Lyudmila PatiletovaВ ХХ в. (западноевропейский) человек получил шанс (при всей сложности, детерминированности социальными ограничениями) на высшую, наиболее совершенную форму межличностных отношений мужчины и женщины – эротическое любовное чувство, основанное в первую очередь на социальном равенстве полов – непременном условии гармоничного союза самоактуализирующихся посредством любви мужчины и женщины (вся история человечества – движение от грубых ко всё более утончённым формам любовного чувства [1–8]).
Равенство в данном случае следует понимать не узкополитически: о подлинном равенстве полов писал Н. Бердяев, подчёркивая тот факт, что эротическая любовь является базовым видом любви, и базовым – именно по критерию достижения онтологического равенства полов [9–12].
Однако, даже если подходить к этому вопросу поверхностно – со стороны политики (социально-экономически), можно обнаружить серьёзные преграды на пути достижения равенства полов (несмотря на весомые политические достижения феминизма; провозглашённое революцией 1917 г. социальное равенство полов – если речь вести о России, в частности).
Вопросам неравенства уделено много внимания в первую очередь в феминистской литературе (в том числе в российской феминистской критической теории [13, 14]) и не только: социальные психологи констатируют: гендерные стереотипы обладают намного большей силой, чем расовые, и укоренены в сознании более глубоко [15], поскольку касаются наиболее интимной сферы общения, соответственно, сексизм наиболее трудноискоренимый тип социальной дискриминации.
Положение дел в интимной сфере – лакмусовая бумажка интенсивности, степени дискриминации. Есть виды дискриминации, которые, по всей видимости, вообще неустранимы. Там, где человек подходит к Другому наиболее близко (а это и есть в первую очередь сфера пола, во вторую – раса, в третью – социальный слой и другие, тоже фундаментальные (по критерию возраста, здоровья и т. д.)), совершенно определённо обнаруживается иерархия типов дискриминаций: «В Индии те, кто придерживается системы каст, позволяют представителям более низкой касты заходить в их дом, но не допускают брака с ними…» [16], «Многие [люди] признаются… что, хотя у них и в мыслях нет предубеждения против чернокожих, они всё-таки испытывают брезгливость при рукопожатии с ними. Эти чувства отложились у них с самого детства, они вынесены из родительских семей» [17].
К слову сказать, рассмотрение женщины сквозь призму дискурса расизма вполне распространённая «бытовая» деталь, проговариваемая литературными персонажами: «Н-да-а, женщины… трудно с ними жить!.. Мы сами создаём эти трудности. Нам нужно сказать себе, что женщины – это всё ещё низшая раса… Женщины ближе нас к зверю. Чтобы подчинить женщину своей воле – нужно применять к ней мягкий, но сильный и красивый… деспотизм… Просто нужно, чтобы она чаще была беременной, тогда она вся в ваших руках…» [18] (Поскольку наука подступила к вопросу изучения дискриминации со стороны её расовой формы как «эталонной», на настоящий момент в социально-гуманитарном знании существует метафора «современный расизм» по отношению к любым формам социальных предрассудков.)
Вне всякого сомнения, на сегодняшний день интенсивность и сила сексизма ослабли, точнее, преобразились, перетекли в более утончённую онтологию. Действительно, мужчина, рассуждающий сегодня как лирический герой «Диалогов» Дж. Бруно («…женский пол: пол, говорю я, капризный, хрупкий, непостоянный, изнеженный, ничтожный, бесчестный, презренный, низкий, подлый, пренебрегаемый, недостойный, злой, пагубный, позорный, холодный, безобразный, пустой, тщеславный, нескромный, безумный, вероломный, ленивый, противный, мерзкий, неблагодарный, обрубленный, изуродованный, несовершенный, незаконченный, недостаточный, ограниченный, укороченный, уменьшенный…» [19]), уж точно будет выглядеть по меньшей мере дикарём и/или психологически нездоровым человеком.
