Full text
Начало двадцатых годов текущего столетия ознаменовано переходом от т.н. VUCA-мира (volatility, uncertainty, complexity, ambiguity: нестабильность, неопределенность, сложность, неоднозначность) к модели BANI (brittle, anxious, nonlinear, incomprehensible: хрупкий, тревожный, нелинейный, непостижимый). Как следствие — актуализация дискуссий о человеческом капитале и вариантах самореализации в «новой реальности» [1] и модном формате креативной экономики. Попробуем проанализировать, насколько объективны и чем оправданы славословия экономике знаний, щедро расточаемые трендовыми спикерами, именующими себя экономистами и социологами. В качестве образчика уровня риторики, типа мышления и глубины погружения в проблему приведем заявление генерального директора общества «Знание», фигуранта списка Forbes, серийного предпринимателя М. Древаля: «мы должны постоянно создавать вау-эффект, всегда удивлять, потому что мы действительно конкурируем с тик-током, ютубом, инстаграмом, со всеми развлекательными платформами. Мы <…> стараемся дать релевантный, значимый, достоверный, эффективный контент, который не надо искать, в котором ты сориентируешься» [2]. Цифровой мир закономерно и стремительно формализуется, и его содержимое все чаще носит отпечаток халтуры и казенщины. Сообразно формализации расширяется и сфера государственного регулирования интернет-пространства: от грантовой поддержки до цензуры контента. В духе всепроникающего бюрократизма — имитировать новации, обнуляя и обновляя теории, изобретая термины: это проще и удобнее, чем творить нечто принципиально новое. Сегодня постоянство одноразовости стартапов вкупе с иллюзорностью виртуального мира обострили дилемму «в критический момент каждый за себя или в кризис нужно держаться вместе?» Осцилляция и «моральная гибкость» становятся базовыми принципами экономической и социальной жизни, получив для приличия наименования эмоционального интеллекта и soft skills. Отметим также аморфность категориального аппарата, заметно осложняющую разграничение дефиниций экономики инновационной, инклюзивной, цифровой и креативной. Упомянутые словеса призваны символизировать скачок-прорыв в цифрозойскую эру, где новое качество жизни обеспечено некой индустрией 5.0, которая (в отличие от массового производства) декларирует приоритетную заботу о потребителе, тогда как прибыль — якобы дело второе. По аналогии с юридической квалификацией, можно предположить, что «цифровая» призвана характеризовать орудия, «инновационная» — метод, «креативная» — средства, а «инклюзивная» — цель. Примечательно: утвержденная Правительством РФ «Концепция развития творческих (креативных) индустрий и механизмов осуществления их государственной поддержки до 2030 г.» ставит знак равенства между понятиями «творческий» и «креативный», указывая последний термин в скобках — видимо, как равноценный синоним. С точки зрения методологии, подобное отождествление представляется весьма спорным. В творчестве оригинальность — структурообразующий компонент: необходимый, но недостаточный. Для креатива оригинальность самоцель: он вовсе не плод творчества, а всего-навсего выдумка (иногда не лишенная пикантности). Таким образом, суть креатива per se примитивна и состоит во внешней несхожести, в стремлении даже не отличиться, а только обозначиться — «зачекиниться», выделившись из окружающей массы. Подобно утопиям, порожденным великой индустриальной революцией XVIII—XIX вв., доктрина «экономики ежедневной технологической революции» в веке двадцать первом исходит из двух посылок, которые мы считаем изначально ложными. Первая — что человек как личность это исключительно его головной мозг (вульгарная трактовка рефлексологии В. Бехтерева, откуда произрастает, в частности, поведенческая экономика). Вторая — тезис о неизлечимой порочности, низости человеческой натуры (справедливо раскритикованный Г. Плехановым). Гипотеза социальной пользы алчности обсуждалась еще в Эпоху Просвещения (Б. Мандевиль, П. Верри, А.