Full text

Научные работы К. А. Тимирязева в области физиологии растений известны уже более ста лет. Фигура этого неординарного российского ученого привлекает внимание и сегодня [1, 2]. Неутомимый естествоиспытатель и исследователь фотосинтеза зарекомендовал себя также как историк науки и активный пропагандист учения Дарвина [3–5]. Изучаются его педагогические подходы [6], взаимосвязи художественного и естественнонаучного мышления [7]. Особый интерес представляют взгляды мыслителя на творческий процесс научного познания, определение роли и значения теоретической и прикладной науки в обществе.

Основной научный принцип, «прозреваемое правило» (Гете) [8], которым руководствуется Тимирязев в своих рассуждениях, – это идеи дарвинизма. Выступая убеждённым сторонником эволюционного подхода, учёный применяет его для объяснения процесса творческой деятельности человека. Подобно природе, где благодаря естественному отбору из всего созданного многообразия устраняется всё бесполезное, не соответствующее условиям существования организма, и сохраняется всё полезное, в творческом процессе человеческой деятельности можно наблюдать подобные явления. Творец достигает гениального результата благодаря двум одновременно развитым качествам: с одной стороны, высокой способности к генерированию новых идей, «производительности воображения», а с другой стороны, развитому умению критично подходить к этому многообразию, отбирать и оставлять самое нужное. Тимирязев выводит следующую формулу творческого процесса: «Громадная производительность и неумо­лимая критика являются… составным началом и творчества человека, и творчества природы» [9].

Под «громадной производительностью» учёный понимает способность накапливать и классифицировать факты, которые собираются в ходе наблюдения, в результате проведения научных экспериментов или в процессе исследовательской деятельности. Это требует большого трудолюбия, упорства и времени. Если всё необходимое количество фактов собрано, а для этого, замечает Тимирязев, могут потребоваться столетия, в дальнейшем выясняется их повторяющаяся последовательность и взаимное соотношение друг с другом.

Затем наступает самый важный этап – на основе полученного знания высказывается определённое суждение. Однако это удел очень немногих людей, обладающих особой «прочувственностью», творческим воображением. Именно благодаря творческому воображению, гениальной догадке настоящий учёный, в отличие от простого составителя каталога, может охватить всё обилие накопленных фактов и свести их в одно простое предложение, часто принимающее компактную форму закона или формулы. Именно это роднит науку и искусство. В великом произведении художественного творчества, будь то картина, драма или поэтическое произведение, прежде всего привлекает способность мастера в правильно найденных образах, в этой своеобразной формуле показать в сжатом виде широкий спектр человеческих чувств и впечатлений, которые в повседневной жизни не всегда удаётся успешно классифицировать. «Не заключается ли красота творения художника в той верности, с которой его символы подводят итог бесчисленным фактам нашей прошлой эмоциональной опытности? – вопрошает Тимирязев и отвечает: – Эстетическое суждение высказывается за или против толкования, предложенного творческим воображением, в зависимости от того, воплощает это воображение явления жизни, нами самими испытанные, или противоречит им» [10].

Нечто подобное можно наблюдать и в науке. Формула, закон – эти умственные истолкователи результатов творческого воображения учёного также эстетически прекрасны и доставляют неизгладимое наслаждение не только занимающемуся чистой наукой, но и любому человеку, стремящемуся в кратком описании получить многообразие вселенной. Учёный замечает: «Гораздо более истинной красоты в том, что наука повествует нам о химии отдаленной звезды или жизненном процессе простейших животных, чем в любой космогонии, созданной творческой фантазией до-научных веков» (с. 327).

По мнению Тимирязева, развитое воображение является следствием отличной памяти. Именно благодаря памяти становится возможным вновь воспроизвести из того большого количества появившихся когда-то идей наиболее удачные. Учёный допускает, что воображение может использоваться и на стадии классификации фактов, но замечает, что при открытии закона такая классификация, созданная самим исследователем или его предшественниками, уже должна быть в голове мыслителя.