С конца ХХ в. сексизм стал скрытым (латентным), завуалированным, однако он остаётся неизменным в своей природе, меняя способ бытия: на сегодняшний день скрытый («современный») сексизм существует параллельно с завуалированным («современным») расизмом: оба они категорически отрицают дискриминацию и одновременно – не принимают идею равенства [20]. (Не будем забывать, что один вид дискриминации может накладываться на другой: «Это было продемонстрировано группой исследователей во главе с Йаном Эрзом (1991), которые посетили 90 дилеров по продажам автомобилей в Чикаго. Исследователи использовали стандартную стратегию: сговориться о наиболее низкой цене за новую машину, которая обошлась самому дилеру примерно в 11 000 долларов. В итоге средняя цена для белых мужчин составила 11 362 доллара; средняя цена для белых женщин – 11 504 доллара. Чернокожим мужчинам была назначена цена, составляющая в среднем 11 783 доллара, а чернокожим женщинам – 12 237 долларов» [21]. Этот пример убедительно демонстрирует также исключительную силу сексизма!)
Женщина, чей социальный пол приближен к маскулинному «социальному характеру», находящаяся в состоянии непрерывной конкуренции с мужчинами («Существует также множество доказательств более низкой власти женщин в своих организациях по сравнению с мужчинами. Женщины гораздо реже занимают должности, предполагающие контроль над ресурсами и определение того, какие цели фирма будет преследовать и каким образом. Это происходит отчасти потому, что мужские гендерные стереотипы включают в себя больше качеств, считающихся необходимыми для завоевания и удержания власти. Поэтому мужчины кажутся более подходящими для руководящих ролей… чем выше мы поднимаемся по служебной лестнице, тем меньше женщин мы встречаем: только 1–2% высших руководящих постов в компаниях занято женщинами (данные министерства труда США за 1089 г.) [22]), чрезвычайно сенситивна как в отношении предписываемых ей допустимых границ социальной свободы/выбора («Мужчина, создавший сам себя, “даруя” женщине возможность относительной эмансипации, способен, в качестве модели, на которую следует равняться, руководствоваться исключительно своим собственным образом человека, сотворившего себя, и максимум свободы, которую, с этой точки зрения, может получить женщина, заключается, кажется, в том, чтобы стремиться к некоторому успеху в карьере, к стандартизированному потреблению и энергичной деятельности по созданию и поддержанию домашнего хозяйства, состоящего из одной-единственной семьи» [23]), так и в отношении «виктимного признака» – биологической метки: женский пол.
Между тем изменение регистра рефлексии позволяет увидеть более тонкие – глубинные ракурсы проблемы: «Сам вопрос о том, что женщине надлежит стать “в полном смысле человеком”, и о том, что кто-то обладает правом даровать ей это качество, убедительно демонстрирует, что дискуссия о мужских и женских элементах, заложенных в потенциале человеческой природы, должна основываться на более фундаментальных принципах» [24]. Таким образом, можно посмотреть на историю равенства/неравенства и существующее «положение» полов «более тонко, со стороны не явно выраженных причин» (Э. Эриксон).
Первое, что симптоматично указывает на непростой характер проблемы «взаимоположения» полов, – отсутствие у женщин (по всей видимости, наиболее феминных) эмоциональной реакции на дискриминацию: «Большинству женщин известно о существовании гендерных предрассудков. Они убеждены, что дискриминация по полу затрагивает большинство работающих женщин, что выражается в более низкой заработной плате для женщин, а также в более низкой оплате традиционного женского труда – такого, как уход за детьми. Уборщики мусора получают больше, чем воспитатели дошкольных учреждений (последние по преимуществу женщины). Однако… большинство женщин отрицают у себя чувство, будто лично они являются объектами дискриминации. Они считают, что дискриминации подвергаются другие женщины. Их работодатель не является нечестным. Дела у них идут лучше, чем у женщин в среднем. Поскольку они не жалуются, руководители учреждений – даже тех, где дискриминация очевидна, – могут уверовать в торжество справедливости. Сходное отрицание личного ущерба, при наличии признания дискриминации по отношению к группе, выявлено у безработных, открыто заявивших о себе лесбиянок, негров и канадских меньшинств…» [25]
Отсутствие на бытовом уровне ощущения дискриминации – симптоматика существования латентного, замаскированного сексизма («не у меня», «не со мной») посредством конструирования социального порядка, и, таким образом, вопрос дискриминации по «виктимному признаку» – это вопрос в первую очередь социальной онтологии.