Смит). Камнем преткновения стало противоречие интересов индивида и общества: вспомним фразу П. Друкера «менеджмент — это достижение своих целей руками других людей». Сейчас бытует мнение, будто «сами потребители, они же инициаторы и участники инновационного процесса, выявляют, формируют и поставляют новую потребительскую ценность» [3]. Мы же полагаем, ориентация на массовую аудиторию исключает какую-либо цель формирования вкусов или культурного роста. Суматошная смена трендов — верный признак дезориентации, которую сторонники экономики знаний именуют осцилляцией и почитают за достоинство. В цене наглядность и юзабельность, т.е. возможность пользовать продукт «без претительных докук» и заморочек. Показательно: социологи объявили саморазвитие приоритетной ценностью «generation Z», а в саморазвитии те превыше всего ставят умение вовремя остановиться и наслаждаться приобретенным, ублажая свои потребности. Таким образом, самореализация для поколения цифровых аборигенов— это стремление сбыть судьбу по сходной цене. Ресурсное изобилие и доступность стимулируют духовное разложение. К слову, именно поэтому трудно ресоциализировать бомжей: зачем, если помойка — универсальный супермаркет, жилой и развлекательный комплекс? Скажем больше: цифровая экономика не просто присваивающая, она беззастенчиво паразитическая. Массовое подражание, мимесис, делает упадок культуры всеобщим и повсеместным. Путь под гору всегда быстрее, чем восхождение: инволюция происходит стремительно, и шумные восторги по поводу «цифровых скоростей» — не более чем желание выдать падение за полет. Акцент на оперативность реакции, столь характерный для виртуального мира, исключает момент инерции, необходимый для накопления опыта. Во многом искусственно обостренная проблема технологического и морального старения вынуждает сосредоточиться на разработке сервисов, отчего возрастает частота обновлений, а не вовсе качество продукта. Возможно, поэтому Т. Веблен считал страсть к инновациям дурным тоном. С законами производства и потребления потребно считаться, однако грешно считать их соблюдение гарантией улучшения человеческой природы и породы. Материальное благополучие, возможно, и будет достигнуто, а вот возвышение — едва ли. Гаджеты и удобства отнюдь не гарантируют «окультуривание», пока в процесс формирования личности не вмешается творчество. Общеизвестна опасность «обезьяны с гранатой», да и процесс оскудения (в первую очередь, нравственного) вполне очевиден уже в пределах одного поколения. Юзеры, избалованные скоростью, отучаются ждать и размышлять, отсюда скоропалительность и неряшливый сумбур в мировоззрении: нано-драмы выдают за апокалиптические прелюдии, стараясь монетизировать пророчества и форсайты. На фоне глобализации отчетливо заметно, как сужается людской кругозор, мышление перестает быть историчным и перспективным, мельчает и опускается до «приколизма» и стартапов в духе Великого Комбинатора. Стихийность капиталистического производства усугубляется беспорядочностью «выстреливающих» проектов, выдаваемых за свежий креатив новоявленными гэгменами от экономики. По меткой характеристике М. Анчарова, масс-культура — это великолепно нащупанные потребности и убогие способы их удовлетворить. Если трактовать потребности как неосознанное, почти рефлекторное побуждение или влечение (в стиле голливудского фрейдизма), то большинство маркетинговых стратегий основаны на паттернах поведения потребителей. В противовес творчеству (предполагающему максимум растраты сил и средств), экономика функционирует по принципу сохранения энергии. В этом контексте внедряемое в школах и вузах предпринимательское мышление [4] есть не что иное, как умение нажиться на чужой проблеме. Неспроста людей провозгласили «новой нефтью»: они не ценность и не капитал, они — ресурс. Наглядное подтверждение — в популярных отраслях креативной экономики: тренинги эффективности и менторство; ивент-менеджмент; организация молодежных форумов и прочих йеху-фестов; типа-просветительские мероприятия с единственной целью насыщения портфолио сертификатами и фотосессиями. Как видим, все они — элементарный гешефт на фрустрации, вызванной безвременьем и неспособностью ужиться с реалиями. Инфантильные зумеры потешают самолюбие цифровыми эффектами немедленного фидбэка и оценки результатов. Поистине, виртуализация тщеславия — идеальный повод накреативить сверхприбыли. Тем более, что издержки минимальны: достаточно накрутки лайков и рейтингов средствами SММ-менеджмента. Оптом — боты, фолловеры и прочие недорогие друзья. Пространство Интернета одномерно, плоско и линейно, здесь приветствуется количество, а качество вовсе не подразумевается (типовые эмодзи, типовые комментарии: so cool, amazing, wonderful, лол, ппц, жесть и т.