и символ до числа или иероглифа [28]. Здесь может быть отмечена аналогия с Павловской первой сигнальной системой доязыкового, досмыслового пространства  – эндопсихической.

В рамках этого поднимается вопрос, каким путем способствовать возвращению целостной субъектности. Если путем игнорирования психосоматического симптома, то это будет лишь поддержкой фрагментации на «Я» и «мой симптом». Если работать с симптомом как с объектом, то это область фармакотерапия. Свою точку зрения на этот вопрос предлагает современная гештальт терапия, смещаясь от психоаналитической проективной идентификации в теорию цикл-контакта и заявляя, что симптом есть ретрофлексированная форма контакта с окружающим миром [29]. Однако здесь мы упираемся особенность, как проективной идентификации, так и соматической ретрофлексированной проекции [30], заключающуюся в том, что с феноменологической точки зрения проекция не эмпирична в очевидном ключе [31] и концептуализируется в основном контрпереносными реакциями, так как фрагментация в практическом смысле препятствует развитию переносов. Данный факт важно учитывать и обращать внимание на малейшие эмоциональные уходы субъекта «в себя». Отстраненность в таком случае зачастую является результатом верной оценки субъектом своей уязвимости, и поэтому специалисту важно понимать, что ему непозволительно вести себя «подобно слону в посудной лавке», угрожая нарушить хрупкое психическое равновесие [32].

Нарциссическая травма

В современной науке существуют различные взгляды на понятие «нарциссизм». Первичный нарциссизм появляется в младенчестве в «фазе зеркала», до выделения инстанции «Я» из «Оно» («Ид»), когда субъект испытывает удовольствие от собственного тела, экспрессии «телесного» и фиксирует на последнем свое либидо символьно [Symbolique] [33] или, другими словами, это состояние, когда ребенок еще не построил субъективную связь с «Другим», который воспринимается как отличный от него [34]. Во вторичный нарциссизм включены отношения с «Другим», двойной оборот влечений, возвращение в «Я» объектных инвестиций [35]. А. Юран говорит по поводу этого, что «нам не хватает нас самих» и поэтому «мы пытаемся обрести себя через Другого», то есть вторичный нарциссизм в этом плане опосредован «Другим». [36]

Много внимания тематике нарциссизма уделял Х. Кохут, обозначающий такой ключевой момент, как нарциссическая травма, последствием которой является неспособность психики регулировать самооценку и поддерживать ее на нормальном уровне [37, 38]. Структурно он представляет ее следующим образом:

  1. Дефекты психической структуры;
  2. Вторичные структурные образования.

Проявления травмы имеют широкий диапазон, простирающийся от тревожной грандиозности и возбуждения, с одной стороны, до легкого смущения и застенчивости либо до сильнейшего чувства стыда, ипохондрии и депрессии, с другой [39]. Если дефекты психической структуры можно сравнить с самим «телом травмы», то вторичные структурные образования связаны с первичным посредством той или иной структуры:

  1. Защитная структура – ее единственная или главная функция заключается в сокрытии последствий травмы;
  2. Компенсаторная структура (ложное self) – компенсация одного травмированного полюса через другой (например: чтобы субъект был тем, кем хочет «Другой», а не тем, кем он является в действительности).

Данные аспекты наглядно дополняет теория защитных процессов Н. Мак-Вильямс, выделяющей первичные (примитивные, довербальные) и высшие (зрелые).

Нарциссические травмы могут привести к регрессивному движению, которое имеет тенденцию происходить вне стадии архаичного нарциссизма (в стороне от архаичных форм связной грандиозной самости или связного идеализированного имаго родителей) и выходить на ступень аутоэротической фрагментации [40]. Подобного рода регрессии ведут к активации переживания фрагментов телесно-психической самости и их функций, а также к распаду объектов в «Супер-Эго», что может в дальнейшем выражаться в проблематике различных фаз и стадий развития:

  1. Фаллическая фаза

– Победа («все») / капитуляция («ничего»)

  1. Анальная фаза

– Отпускание (releasing) / удерживание, поддержка (holding)

– Автономия («Я») / зависимость (не «Я»)

– Активное / пассивное

  1. Оральная фаза:

– Депрессивные / агрессивные импульсы

  1. Стадия зеркала:

– Символизация / десимволизация

– Стыд, ужас

Исследования О.А. Шамшикова отмечают, что «нарцисс» ищет себя, скрытого в результате травмы, а способ, которым он производит поиск себя, связан с интроектом, который внедрила травма [41]. Можно сказать, что субъект в таком случае сталкивается с внутренней чувствительностью к травмирующему опыту и открывается тому, что «телеснит» его соответствующим образом. Вместе с тем феномен нарциссизма недоступен без «Другого». То, что происходит можно сравнить с тем, что «Другой» волей или неволей использует то, что субъект в процессе коммуникации регрессирует и переходит на эндопсихический уровень.