«Проблема социальной онтологии – это прежде всего вопрос о существе человека и его месте в социуме, творимом не без его онтологического соучастия» [26]. Очевидно, «социальный порядок» (институционализация дискриминационных практик) осуществляется с помощью самих участников дискриминационных практик таким образом, что дискриминируемые не ощущают (психологически, онтологически) факт притеснения.
Парадокс заключается в том, что «человек создаёт мир, который затем воспринимает как нечто совсем иное, чем человеческий продукт… взаимосвязь между человеком – создателем, и социальным миром – его продуктом, является диалектической и будет оставаться таковой [27]. Следовательно, методологически правильным будет обращение к фундаментальным предпосылкам существующего социального порядка, предусматривающего добровольное активное повседневно-бытовое (со)участие женщин в поддержании социальных конфигураций сексизма и нечувствительности к нему.
Феминистская литература убедительно показала причину данного явления: существование сексизма в виде фаллократии, власти «мужского начала», построение общества на базе мужской системы ценностей как приоритетной, доминирующей – более ценной. И тогда дискриминация на бытовом уровне действительно с лёгкостью может быть опознана, проявляется ли она в менее замаскированной (лёгкий кейс) («Из жизни. Сегодня за обедом одна моя знакомая, работающая в hr, поведала презабавнейшую историю о том, как руководство какого-то холдинга искало коммерческого директора и обязательно мужчину, ибо женщина в декрет уйдет. Отвергли они несчетное число отличных специалистов лишь из-за половой принадлежности. И вот нашли им мощного комдира: мужик и с опытом, и с головой. Но главное – мужик. А через полгода этот мужик заявление на стол начальству кладёт: ухожу, значит, в отпуск по уходу за ребёнком. До трёх лет. А дело всё было в деньгах: они же ему з/п белую платили, а у жены з/п – большая, но чёрная, и декретных ей не полагается. Ну, они на семейном совете и решили сделать так: в декрет идёт тот, кому денег больше заплатят. Судьба» [28]) или в более замаскированной форме (сложный кейс) (провинциальный вуз, два профессора – мужчина и женщина (женщина – заведующая кафедрой) – принимают экзамен у магистров (три мальчика и три девочки). Не готовы все. Профессор-мужчина предлагает: или всем тройки, или всем двойки. Профессор-женщина выносит вердикт: всем мальчикам – тройки, всем девочкам – двойки).
Доминанта мужской системы ценностей (власть; воля; действие; рациональность, логика; нарциссизм…) и построение общества на базе этой системы ценностей выражаются в первую очередь в том, что «носителями» мужской системы ценностей являются и мужчины, и женщины: «Алексей признаётся, что… не жалеет о том, что дважды ходил в декрет, что благодаря ему он понял истинное положение вещей: “Я изначально женился на “мужчине в юбке”, у моей жены мужской стиль поведения и жёсткая оценка окружающих по одной мерке – по деньгам. В её системе ценностей я ничтожно мал”» [29].
Усвоение женщинами мужской системы ценностей как приоритетной, более значимой происходит в детстве – в опыте (гендерной) «взаимной типизации»: «Для детей переданный родителями мир не является абсолютно прозрачным. До тех пор, пока они не принимают участия в его создании, он противостоит им как данная реальность, которая, подобно природе, является непрозрачной… Только таким образом в качестве объективного мира социальные учреждения могут быть переданы новому поколению» [30].