п.) Экономика вполне способна какое-то время побыть моральной, но нравственной не станет никогда, причина — в ее фундаменте, собственничестве. Не способна она быть и человечной — столь же абсурдно рассуждать, например, о гуманной физиологии. За тысячелетия предпринимательская стратегия не поменялась: все то же стремление вскарабкаться на верхушку пищевой цепи, для чего надо соображать и реагировать быстрее и раньше конкурентов, и тогда те станут добычей. Следует заметить: хищничество в сфере интеллектуальной (навязчивое стремление «пометить территорию» креатива, зарегистрировав бренд или слоган) пагубно вдвойне, оно лишает умственный труд необходимой ему обстоятельности, смещая фокус на маниакальную охрану авторских прав. Во времена перестройки было модно боготворить ноу-хау, теперь на пьедестале креатив — ничего нового. Творить — больше акт самоотречения, чем самореализации. Созидание априори избыточно и к процессу и к результату, в этом причина вечной неудовлетворенности, пресловутых творческих мук. Напротив, креатив детерминирован запросами потребителя, даже когда нарочито им противоречит (как, например, мода на грубое обслуживание в итальянских ресторанах 80х годов прошлого века, или появившиеся в РФ антишколы, антикафе и проч.) Незабвенный брежневский каламбур «экономика должна быть экономной» ныне принято высмеивать, и напрасно: суть экономического метода регулирования заключается в сокращении издержек, именуемом оптимизацией. Максимально возможный результат при минимальных усилиях (издержках) — вот идеал и ценность. Получается, для достижения вау-эффекта совсем не обязательно культурно или технологически превосходить ожидания обывателя, достаточно шокировать его. Пандемия креатива произвела на свет мириады одноразовых звезд-карликов из TikTok и YouTube — альтернативно одаренных организмов, производящих контент на потребу себе подобным. Манипулируя настройками доступности, коммерция обладает мощным потенциалом опошления. Она, как и встарь, руководствуется исключительно градиентом дефицита. Вот только в мире, затаренном виртуальными суррогатами, как никогда велик спрос на подлинное, истинно человеческое, живое и теплое. Это породило «управление по ценностям» — паллиативную концепцию, сфабрикованную под влиянием постмодернистской идеи относительности истины. Ценностное управление необходимо для обеспечения оперативности реагирования на рыночные флуктуации и СМИ-инсинуации [5], что противоречит тихой, несуетной и сосредоточенной природе творчества. Кроме того, менеджмент ценностей предполагает эффективное делегирование полномочий, но можно ли разъять творческий процесс на стадии, этапы и scrum-спринты? Чаще всего самостоятельный поиск сотрудниками решения нестандартных кейсов и выходов из нестабильной ситуации напоминает мытарства попрошаек, которых диккенсовский мистер Фейгин отправлял работать на улицах. В таком формате девиз экономики знаний — «голь на выдумку хитра». Более того, подобная «креативная беспризорность» осложняется отношениями прекаритета, усилившего свои позиции за счет диджитализации и работы на дистанте. А где нет ни гарантий, ни обязательств, ни ответственности, главной ценностью почитается принуждение и тотальный контроль. Насаждаемая agile-приверженцами альтруистическая мотивация (как установка на максимальное удовлетворение запросов клиента) словно списана с «кодекса чести» трактирных половых. В сегодняшней России рецепция западных заимствований выглядит особенно нелепо (виной тому, вероятно, колониальный менталитет бизнесменов): управлять типа по ценностям, но разруливать — строго по понятиям. Нет мотивации сильнее и вернее, чем самоуважение [6]. Безусловно, оно для натуры истинно творческой отнюдь не пустой звук. Духу созидания претят прагматизм и функциональность, без которых бизнес недееспособен. Словами М. Анчарова, «раньше искали место в жизни, теперь человек — часть процесса. И человек затосковал. Потому что ему объяснили: он не сам едет куда хочет, а его везут как запчасти процесса». Разумеется, технологии могут актуализировать ценности, но не способны их создавать. Например, появление долгоиграющих грампластинок позволило записывать длинные импровизации и сделало популярными bebop и free-jazz. Однако разумно ли утверждать, будто своим появлением эти стили обязаны формату LP? В конечном счете, торговля сама по себе анти-ценность, иначе почему во все века независимые умы мечтали освободиться от тирании денег, пребывая в поиске богатых покровителей? Меценатство — своего рода покаянные взносы: отдать часть неправедно нажитого тем, кто совестливее, талантливее — и оттого закономерно беднее. Меркантильность и мещанство росту культуры не способствуют: массы нуворишей если что-то и сформировали, то лишь спрос на салонное искусство и кич. Можно сказать, что цивилизация это культура, траченная экономикой. Чем примитивнее способ хозяйствования, тем более он ресурсоемкий. Заявления о преодолении нехватки ресурсов (знания неисчерпаемы) и стирании границ (интернет-глобализация) предвосхищают развитие экономики инклюзивной: от каждого по возможности, каждому — по амбициям. Вместе с тем и человеческий капитал, и инклюзия могут быть истолкованы по-разному: как осознание уникальности, «особливости» каждого, а если проще и циничнее — как включение всех и вся в продажный оборот. Циничный all inclusive, когда не гнушаются ничем, хайпа ради эксплуатируя и знания, и талант, и скандал, и даже те самые «особенности физического и психического развития». Доктрина коммерц-креатива, в сущности, призвана решить насущную для стран «золотого миллиарда» задачу: чем занять и позабавить сытого человека, привыкшего ни в чем себе не отказывать. Прочим же – повод к самоустранению государственных структур от заботы о гражданах в деле занятости и соцобеспечения: каждый за себя, сам себе работодатель и работник. Бизнес входит в раж там, где идея выходит в тираж. Деловой оборот сначала оптимизирует мораль, а затем сплошная аморальность благословляет насильственную уравниловку. Неразличимость собственников однообразно-скандального развлекательного креатива предполагает антагонизм как единственное средство удержаться на плаву: как писал в позапрошлом веке славянофил И. Киреевский, конкуренция — система воспитания, ускоренная силою возбуждения зависти. Креативная экономика в этом смысле обладает значительным потенциалом распространения, но не развития — в силу ограниченности цели и экстенсивности методов: перекреативить остальных — альфа и омега такого соперничества. Едва ли не единственный плюс цифровизации — динамизм инфо-повестки, но он сродни ускорению свободного падения, естественного по причинам и фатального по следствиям. Торговля опошляет ценности, назначая им цену. Благонамеренная декларация «ценности человека» в бизнесе несет чисто идеологическую нагрузку и призвана завуалировать безучастность цифры к гуманизму. И дело не в делении типов хозяйствования на развитые и догоняющие: в сущности, это вариации все тех же отношений между колониями и метрополиями. Так, перенос грязных производств в страны Юго-Восточной Азии и заявления о ESG-преобразовании экономики сродни уборке методом заметания мусора под кровать: green economics — whites-only. Да и что будет с ESG-трансформацией, когда у Греты Тунберг случится ремиссия? В том же ключе — рассуждения об индустрии и обществе 5.0. Важно отметить: свежая парадигма разбавляет коктейль из экономики и творчества социально-экологическими ингредиентами, намечая тем самым переход от индивидуальных технологий к системному ответу на вызовы (среди которых — тенденция к противопоставлению мира материального и духовного). И помирить миры, по мнению приверженцев «доктрины 