И всё же, заключает Тимирязев, «конечной апелляционной инстанцией должен быть разум, а не воображение» (с. 306). Здесь подразумевается тот критический отбор, который обязательно должен сопутствовать творческой фантазии. «Неумолимая критика», во многом связанная с рационально-рассудочной деятельностью человека, позволяет выбраковать ненужные и отбирать наиболее значимые и плодотворные идеи. Именно в этом видит ученый идеал научного метода и активно его защищает.

Примечательно то, что своими гениальными прозрениями Тимирязев предвосхитил ряд идей современной эпистемологии, и в частности концепцию австрийско-британского философа К. Поппера, чьи работы были опубликованы значительно позже [11]. Согласно подходу Поппера, наука развивается циклически благодаря переходу от одной проблемы к другой. Решение проблемы носит характер свободной теоретической мысли в виде генерирования непрерывной череды смелых гипотез. Из всего многообразия догадок остаются только те, которые проходят горнило опыта и рациональной критики. В результате отбираются самые правдоподобные гипотезы. Однако рано или поздно они опровергаются, и их место занимает новая проблема, открывающая очередной цикл научного поиска. Признавая своеобразие контекста открытия, Поппер говорит о том, что черпать материал для новых гипотез ученый может где угодно: в мифах, искусстве, философии.

Об этом же говорит и Тимирязев. Российский ученый предлагал не отказываться сразу от изучения тех областей, куда наука ещё не проникла, например алхимии, астрологии, колдовства. Здесь возможны две ситуации. Первая, когда факты оказываются не реальными, а понятия противоречащими и неясными; тогда невозможно использование научного или какого-либо ещё метода и представленная информация не будет иметь смысла с точки зрения науки. И вторая ситуация, когда незнание будет связано с неверными классификациями и пренебрежением к научному методу. В этом случае, преодолевая ошибки, можно преодолеть и бессилие науки по объяснению загадочных явлений.

В своих работах Тимирязев приводит большое количество примеров описания процессов научного и художественного творчества гениальных людей, сделанных ими самими, как доказательства правильности высказанных положений. Поскольку эти описания представляют интерес и сегодня, остановимся на них подробней. Так, физик М. Фарадей говорит о множестве мыслей, порой совершенно безумных, которые возникают в его голове и которые рушатся после критической оценки и проведённых дополнительных исследований: «Публика мало подозре­вает, как много мыслей и теорий, возникавших в уме на­учного деятеля, рухнуло в тайне и молчании вследствие его собственной строгой критики и направленных против них исследований; в самых успешных случаях оправды­вается едва десятая доля догадок, надежд, желаний и предварительных заключений» [12].

Математик А. Пуанкаре замечает, что результат научного творчества во многом определяется отбором, выделением только нужного: «Получаемые комбинации могут быть бесчисленны. Истинная деятельность математического творчества заклю­чается в том, чтобы между этими комбинациями произве­сти отбор, который элиминирует все бесполезные или, лучше сказать, не дает себе труда принимать их в расчет» [13].

Мысль, которая овладевала известным исследователем Л. Пастером, часто не отпускала его и приводила в такое состояние, когда даже во сне он часто вскрикивал и бормотал что-то научное. Ученики, наблюдавшие за ним в момент размышлений, описывают его долгие хождения по коридору взад и вперед и разговоры с самим собой. Сам Пастер про свои муки творчества говорит так: «Быть уверенным, что открыл важный научный факт, гореть лихорадочным желанием оповестить о том весь свет и сдерживать себя днями, неделями, порой годами; вступать в борьбу с самим собою, напрягать все силы, чтобы самому разрушить плоды своих трудов и не провозглашать полученного результата, пока не попробовал всех ему противоречащих гипотез – да, это тяжёлый подвиг» (c. 207).