Несмотря на проработанность темы гендерного неравенства в феминистской литературе (которую однородной назвать нельзя: выделенные три «волны феминизма» не отличаются мировоззренческим единодушием), нет однозначно указанных путей преодоления социальной асимметрии мужского и женского; при этом, однако, либеральный феминизм, сформулировав тезис «Мы не равны, но равноценны», очень чётко обозначил незаменимую роль и значимость женской системы ценностей (сохраняющее («консервирующее») начало; ориентация на Другого (Другой равноценен и значим; отсутствие иерархии); интуиция; уникальный опыт тела…) во многих областях социальной жизни.
Огромный пласт литературы направлен не только на реабилитацию женского в культуре и социальной жизни, но и на выявление преимуществ феминности в, как считается, «мужской» сфере социальной компетенции: «При помощи метаанализа 162 исследований, где сравнивался руководящий стиль мужчин и женщин… (1990), получены данные, что женщины-менеджеры часто имеют более высокий уровень мотивации, чем менеджеры-мужчины… что они лучше умеют справляться с конфликтными ситуациями… а также что женщины уделяют несколько больше внимания человеческим взаимоотношениям и несколько более склонны использовать демократический стиль руководства. Это должно говорить в пользу женщин-лидеров, так как другие исследования показывают, что подчинённые предпочитают демократичный стиль руководства, независимо от того, является ли их начальником женщина или мужчина… Сравнивая рычаги административного воздействия на трудовой коллектив, можно увидеть, что женщина более склонна считаться с интересами и мнениями других членов коллектива, чем мужчина, и административные решения она более склонна принимать не единолично, как это делают мужчины, а с согласия работников. Женщины-руководители свою власть связывают с личными качествами – обаянием, контактностью, умением общаться с людьми и интенсивностью труда, а не с занимаемой должностью… вся кадровая политика в организации, руководимой женщиной, проводится мягче, чем в руководимой мужчиной. Женщине удаётся лучше ладить со своим коллективом. Она больше ценит профессиональные и деловые качества своих сотрудников и всегда стремится сохранить рабочие места в своей организации» [31].
Часть обществ на уровне социальных институций продвинулась довольно далеко, однако часто практики «реабилитации женского» выглядят репрессивно, поэтому вряд ли покажутся убедительными:«В Японии мужчин в декрет вообще отправляют принудительно… Добровольно своим правом на декрет пользуются лишь 0,4% японцев, остальных муниципальные работники вычисляют сами и под белы рученьки отправляют в принудительный 40-дневный отпуск по уходу за малышом, по итогам которого молодой отец должен составить подробный отчёт и слать в муниципалитет. А иначе – штраф» [32]. (И всё-таки стоит отметить: притом что «гуманитарное знание – это знание “медленное”, это область, где тексты, написанные сотню лет тому назад, оказываются по-прежнему дискуссионными, где срок созревания или раскрытия идей – это десятилетия» [33], в обществах с интенсивной циркуляцией феминистских текстов и идей (Европа) наблюдается естественный прогресс в сторону действительного социального равенства.)
Однако основная проблема (особенно в более патриархальных обществах, к коим Россия принадлежит) остаётся: как отмечалось выше, сексизм мутировал, стал более «изворотливым» – при официальном отрицании дискриминации равенство не признаётся, то есть не признаётся равноценность мужского и женского, мужской и женской систем ценностей.
Одна из основных причин, следствием чего является, возможно, фундаментальная неискоренимость «современного» сексизма, кроется в парадоксальной природе мужской идентичности (именно мужской, а не женской). Однако это предмет отдельного большого разговора.