5.0», под силу виртуальной реальности и нейроинтеллекту. С одной стороны, формируется новый синкретизм, примеряющий категории экологии к законам экономического развития [7]. С другой, рассуждения об экосистемах смыслов и облаках брендов грешат популистской эклектикой и не разъясняют главного: каким образом рынок вдруг станет рачительным и гуманным. К тому же, экосистемы невозможны без барьеров (естественных границ), что идет вразрез с принципом глобализации знаний. Стало быть, возможна конкуренция экосистем, где уже не останется места мелким собственникам креатива. На это намекает и текст упомянутой правительственной Концепции развития творческих индустрий, обогатившей юридическую технику оборотами наподобие «формирования экосистем для концентрации талантов … посредством реализации амбициозных сетевых общественно-государственных проектов». Интересно, на каких правах вольется в «новый порядок» собственно креативный компонент, и будет ли доступно искусственному интеллекту пресловутое управление по ценностям? Мы считаем цифровизацию тщетной попыткой рыночной экономики уподобиться плановому хозяйству, а нейро-экосистемную и кибер-социальную модели развития — не более чем экспериментом по выстраиванию алгебраической гармонии, где под «социально автотрофной структурой», вероятно, понимается, способность выкачивать материальную прибыль из нематериальных активов. Ценностное преобразование может быть только системным и комплексным, а для этого необходимы концентрированные усилия и дееспособные институты (государство и крупная индустрия). Следовательно, сама идея мелких хаотично-осциллирующих креатив-промыслов расходится с целями таких преобразований. Чтобы изменить общество, его нужно сперва сотворить. И горе цивилизации, чей культурный код прописан айтишниками! Ленинское изречение «политика есть концентрированное выражение экономики» особенно актуально в отношении ее креативного извода: когда производство подменяют шоу-бизнесом, политиканы не стесняются самого низкопробного популизма, желая отвлечь электорат от серьезных вопросов. Симптоматично: «драйвером инноваций» объявлен креативный класс [8], ассоциируемый в массовом сознании с топ-блогерами и шоу-богемой, но многие из них обнаружили свою сущность дружно-внезапным исходом из страны. Это немедленно прочертило грань между как бы оппозиционными «креаклами» и нарочито провластными «творчами» (лексикон адептов молодежной политики) — почти повторяя историю противостояния свифтовских тупоконечников и остроконечников. Посему неудивительно, что рассуждения об «отрицательном росте» темпов российской экономики зачастую политизированы и спекулируют на теме предоставления креативному классу эксклюзивных прав, гипер-гарантий и мега-привилегий. Такого рода дискурс лишь подчеркивает эфемерность и вымученность постулатов экономики знаний. Мы уверены: пройдет немного времени, и этот термин займет подобающее место на складе просроченных прожектов и устаревших офисных идиом — наряду с холакратией, креатократией, кластерами, точками роста и кипения, красными линиями, фракталами ценностей, зонами комфорта и прочими игральными и дорожными картами. Резюмируя сказанное, сформулируем тезисы. Вероятно, все области человеческих знаний возникли на почве невозможности приближения к идеалу. Для экономики — это невозможность адекватно оценить человеческий труд, тем паче творческий вклад. Культурный уровень общества очерчивается «территорией непродажного», невключенного в торговый оборот. Безнравственна сама мотивация производства ценности с целью сбыта. Ключевой критерий экономики (объективный, внешний) — закон стоимости. А в мире ценностей ориентируются на совесть: нравственный закон одновременно и субъективный и вселенский, общечеловеческий. Творческое мышление — созидательное, синтетическое, оно трудно уживается с бизнес-аналитикой. Предпринимательство всегда стартует трудом, а финиширует мошенничеством, и сейчас в продаже не только рукописи, но и вдохновенье. Именно коммерция, утилитарная и прагматичная, стирает грань между популяризацией и профанацией. Тотальная зависимость блогеров