Воспоминания Ч. Дарвина также свидетельствуют о двух испытываемых им стадиях творческого процесса – изобретение гипотез и их критический анализ: «Я упорно за­ботился о том, чтобы сохранить свой ум свободным от ка­кой бы то ни было гипотезы (так как я никогда не в силах побороть в себе привычку строить их по любому поводу), как только факты оказывались в противоречии с нею» [14].

В художественном творчестве наблюдается похожая ситуация отбора. Вот заключение Д. Байрона: «Я не в состоянии дать описание, потому что мои первые впечатления хотя всегда сильны, но смутны, – и только моя память, производя в них отбор, приводит их в порядок» [15].

Л. Толстой так описывает зарождение «Войны и мира» в письме А. Фету: «Обдумать и передумать все, что может случиться со все­ми будущими людьми предстоящего сочинения, очень большого, и обдумать миллионы возможных сочетаний для того, чтобы выбрать из них 1/1000000, ужасно труд­но, и этим я занят» [16]. Тимирязев замечает, что, когда он рассказал писателю о важности отбора и в научной деятельности, тот заметил: «Ну, конечно; золото добывают промывкой» [17].

Тимирязев приводит слова известных музыкантов. В. Моцарт: «Все, что можно назвать найденным или сделан­ным мною, происходит во мне словно в каком-то чудном и креп­ком сне… В карете ли, когда я путешествую, на прогулке ли, после хорошего обеда, или ночью, когда на меня нападает бессонница, <…> мысли потоками несутся в моей голове... те из них, которые мне нравятся, я сохраняю в голове и суммирую» [18].

П. Чайковский в переписке с Н. Мекк описывает первую стадию своего творческого процесса, называя её сумбалической, связанной с неконтролируемым процессом порождения нового, и вторую, связанную с критическим отбором: «То, что написано сгоряча, должно быть потом критически проверено, исправлено, дополнено и в особенности сокращено, в виду требований формы. Иногда приходится делать над собой насилие, быть к себе безжалостным и жестоким, т. е. совершенно уре­зывать места, задуманные с любовью и вдохновением» [19].

Таким образом, Тимирязев констатирует две основные стадии любого творческого процесса: нерациональную, чувственную стадию порождения нового, которую он связывает с развитым воображением творца, и стадию рационального критического отбора из всего появившегося многообразия только самого нужного и верного, связанную с хорошей памятью. Последней стадии Тимирязев отдаёт явное предпочтение. Это хорошо показано в статье «Луи Пастер», где он активно критикует некоторых исследователей научного творчества Пастера, взявших лишь часть из его цитаты о так называемой «предвзятой идее» и придавая ей большое значение. Вот эта цитата Пастера: «Ничто не удается без предвзятой идеи. Надо только настолько обладать благоразумием, чтобы не делать из неё выводов, не подтверждённых опытом. Предвзятые идеи, подвергнутые строгому контролю опыта, представляют собой оживляющее пламя наблюдательных наук» [20]. По мнению Тимирязева, высшая гениальность Пастера заключается не столько в том, что он был способен рождать новые «предвзятые идеи», а в том, что он придавал им неопровержимую силу благодаря своим блестящим экспериментальным доказательствам. Критикуя созерцательный подход Гете [21] к исследованию природы и его отрицательное отношение к «рычагам и тискам», используемым в открытии тайн природы, Тимирязев на примере Пастера доказывает превосходство экспериментального метода. Пастера привела к великим открытиям не исключительная прозорливость творческой мысли, угадывающая скрытое от других, а «изумительная его способность… “материализовать” свою мысль, выливать её в осязаемую форму опыта, – опыта, из которого природа, словно стиснутая в тисках, не могла ускользнуть, не выдав своей тайны» (с. 206). При этом, замечает Тимирязев, создание экспериментальной установки, орудия исследования требует не меньших творческих усилий, чем стадия творческого воображения и представляет собой в концентрированном виде осязательную форму мысли учёного. Именно благодаря теоретическим знаниям, нашедшим подтверждение в эксперименте, и удалось значительно продвинуться в медицине. И это один из главных выводов научного подвига Пастера: «Сорок лет теории дали человечеству то, что не могли дать ему сорок веков практики. Вот главный урок, который мы должны извлечь из деятельности этого великого учёного» (c. 225).