Д. Стерн называет настройками окружающей среды отражение ребенка в его окружении. Именно они позволяют получить доступ к формам символизации. В раннем возрасте это происходит из обмена телесными ощущениями, которые субъект испытывал до появления вербального языка и которые были записаны в других модальностях: проприоцептивных, тактильных, синестетических, кинестетических. Они несут смысл уравновешивающих позу образов, проторепрезентаций пространства и состояний тела, а также их движения. Д. Анзье говорит, что они представляют собой психические контейнеры. Все это находится в феноменологическом поле близко с тем, что Лакан называет образно «ортопедией», а Д. Стерн «первичной хореографией»: регулировка жестов, мимики и поз между субъектом и объектом, которые составляют фон, устанавливающий возможность эмоциональной настройки. Стерн обозначает этот феномен, как «сенсорная транспозиция», который граничит с соматическим переносом/контрпереносом. То есть отражение окружающей среды дает первичные формы символизации или же уходит в недифференцируемый сенсорный фон [42].

Эдип

Психосоматический феномен мобилизуется напрямую, без диалектики присущей привычной психической организации субъекта. Он выводит психосоматические феномены за пределы невротических конструкций, причем нарциссизм выступает разделительной чертой. Психосоматическая структура дистанцируется от невроза и становится близка к психотической структуре. Вместе с тем, можно сделать вывод, что в данном случае имеет место не только психотический, но и пограничный опыт. Отсутствие «Другого», дезориентирует субъекта, приводя к нарушениям связующей функции [43]. Данный концепт во многом иллюстрируется Кляйнианской теорией объектных отношений.

Для понимания некоторых психологических процессов, имеющих место в психосоматическом заболевании, следует обратиться к теории ранней семейной триангуляции. Здесь существенную роль будут играть взгляды Фрейда о смещение отношений с родительскими фигурами в область социальных взаимоотношений, а конкретнее – в эдипальное соперничество и конкуренцию с родителем.

Так запрет на инцест может переживаться как что-то угрожающее его идентичности, приравниваться к уничтожению. Развивая эту идею, А. Мелехин приходит к выводу, что психосоматический симптом является сообщением субъекта, имеющим фаллическое значение по отношению к кастрационному сюжету субъекта [44]. Не вдаваясь в подробности мужского и женского вариантов развития триангуляций, Д. Шукуров отмечает, что во фрейдовском учении речь идет не просто об однополом ребенку родителе, а об «отцовской функции», с которой связан запрет, что не исключает функционирование одной родительской фигуры сразу в нескольких ролях. По Лакану это «символический отец» — логическая функция, которая преобразует непроницаемую волю «Другого» в желание субъекта [45]. Это означающее [Symbolique], формирующее фактор наслаждения, устанавливает «закон», руководствуясь которым, субъект получает доступ к удовольствию. Лакановская концепция в данном случае описательна для того, что в психодинамической теории понимается под «Супер-Эго».

При оптимальных обстоятельствах оценка идеализированного объекта становится все более реалистичной, что приводит к отводу нарциссического катексиса от имаго идеализированного объекта самости и к его постепенной интернализации [46] в содержание и функции «Супер-Эго» [47]. Дисфункциональное контейнирование (катектирование объекта) на этом уровне дает начало эго-деструктивному «Супер-Эго». Данную ситуацию можно описать так, что родитель не способен вобрать переживания ребенка и справиться с ними. Это нарушает способность ребенка интроецировать свою тревогу в модифицированной «перевариваемой» форме. Без сомнения, это рушит психическую стабильность. Происходит интроецирование дисфункциональных паттернов поведения [48]. А. Брюн описывает этот момент так: субъект испытывает «реальность невыживания объекта», что в дальнейшем превращается в фантазию о деструктивности [49], в связи с которой субъект «потерял свою интрапсихическую локализацию» - свое «Я». Последствиями этого, по Фрейду, является развитие нарциссической организации, с соответствующей ей объектными отношениями, основанными на замещении материнской любви: отсекаются болезненные чувства и эмоции, связанные с формированием внешней обьектной привязанности [50], и путем проективной идентификации создается внутреннее нарциссическое отношение [51].