от путины хайпа воскрешает в памяти цивилизации речных долин. Схема «peer to peer» и разработка инновационных программных продуктов в дистанционном формате — не более чем возврат к мелко-мануфактурному производству, поменялась лишь атрибутика. Едва ли такое можно считать прогрессом как техническим, так и культурным. Кроме того, творчество вообще вряд ли бывает командо-ориентированным, даже когда оно коллективное. Здесь все зависит от таланта, вкуса и такта: известно, например, о сотрудничестве Рубенса, Снейдерса и Йорданса. Картины, создаваемые ими совместно (каждым — сообразно его жанровой специализации), хорошо продавались, но кто осмелится назвать это «управлением по ценностям»? По нашему убеждению, креативная экономика утопична, чему свидетельство — масса противоречий в ее понимании и (тем более) — реализации. Прежде всего, до сих пор неясно, в какой степени родства состоит она с другими, столь же модными трендами. Должна ли креативная экономика непременно быть инновационной, или ей достаточно оставаться цифровой? Как соотносится экономика знаний и монетизация креатива? И где здесь место экономике инклюзивной? Смещение фокуса ценности с результата на процесс также вызывает недоумение, ибо что есть объем продаж (мыслимый главной целью), как не результат? Ради него о продукте и его качестве уже начинают забывать, увлекаясь пиар-стратегиями и технологиями продвижения. Массовость креативной экономики — иллюзия; на самом деле за «триумфальное шествие креатива» выдают пустое множество одноразовых проектов, запущенных интернет-пользователями, не сумевшими (или не способными) достойно социализироваться в мире действительном. Мы считаем формализм и утрату чувства реальности специфичными чертами коммерц-креативного утопизма. Выдавать неумение регулировать экономику за отсутствие необходимости ее регулировать — близорукая тактика. Думается, щедрые авансы управлению по ценностям и цифровым экосистемам — преимущественно от нежелания считаться с закономерностями общественного развития, от «умственного казачества» (выражение Б. Чичерина), т.е. надежды на квантовый скачок и кавалерийский наскок под дымовой завесой заявлений о непостижимости BANI-мира — без подготовки и осмысления, наобум. В цифровом мире не живут, там числятся. По этой причине сетевое пространство отнюдь не видится нам Землей обетованной для творчества, зато возможности цифрового мошенничества и цифрового рабства — поистине безграничны. Где систему упорядочивают тегированием, изначально нет места никакому креативу, кроме административного. Как видим, разные элементы феномена, называемого креативной экономикой — далеко не новость, все они прошли многовековую апробацию. С нашей точки зрения, та же Эпоха Просвещения дала миру куда больше великих открытий, чем время джобсов, гейтсов и масков. В конце концов, самым веским доказательством существования креативной экономики можно признать обширную литературу о ней, научную и не очень. Эффективный способ сделать имя в ученом сообществе (прокачать личный бренд, как выражаются инфлюенсеры) — «выдумать своего Гарри Поттера», т.е. скреативить яркий мирок, заселив его странными персонажами и насытив малопонятными заклинаниями. Происходящее с «экономикой знаний» [9] весьма напоминает эту хитроумную стратегию успеха. Мы убеждены: смысл жизни в творчестве, а оно (по формулировке А. Богданова) возникает от богатства комбинаций опыта. В СССР говорили о почетности труда, а не рода занятий или сорта «активностей». Созидательно-творческий компонент — ценность, облагораживающая усилия и затрудняющая их расчет в материальном эквиваленте — ставит труд выше просто «работы». Ценность — категория сугубо духовная и (главное) принципиально непродажная; она не кореллируется со стоимостью, да и вообще с любыми законами, не только экономическими. По нашему разумению, апологеты коммерц-креатива могли вернее послужить Отечеству, когда бы сосредоточивались не на терминологическом эквилибре, а посвятили себя настоящему делу, возрождая и творчески переосмысливая лучшие традиции и наработки дореволюционной и советской политэкономии.