Выявление градации престижных и не престижных типов ценностей происходит через обнаружение иерархии социальных занятий путём постановки (социальное интервьюирование) вопроса: «А хотели бы вы, чтобы ваш сын или дочь сочетались браком с тем, кто занимается…?», то есть в наиболее интимной области человеческих отношений (25). Сложившийся по своему духу социальный порядок начинает отступать, преобразовываясь именно здесь – на «микросоциальном» уровне пространства подлинно интимных отношений (истинная интимность, на наш взгляд, является антиподом любого типа сексистских социальных практик). Опыт преодоления неравенства осуществляется в отдельно взятых Я-Ты-отношениях через переживание опыта травмы и понимания путём гендерной «ретипизации», обновлённого «социального взгляда» (подробно «механика» психологической, социальной, онтологической ретипизации требует отдельного разговора; ниже будет обозначен лишь общий абрис проблемы преодоления неравенства в опыте эротической любви).
Нет человека, который не был бы так или иначе травмирован близкими людьми [34]. Одним из оснований для травмы является проникающий в личные отношения «яд» мужской системы ценностей (Э. Эриксон). Страдают от этого обе стороны, поэтому в данном случае можно говорить о взаимном преодолении травмы: «Травма – это результат наличия чужеродного тела, которое не может быть аккумулировано организмом. В случае с психологической травмой аналогом чужеродного тела является новый опыт, ведь он по определению отличен от старого, то есть уже наличного у индивида опыта, и поэтому является по отношению к нему чужеродным, а значит, не может безболезненно слиться с ним в единое целое. Удивительно, что о травматичном опыте, как правило, вспоминают с сожалением, как о том, чего можно было бы избежать. При этом упускают из виду, что если бы начиная с раннего детства человек не был бы регулярно травмирован новой средой, он бы даже не научился ходить…» [35].
Новый опыт принятия равнозначности мужского и женского начал в отношениях приходит через понимание инаковости – онтологической правды Другого. «Понимание… есть процесс и результат сопоставления существующего с должным… Если то, что человеку необходимо понять, расходится с тем, что он ожидает в соответствии со своими представлениями о долженствовании в социальном мире, то у него возникают трудности с пониманием ситуации» [36]. Переживание [37] человеком несовпадения должного и сущего имеет следствием «переоценку ценностей», пересмотр должного – наполнение иными (не сексистскими) смыслами взаимоположения мужского и женского: не иерархия, а рядоположенность; не автономность, а онтологическая взаимозависимость.
Таким образом, мужчина и женщина вместе проходят путь обретения опыта взаимного признания и взаимодействия, который гораздо богаче, конструктивнее прокрустова ложа сексистских практик любого вида – это «выход за пределы социума внутри себя» [38].
(В частности, на наш взгляд, ярким «революционером» в области сексуальных отношений (это один из самых деликатных видов интимности, также подвергающийся социальной регламентации: сексуальная свобода мужчин и сексуальная несвобода женщин) – был Дж. Казанова («альтруист Эроса» (Ст. Цвейг)), открывший тайну сексуальной взаимности, лишённой сексистского подтекста: «…идеть женщину счастливой, приятно поражённой, восторгающейся, улыбающейся и влюблённой – для Казановы высшая точка наслаждения… ибо наслаждение женщиной лишь тогда становится для Казановы совершенным, когда партнёрша разделяет его всем своим существом. “Четыре пятых наслаждения заключались для меня в том, чтобы дать счастье женщинам”, он хочет наслаждение за наслаждение, как другой требует любовь за любовь, и геркулесовыми достижениями он стремится истомить и удовлетворить не столько своё собственное тело, сколько тело женщины, которую он ласкает» [39]. Так, возможно, Женщина через приобретённый опыт сексуальной свободы, забыть который невозможно, с изменённым восприятием себя в сфере идеального/должного переносит этот опыт (поначалу в форме ожиданий) в другие области социального взаимодействия, активируя иные (ретипизированные) гендерные (социальные) практики.