Развивая эту мысль и выясняя большую важность теории или практики, чистой науки или прикладной, Тимирязев говорит, что вся жизнь и научная деятельность гениальных исследователей, и в частности Луи Пастера, доказывает приоритет первого, то есть чистой теоретической науки. Не отрицая огромной роли прикладных направлений, Тимирязев считает, что они не должны и не могут быть целью науки. В противном случае такое внешнее давление и гнёт утилитарных потребностей могут приводить лишь к рождению не самых лучших – а Тимирязев говорит «жалких», «искусственных» – научных произведений. «Можно перерыть архивы любой науки, и вряд ли в них найдется смелая мысль, блестящее обобщение, сделанное с целью и ввиду их приложения, и, наоборот, история полна примерами открытий, стоявших, по-видимому, в стороне от всякой практической цели и сделавшихся источником бесчисленных применений» [22]. Тимирязев уверен, что научная мысль может существовать только при условии полной свободы. Развивая чистую науку, науку ради науки, которая всегда служит жизни, прикладные знания будут появляться сами собой. В погоне за прикладными знаниями можно задержать развитие чистой науки и безнадёжно отстать.

При этом учёный говорит о таком явлении будущего как демократизация науки. Под ней Тимирязев понимает тесную взаимную связь науки с развитием демократических институтов и влияние последних на научные исследования. Демократизация науки – это не толпа посредственных и бездарных людей, занимающихся производством научных знаний, а преданные науке люди, «природные аристократы мысли», величайшие из которых всегда стремились служить народу. В то же время первостепенное значение учёный придаёт индивидуальной научной работе. По мнению Тимирязева, «артельное, даже подчинённое строго-иерархическому контролю производство науки представляется… таким же невозможным, как и подобное производство поэзии… едва ли какое литературное товарищество подарит миру “Фауста” или “Гамлета”» (с. 60). Подчиниться можно лишь авторитету гения, идеи которого служат путеводной нитью для всех остальных исследователей и поэтому требуют уважительного к нему отношения.

Тимирязев обращает внимание также на природную наклонность русского человека к математике и естественным наукам. Развитие на Западе метафизических идей не нашло активного отклика в России. Он объясняет это не случайностью: «русский человек проявил свою природную наклонность идти охотнее, а главное – успешнее, по следам Ньютона, чем по пути Платона» (с. 43). В подтверждение этого Тимирязев приводит имена западных учёных-учителей, которые были приглашены в Россию и успешно здесь работали: Эйлер, Паллас, Пандер, Струве, Ленц и другие учёные. Отказывая философии в создании новых знаний, способствующих развитию науки, Тимирязев говорит об отсутствии в России философов, сравнимых по своему уровню с западными философами. В то же время мировое признание получили отечественные учёные, а также российские мастера художественного слова.

Учёный настаивает на необходимости прохождения любого человеческого знания сквозь школу положительной науки, поэтому и всякая разумная система воспитания должна включать в себя школу логики. Он убеждён, что разум, воля, знания могут воздействовать на природу человека и изменять её в лучшую сторону: «Разум, превративший собрата волка в верного защитника овцы, успеет же, наконец, побороть в цивилизованном человеке инстинкты дикаря» (с. 105). Благодаря этому есть надежда на выживание человечества в момент, когда закончится его «восходящий путь» развития и начнётся «нисходящее движение».

В заключение отметим ещё одно направление, которому Тимирязев придаёт огромное значение, – это популяризация науки. Благодаря такой деятельности можно не только способствовать развитию личности, но и привлечь на сторону науки всех членов общества, сомневающихся в её полезности и важности. Кроме этого популяризация – это «орудие борьбы против узко-материального направления части… общества, в погоне за приложениями науки, забывающей о первом их источнике» (с. 73). Всё это не потеряло актуальности и сегодня.