Тело является конкретной манифестацией self. Фиксированность на теле может быть объяснена изоляцией от беспокойства по поводу self. Такого рода маневры предохраняют от реального эмоционального переживания факта слабости на психологическом уровне [52]. Здесь мы можем наблюдать факт инвестирования в ложное self или нарциссическое, необходимое для того, чтобы компенсаторно открыть, воспринять, развить и полюбить свое истинное self [53].

Описанная Фрейдом триангуляция была выведена из мифа об Эдипе, и если принять условия рождения Эдипа как реальные, то мир оказывается столь опасным, неудобным, «затапливающим», что единственным выходом становится бегство в собственное тела — в нарциссизм с соответствующими ему аффектами. Поведение в таком случае укладывается в нарциссический регистр мотивации — стремление подтвердить ощущение собственной значимости. Так проявляются особенности регулирования внутренних и внешних психических отношений. Результатом этого являются нарциссические травмы в виде: распада чувства необходимой целостности [54], нежелания «быть хозяином в своем доме», а также проблемы самоотчуждения, лишения самовластия, самообмана, бегства от самого себя. Данная проблематика является общечеловеческой, в чем Хайдеггер и Фрейд придерживаются единого мнения [55]. С другой стороны все, что является невыносимым для «Я» и «Супер-Эго», может быть именно тем, что способствует усилению наслаждения, а именно: взлом «Я», потеря контроля, стирание границ, овладевание, проигрыш [56].

С точки зрения dasein-анализа эдипальный конфликт, рассматриваемый Фрейдом как центральный конфликт человека, является вторичным. По поводу первичного конфликта проявляется аккуратность в высказываниях и делаются лишь намеки на травму рождения [57]. Однако, если обратиться к психоаналитической теории О. Ранка, то можно отметить ряд закономерностей. Так, первичный конфликт он ставит в регистр «кастрационного комплекса», описывая сам факт рождения как травму с точки зрения сепарации и отлучения от первичного состояния удовольствия. В таком случае, неудивительно утверждение Фрейда о том, что ужас «кастрации» возникает и тогда, когда он не высказывается, из чего следует, что угроза «кастрации» принадлежит «прафантазиям» человечества, являясь культурным замещением ужаса как опыта «не-по-себе» [58], что созвучно «бытию отделенным» Ранка. Последующие конфликты накладываются на уже существующую травму и являются социализирующими факторами так, как изначально развиваются в ключе детско-родительских отношений [59].

Необходимо отметить, что как эдипальный конфликт, так и нарциссизм феноменами в чистом виде не являются — это скорее теоретические конструкции, структуры, находящиеся внутри предмета психологии. Существуют различные мнения по поводу различения либидинозных и деструктивных проявлениях нарциссизма, так: Розенфельд считает, что существует только деструктивный, а Х. Сигал выделяет оба аспекта [60]. Вместе с тем деструктивизм можно редуцировать к ответу травме, которая продуцирует негативизм и инвестирование в ложное self, которое является местом получения либидинозного наслаждения. Либидинозные и деструктивные аспекты нарциссизма в таком ракурсе являются «одним об одном», это две стороны медали, фрагментация. Рассматривать эти аспекты по отдельности слишком узко, так как речь идет об опыте, предполагающем ограниченность исполнения желания. Результатом этого становится проекция потребностей на какой-либо орган или телесный аспект. При этом, в ходе развития заболевания этот орган начинает отчуждаться от целостного взаимодействия организма с окружающим миром [61] и получает автономию.

 

Заключение

 

Проведя психологические редукции [62] ряда психосоматических феноменов, мы можем выделить следующие сущностные характеристики:

  1. Проявления психосоматических феноменов связаны с нарциссической травмой, полученной в период раннего детства или период кризиса трех лет (в периодизации Л. Выготского [63]), и связаны с нарушением контейнирования в детско-родительских отношениях;
  2. Нарциссическая травма создает психосоматическую компенсацию или превращает субъекта в предрасположенного к травме;
  3. Существует аналогия между симптоматическим «ответом травме» и проявлениями, укладывающимися в нарциссический регистр поведения;
  4. Нарциссическое самолюбие (аутоэротизм) связано с проявлениями ретрофлексивной проекции, функционирующей на соматическом уровне;
  5. Психосоматические и нарциссические проявления имеют сходства с пограничным уровнем организации личности с точки зрения теории объектных отношений.